– Хватаешься за жизнь? – спросил магнат, улыбаясь.
– Мне всего двадцать семь лет…
– И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?
– Нет! Если бы мне удалось вырваться из этого ада, я бы отправился в Калифорнию искать золото. Я уже ничего не помню из законов.
– Ну, будем надеяться увидеть тебя в числе собирателей золотых зерен.
Тосканец потянулся в сторону венгра, прикованного к крепким нарам, и, пристально вглядываясь в него в течение нескольких мгновений, спросил:
– На кого ты рассчитываешь?
– На отца Афзы, или, если хочешь, на тестя…
– На тестя?
– Да, потому что я женат по магометанскому обряду на Звезде Атласа.
– Афза твоя жена?
– Уже три месяца.
– Сто жареных морских скатов! И никто этого не знал?
– Мы приняли все меры, чтоб не знал никто, кроме нас троих.
– А разве ты не знаешь, что и вахмистр…
– Любит ее? Знаю. И потому именно он и придирается ко мне, что несколько дней тому назад видел, как я разговаривал с ней. Не случись того, что случилось волей судеб, через две недели меня не было бы в бледе. Хасси аль-Биак уже распродает своих верблюдов и лошадей кабилам.
– И ты бы оставил меня здесь?
– Нет, Энрике, один махари[13] приготовлен и для тебя. Я не забуду твоего участия, когда я убил льва, собиравшегося сожрать мою Афзу.
– И в благодарность, граф, ты ничего не сказал мне о происшедшем.
– Не ко времени было бы рассказывать. Теперь речь идет о нашей жизни.
– Но кто же передаст Хасси аль-Биаку, что мы в карцере, скованные?
– Человек, на которого ты уж никак бы не подумал: сержант Рибо.
– Да неужели? Он, кажется, ненавидит тебя и придирается к тебе больше, чем к кому бы то ни было.
– Рибо самый человечный из всех; когда он может спасти жизнь, он охотно спасет ее, если только ничто не грозит при этом его нашивкам.
– Да, ты прав… Рибо! Вот уж никто бы не поверил. А я считал его палачом!.. И ты думаешь, граф?..
– Еще сегодня Афза узнает о моем аресте.
– И сержант станет помогать нам?
– Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом…
Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:
– Только как это мы отсюда выберемся?
– Трех недель еще не прошло, – ответил мадьяр. – Нам спешить нечего.
– А все лучше бы вырваться сегодня. Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.
Глаза графа сверкнули странным огнем.
– У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, – сказал он, – но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!
– Да, граф, у тебя сложение богатырское… Не то что у меня… У тебя в жилах кровь хорошая…
– У тебя не хуже… Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость…
– Да, правда, – согласился тосканец, – наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев…
– Так мы, стало быть, равны, – начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.
В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.
– Штейнер! – сказал тосканец с явным страхом.
– Должно быть, он, – глухо отозвался граф. – Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.
В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:
– Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.
В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.
– Штейнер! – повторил, позеленев, тосканец. – Пересчитает он мне ребра.
Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.
Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.
– Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте – и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!
Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.
Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:
– Отделаешь их хорошенько – можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю…
– Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.
– А, это ты, Штейнер, – насмешливо встретил его магнат. – Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.
Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.
Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек – личность не вымышленная, но вполне историческая, – прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный легион и, бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.
Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.
Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.
О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.
Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.
Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.
Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа…
* * *
Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:
– Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…
Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.
– Отвечай, Штейнер, – продолжал магнат, помолчав мгновение. – Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.
Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.
– Зачем ты пришел сюда? – кричал магнат. – Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.
– Не смею, – ответил тот, опуская голову.
– Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?..
Колосс покачнулся.
– Матери? – заревел он. – Она писала мне вчера.
– Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! – Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.
– Моя мать? – повторил он. – Откуда она могла узнать, что я палач бледа? Проклятие! Довольно, господин граф! Нет больше Штейнера-палача… Обещаю вам… Завтра Штейнера не будет в живых… Если же вам когда-нибудь придется вернуться в Венгрию… Передайте от меня поклон… нашему Дунаю… нашей бесконечной пуште… мне ее уже не видать… не увидать больше и матери… Прощайте, граф… простите меня.
– Что ты задумал, несчастный? – закричал магнат.
– Скоро негодяя Штейнера уже не будет в живых.
– Ты с ума сошел; помни, что у тебя еще есть мать…
В глазах великана блеснули слезы, может быть, в первый раз в течение его отверженной жизни.
– Мать, – повторил он в третий раз, и в голосе его слышалось рыдание. – Как она могла узнать, что я палач в алжирском бледе? Она жила себе спокойно в своей хате там, в далекой Венгрии, на берегу голубого Дуная, думала, что я честный солдат!.. Не знаете вы, господин граф, сколько раз меня брало раскаяние; я пил, пил, чтобы забыться. Взгляните, этим кулаком я могу убить человека, а дрожу, как мальчишка. Что я на свете? Палач бледа. Даже женщины мне это кричат вслед, когда я прохожу по кривым улицам Дженан-эд-Дара! Палач! Убийца! И дети прячутся, словно я какой-то злодей. А ведь не всегда я был таким. Блед виноват.
– Нет, сержанты, – поправил его тосканец.
– Да, сержанты, надзиратели, вахмистры, кто хотите, – согласился Штейнер, и в голосе его слышалась ярость. – Зачем жить? Чтоб опять приняться за это дело? Чтоб мучить людей, ломать им кости? Будет с меня этой проклятой жизни.
– Подумай о матери, – повторил магнат. Штейнер смотрел молча и наконец спросил:
– Что я могу сделать для вас, господин граф? Хотите вы бежать?
– Конечно.
Палач на минуту задумался.
– Если бы не сегодняшняя ночь, – заговорил он наконец. – Надо вам сказать, что вахмистр велел удвоить караул вокруг бледа.
– Ты силач?
– Да, к несчастью.
– Употреби же один раз эту силу на спасение соотечественника. У наших окон решетки крепкие, но тебе под силу сладить с ними. А как выбраться, я обдумаю.
– А если после узнают? – Штейнер запнулся, но сейчас же спохватился. – Да ведь я и забыл, что завтра меня уже на свете не будет.
Он подошел к окну и стал рассматривать решетку, покачивая громадной головой.
– Ну что, справишься? – спросил его магнат, с беспокойством следивший за ним.
Гигант взглянул на арестованного и сказал с горькой усмешкой:
– С чем, может быть, не сладил бы карпатский медведь, с тем сладит дунайский.
Он схватился обеими руками за решетку, уперся ногой в стену и изо всей силы дернул поперечную перекладину. Перекладина согнулась под этим нечеловеческим усилием. Также согнулись и остальные прутья, но оставались еще в раме. Теперь небольшого усилия было бы достаточно, чтобы вынуть всю решетку.
– Готово, господин граф, – заявил Штейнер, утирая пот, катившийся по лицу. – Вы теперь сами сможете вынуть остальное. Только предупреждаю вас: сегодня не пытайтесь.
– Нам не к спеху, – сказал магнат. – У нас еще три недели впереди.
– А решетка?.. Пожалуй, заметят.
– Не беспокойся. Нас сторожит Рибо.
– Рибо?.. Да, Рибо еще лучше других. Он по виду свиреп, а человек добрый.
Штейнер еще постоял минуту и повернулся к двери, наклонив голову.
– Прощайте, господин граф. Больше не увидимся.
– Напрасно ты задумал такую глупость, – сказал магнат участливо. – Лучше беги. Советую тебе я, магнат твоей родины, сын Дуная.
– Нет, господин граф, я уже сказал вам: не видать мне ни нашей пушты, ни нашей реки. В смерти найду забвение. Если вам когда-нибудь удастся увидать нашу родину, вспомните, что на берегу большой реки живет старуха, Марица Штейнер. Скажите ей, что сын умер в Алжире, сражаясь с кабилами.
Он направился к двери неровным шагом; граф окрикнул его:
– Штейнер!
Геркулес повернулся; он был бледен как смерть.
– Подойди сюда, – позвал его магнат, протягивая ему руку. – Дай руку.
Штейнер отшатнулся.
– Палач не может пожать руки благородного мадьяра, – сказал он со слезами.
– Говорю, пожми. Я, твой земляк, отпускаю тебе в эту минуту все, в чем ты виноват, и не по своей воле.
Штейнер бросился к руке магната, но вместо того чтобы пожать ее, горячо поцеловал.
– Благодарю вас, граф. Мне кажется, я поцеловал всю Венгрию, – сказал он.
Он хотел отворить дверь, но она оказалась заперта.
– Ах он, проклятый! Он запер меня, чтоб я вышел не прежде, чем покончу вас. Только он не знает Штейнера.
Он налег на дверь, и она с шумом отворилась: замок отскочил. Вся казарма задрожала, будто от землетрясения. Часовые у входа закричали:
– К ружью!
Больные в лазарете звали на помощь, думая, что дом рушится. Только тосканец помирал со смеху.
В коридорах несколько минут слышались крики, проклятия и звон посуды, ударявшейся о стены.
Затем минутная тишина, и громкий выстрел.
Штейнер сдержал слово: он пустил себе заряд прямо в сердце.[14]
IV. Звезда Атласа
Прошло несколько минут после выстрела, глубоко поразившего если не тосканца, то магната. В дверях, отворенных мадьяром, показался человек. То был сержант Рибо.
– Адская ночь! – сказал он входя. – Люди стреляются, земля трясется, дверь в карцер настежь. Магнат встал.
– А это вы, Рибо? – сказал он. – Я вас ждал.
– А я, граф, не мог дождаться, когда можно будет пойти к вам. Я боялся, что варвар Штейнер переломает вам все ребра. Вахмистр обещал ему бутылку коньяку, если он вас совсем искалечит.
– А кажется, этот Штейнер себя искалечил, – заметил тосканец.
– Да, дружище, пустил себе пулю прямо в сердце и вряд ли выживет.
– Бедняга, – прошептал Михай, – разве он жив?
– Да, пока, – отвечал сержант, притворяя, как мог, разбитую дверь. – Но я пришел к вам не затем, чтобы говорить об этом человеке, но чтобы извиниться за свою давешнюю грубость. Вахмистр грозил, что посадит в колодки, если я не заставлю вас бегать по-настоящему.
– Вы хороший человек, Рибо, – сказал магнат. Унтер-офицер грустно улыбнулся.
– Несчастный я, – сказал он вздыхая. – И я из провинциальных дворян и был, может быть, не беднее вас. Но все у меня прошло между рук, и я поступил в легион, когда мне оставалось только пустить себе пулю в лоб. Но что теперь вспоминать грустное прошлое! Теперь я только сержант Рибо… И баста!
– И стараетесь спасти несчастных, которых военный трибунал намеревается переправить через Стикс в барке негодяя Харона, – перебил его тосканец.
– Да, если смогу, – отвечал сержант. Он вопросительно взглянул на магната.
– Да, Рибо, – сказал мадьяр, – надо дать знать Афзе или ее отцу; я поклялся, что в Алжир не попаду.
– Что может сделать для вас Афза? Вряд ли ей вызволить вас отсюда.
– Об этом не заботьтесь, Рибо; мы уйдем, когда захотим.
– Вы нашли напильник под нарами?
– Напильник нам ни к чему.
– А решетка? Вам один только выход – в окно; у дверей двое часовых.
– Вот мы и вылетим через решетку.
Сержант пожал плечами, выражая сомнение.
– Мадьяры колдуны – я это знаю, только это уж слишком, – сказал он наконец.
– Колдуном был несчастный Штейнер. Но я рассчитываю на вашу честность, что вы не выдадите наш секрет.
– Понимаю! Этот носорог перед смертью захотел сделать доброе дело… Счастье, что решетки не тронуты и что никто, кроме меня, не зайдет сюда. Неудачная мысль пришла вахмистру выбрать именно меня. Он ведь считает меня людоедом или, по крайней мере, сенегальской скотиной.
– Он сам скотина, – сказал тосканец. – Я знал это раньше и говорил графу.
Рибо улыбнулся.
– Не видывал я такого весельчака, как вы, – обратился он к тосканцу. – Смерть перед ним, а он все смеется.
– Ах, тысяча жареных скатов! Пока Харон еще не перевез меня через черную речку, я жив и, стало быть, еще имею надежду со временем опорожнить на холмах родной Тосканы несколько бутылок того вина, на которое Арно точит зубы издалека, а достать не может.