— Сасаки-сан! Сасаки-сан!
Уже давно кто-то звал Сасаки мужским голосом. Сасаки лежал в своей самодельной палатке из виниловой плёнки, пытаясь заснуть. Было жутко холодно. Нет, в такой холод спать невозможно! Он погружался в дремоту и тут же просыпался. Он стал изливать душу лежавшей рядом Дзицуко, вспоминая дело с откатом, из-за которого его уволили.
— Проклятый Синода, проклятый Синода… — бормотал он, не переставая. Жена изо всех сил старалась его утешить.
— Хватит себя изводить! Всё равно ничего не исправишь.
— Но я ведь и тебя за собой утянул!
— Ну кому ещё нужно такое чучело? Я же старуха. Куда мне деваться?
— Холодно.
— Да.
— Ужас! Я скоро окоченею. Мы эту ночь не переживём. Это точно.
— Не говори глупостей. Скоро выглянет солнышко, и мы согреемся. Сколько раз уж так было. Здесь самое солнечное место в парке.
— Сасаки-сан! Сасаки-сан!
— Кто это? Кто там?
— Это Идзуми. Идзуми.
Сасаки сел в палатке и, всматриваясь в ночную тьму, попытался разглядеть обладателя голоса сквозь виниловую плёнку.
— Что тебе надо? Я слышал, ты умер.
Рядом с палаткой маячил неопределённый тёмный силуэт. Это мог быть кто угодно. Хотя голос, без сомнения, принадлежал Идзуми.
— Я пришёл извиниться. Мне очень жаль, что из-за меня вы оказались в таком положении.
Именно так! Из-за него. Это он, гад, во всём виноват. Призрак это или нет — наплевать. Прощать его Сасаки не собирался. Он хотел наорать на Идзуми, но, кроме неуклюжих упрёков, ничего выжать из себя не сумел:
— Решил, значит, прийти извиниться с того света, да? Вещаешь, прямо как призрак из допотопной пьесы. Что же ты живой так не говорил?
В словах Идзуми не было чувства, что вызвало у Сасаки подозрения в его искренности.
— Со смертью человека уходит злоба и ненависть. Потому я и пришёл попросить прощения, пока ты жив. Можешь ругать меня, как хочешь.
— Ты говоришь так, будто я умру через минуту.
— Конечно, мы можем встретиться и после того, как ты умрёшь, но мне не очень хочется. Реальность такова, что ты скоро заснёшь и больше не проснёшься.
Неужели так и получилось? Сасаки столкнулся с Идзуми средь бела дня в парке. Но не там, где они с женой умерли. Они стояли неподвижно и в задумчивости смотрели друг на друга, и Сасаки живо ощутил, что перед смертью видел сон, в котором к нему явился Идзуми, и этот сон вёл в Преисподнюю. Как сказал Идзуми, Сасаки уже не испытывал к нему ни злобы, ни ненависти. И теперь это доставляло ему большую радость — он обрёл душевную свободу.
Датэ гнался за большим чёрным псом, пока не оказался на берегу реки. Спустившись к воде и продравшись сквозь заросли камыша, он увидел Юдзо. Тот стоял спиной к уходившему на закат солнцу.
«Братан», — с гордостью подумал Датэ.
— Ты мне всё время снишься, братан! Так это ты был этой чёрной собакой? Я и не знал. Я обнял её и заснул. Слышь, братан! Тебя же вроде замочили, да? Ты сейчас мёртвый, да? — Датэ разговаривал с Юдзо каким-то внутренним голосом, не издавая звуков. — А как же я? Тебя убили, мы с тобой встретились. Значит, это сон. Так? Или я тоже мёртвый?
— Дурак! Никакой это не сон.
Голос был чёткий, звучал нормально, без всякого эха. Обыкновенный голос настоящего Юдзо. В отличие от прошлого сна сейчас Юдзо по-доброму улыбался.
— Нет, ты ещё не умер. Ты видел, как меня убили, и чесанул. Только пятки засверкали. Помнишь? Нет, ты ещё не умер. И Хаттори ещё живой. Можем посмотреть, как он, если хочешь.
Теперь Хаттори мучила одна только мама-сан. Асахина и его подручные, в изнеможении развалившись на диванах, наблюдали за разворачивавшимся перед ними безумием. Облачённая в кимоно толстуха забрала у бандитов свой нож и, изрыгая ругательства и не сводя злобного взгляда с залитого слезами лица Хаттори, размахивала им перед пленником в тусклом красноватом освещении бара. Её волосы растрепались и патлами свисали на щёки. Глаза вылезли из орбит, сверкая белками, из перепачканного помадой рта, напоминавшего разверстую манжету рукава кимоно, на Хаттори выливался словесный яд.
— Э-э-эх! Мужики! Все вы одинаковые! Я столько горбатилась, накопила три миллиона шестьсот пятьдесят тысяч, положила в банк, а этот паразит спёр из комода мою банковскую книжку и спустил всё на скачках и в маджонг! И такой говнюк мог работать в «Мицубиси»?! Наглая рожа! Умыкнул мои денежки, а я их пять лет потом зарабатывала-а-а! Иэх-х-х! Получай! — возопила она и врезала по спине Хаттори плоской стороной лезвия ножа.
Привязанный к стулу, Хаттори подпрыгнул, взвыл от боли и снова в отчаянии понёс бессмыслицу:
— Ой, больно! Больно! Спина, моя спина! Жжёт спину! Ох как горит, горит! Мясо у меня там жирное? С белыми прожилками? Какой странный ресторан… здесь суши? Дайте воды! Хочу воды! Поезд отправляется… до моей деревни… быстро домчит. Что это? Комары! З-з-з-з-з… Будут зудеть, пока я не умру…
— Э-э-эх! Все вы одним миром мазаны! Называл себя основателем новой религии, пастырем нового братства, а сам пользовался доверием людей, выколачивал из них пожертвования. Ну и я, дура, на эту удочку попалась. Говорил людям: «Вы много грешили. Для спасения вам надо купить эту урну. Обязательно купите. Миллион иен». И я лишилась бабушкиного участка. Я так его берегла — никогда не закладывала. Такой участочек был! Почти восемь соток. В Тёфу. И всё потому, что он на Кинья Китаозди[23] похож. Как это меня угораздило? Гордость или дурость? Взяла документы на участок, отдала ему, пошли с ним в кино. Он и говорит: «Я только в туалет и назад» — и… и… больше я его не видела! Иэх-х-х! Получай!
— Ой, больно! Больно! Итая![24] Дядя там бедро сломал. Свиную печень жарили. Соусом, её соусом… И поперчить, поострее, поострее… Я не могу больше терпеть, Мики-тян! Мики Ниситани, где же ты? Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне! Ты в своём сладком магазине… Я больше не буду дарить тебе подарки. Кто-то ещё хочет съесть эту креветку, стрекоза фьють, фью-фью… Горы, реки, фьють, фью-фью…
— Э-э-эх! Вонючка с сальными волосами! Как у тебя совести хватило обозвать меня старой кошёлкой! Ты трахал моих девчонок, а я их с таким трудом искала, моих милашек, ты их всех перепортил! Ты дерьмо, дерьмо, дерьмо! Да ещё и обрюхатил, и всё равно каждый вечер появлялась твоя противная рожа! Каждый вечер! Я даже место сменила, но ты и туда притащился! Тебя, кроме траха, ничего не интересует! Даже ко мне под юбку залезть пробовал, свинья! Чтоб твоя морда наглая раздулась! Чтоб ты подох в канаве! Иэх-х-х! Получай!
— Ой, больно! Больно! Пронырины трусы! Мне кранты, кранты, кранты! Всё, пипец! Что там за стук в горах? Кто это с красной головой. А за ним чёрное… Кто это? Человек? Чёрный человек? Кто? Кто? Дайте воды! Красной дайте, чёрной! В горле жжёт! Огонь! Дайте хоть росы! Черти из ада! Они меня жрут! Ноги, руки обгрызают!.. И смеются! Смеются! Ой, как холодно, холодно, холодно, яма глубокая, яма, яма…
— Э-э-эх! Вот вы, студентики, думаете, что вам всё можно, потому что вы молодые, молодые. Ты всё заманивал меня в свою грязную, вонючую комнатёнку, я и пошла, дура. Потом обозвал меня старой сукой, и не успела я опомниться — повалил на грязный пол. Ты со своими пятью дружками думал: раз я старая и некрасивая — со мной можно творить всё что хочешь. До сих пор помню, как несло у вас изо рта, как каждый по очереди совал в меня грязный хер… Иэх-х-х! Получай!
— Ой, больно! Больно! Рот, горло, голова… Разламывается! Пели, дурачились. Караоке в Иокогаме. Дыра дырой, грязь, всё в жёлтых пятнах. Всё равно там кайфово. Больше мне там не бывать? Вчера последний раз? Белый мячик, жёлтый мячик… Прыг-скок! Зря я корчился, теперь всё в трубу! В трубу!
— Э-э-эх! Я совсем ещё молоденькая была. Романтическая дурочка. Мне было девятнадцать. Нет, восемнадцать. Наивная простушка из бедной семьи. Ты завёл меня в шикарную гостиную, всё показал, потом вышли в сад. Я, конечно, обалдела от всего, поверила. Повалились прямо на землю под каменным фонарём.[25] А когда всё кончилось, ты сказал, что у тебя богатый папаша и что ты не дурак — жениться на такой, как я, — неуклюжей и неотёсанной! И что у тебя невеста с настоящим роялем. Знаешь, как я орала? Знаешь, как мне хотелось сдохнуть? Что я, я… Иэх-х-х! Получай!
На этот раз лезвие ножа угодило прямо в одну из открытых ран на спине Хаттори и задело позвоночник. Тело его как окаменело. Глаза закатились, сверкнув белками, язык вывалился изо рта. Неужели готов? Она, что, убила его? Мама-сан и трое гангстеров вскочили и застыли на месте. Хаттори повалился вперёд, по телу прошла судорога, но он тут же очнулся, приподнялся и забормотал ещё быстрее:
— Ой, больно! Больно! Времени нет… черепаха, черепаха пришла? Золотую рыбку хороним? В груди колет… Тон-тон-тон! Как иголки. Мики-тян здесь ещё? Мрак, как в аду. Собирались на пляж в Атами, но теперь всё, конец.
Через десять минут после вылета из «Эль Прата» за занавеской, отгораживающей салон от носовой части самолёта, там, где находится кабина экипажа, прозвучал выстрел. За ним второй, третий. Самолёт затрясло как в лихорадке. С места, где сидел Идзуми, невозможно было понять, застрелили ли угонщики пилота или это перестрелка между террористами и экипажем. Не могли же они убить и командира, и второго пилота! Оба угонщика, стоявших в салоне, рванулись к кабине. Навстречу им выскочила стюардесса с лицом, белым как мел. Тряска продолжалась, самолёт ощутимо терял высоту. В салоне царил хаос. Во что бы то ни стало надо понять, что происходит, чтобы подготовиться к тому, что предстоит, подумал Идзуми. Остальные пассажиры, наверное, думали то же самое.
Ещё одна стюардесса побежала по проходу к кабине лётчиков. Угонщиков не было видно, пассажиры повскакивали со своих мест и кричали ей вслед:
— Что происходит?
— С пилотами всё в порядке?
— Почему нас так трясёт?
— Мы разобьёмся? Мы разобьёмся?
— Пожалуйста, оставайтесь на местах. — Это было единственное, что она могла ответить.
Как только стюардесса скрылась за занавеской, в салоне поднялся гвалт. Говорили все разом. Мужчинам, оставшимся после Барселоны без женщин, надо было что-то высказать, к кому-то обратиться — к соседям, к кому угодно, чтобы поделиться своим волнением. По интеркому кто-то что-то сказал на непонятном Идзуми языке. Видимо, один из угонщиков. Потом раздался женский голос — стюардесса звала свою коллегу. Послышались крики другой женщины.
Один из пассажиров, понимавший по-английски, вскочил с места и закричал:
— Они говорят, что не умеют управлять самолётом!
Салон тут же охватила паника. Люди вопили и стонали:
— Мы разобьёмся! Падаем! Нет, прекратите! Не может быть! Мы все погибнем! Кончайте дурака валять!
Мужчина средних лет, сидевший у окна рядом с Идзуми, вдруг сложил вместе ладони, и из его рта хлынул бессмысленный поток звуков:
— Кутитютипа, кутютипа, кутикутику титютипа, кутюкутютипакутикутикутикути.
То ли он говорил на неведомом языке, то ли просто нёс околесицу, доводящую его прямо-таки до религиозного экстаза. «Вот бог послал соседа! — мелькнуло в голове Идзуми. — Ни о чём не даст подумать перед самым концом!»
Одна из стюардесс кинулась в хвост салона с криком: «Мама! Мама!» Волосы её были растрёпаны. Безнадёжность ситуации стала ясна окончательно. Пассажиры впали в истерику. Самолёт резко дёрнулся влево, потом вправо, закачался, как маятник, задирая и опуская нос, потом заметался, как привязанный к резинке мячик.
Сидевший перед Идзуми пассажир вскочил со своего кресла и в ярости заорал:
— Ага, понял перед смертью! Мураками и Маэда! Подонки! Захотели всё к рукам прибрать, вот и послали меня во Францию!
— Горо! Вера! Кто будет о вас заботиться, если меня не станет? — захлёбывался рыданиями другой пассажир, держа перед собой фотокарточку. — Кто присмотрит за вами?
— Так это ж всего-навсего собаки! — заметил его сосед и получил в ответ:
— А мне плевать на людей! Плевать на вас! Хоть все сдохните!
— Но я ещё так много собирался сделать! Только деньги завелись, хотел француженок потрахать как следует! Как же так? Так горбатился на этой работе, и что ж теперь?!
— А я занимаюсь макетами. Ну знаете, в таких ящиках — сады, дома в миниатюре… Уже выбрал следующую работу… Уже двенадцать сделал, это тринадцатая… Ящик новый купил, всё приготовил. Как же теперь-то? Ведь всё своими руками! А-а-а-а!
— Кутитютипа, кутютипа, кутикутикутитютипа, кутюкутютипакутикутикутикутикути.
— Чёрт! Зачем только я послушал это вонючее управление пищевой гигиены?! Могли бы спокойно и дальше «спайси» продавать! И продажи были бы что надо! Нет, перешли на «медиум»! Надо было положить на это говёное управление! И во Францию не пришлось бы лететь!
В салоне стоял сплошной крик. Освещение померкло — лампы еле-еле тлели красно-бурым светом, вызывая ассоциацию с Преисподней. Мысль, что с привычкой жить придётся расстаться, заставила Идзуми непроизвольно вскочить с кресла и издать непонятный громкий вопль. До этого момента ему как-то удавалось безмолвно наблюдать за охватывавшим самолёт безумием, поэтому происшедшая с ним неожиданная трансформация произвела впечатление на продолжавшего нести околесицу соседа — он на миг умолк, подняв на Идзуми изумлённые глаза, но тут же возобновил свой речитатив и добавил громкости, полный решимости не дать конкуренту себя превзойти:
— Харамафундарамаханда, фундафундахандарамахандафунда, ханда, хандаракэфундаракэ, фунфунхандарафундарахондарама, фундарумафунарума.
— С Юмико я переспал всего три раза, но это было что-то непередаваемое. Розовые губки между ног — настоящая обитель блаженства. Маленькие лепестки розы. Они так и сочились влагой. Сколько страсти!.. Если бы я мог ещё разок зарыться лицом в её груди и…
Президент компании, много лет скрывавший свои чувства, повернулся к своему начальнику департамента, сидевшему рядом, и обнял его:
— Я тебя хочу! Хочу добраться до твоей задницы!
— Ой-ой! Извините! Я так не могу! — вскричал изумлённый подчинённый. — Перед смертью… Позвольте мне умереть спокойно и красиво!
— Ты что такое говоришь?! Неужели я такой гадкий? — взъярился президент и схватил начальника департамента за горло. Совсем сдвинувшаяся стюардесса, обнажившись ниже пояса, пробиралась по проходу между рядами. Прижавшись к груди крепкого телосложения парня, она похотливо умоляла:
— Ну давай же! Трахни меня! Пожалуйста!
— Идиотка! Выбрала время! — отбиваясь от стюардессы, парень толкнул её. Она упала и залилась слезами:
— Я до сих пор всех отшивала, а мне уже тридцать два, и у меня так ни с кем и не было. Обидно же!
Человек, сидевший в хвосте, вскочил и принялся танцевать, напевая:
— Я всю жизнь как вол работал — накопил чуток деньжат.
И поехал за границу по совету тех ребят.
Говорили мне ребята, что от счастья упаду.
Вместо этого, выходит, — на тот свет я попаду!
Идзуми оттолкнул не прекращавшего бормотать соседа и выглянул в иллюминатор. Он увидел не землю, а косую линию горизонта, где море сходилось с небом. Скрипя всеми сочленениями, самолёт пикировал прямо в воду. Идзуми не выдержал и с криком вывалился в проход. Стюардессы и пассажиры обнимались, плакали и вопили во всё горло, что всем крышка. Идзуми посмотрел на происходящее с отвращением, но уже в следующий миг вдруг сам решил присоединиться к всеобщему бедламу. Скинув брюки, он вскарабкался на рыдавшую в проходе стюардессу, намереваясь удовлетворить её желание. Стюардесса умоляла его поспешить. Салон превратился в кромешный ад, наполненный оглушительными душераздирающими криками и завываниями.
— Мураками! Маэда! Предатели! Дерьмо собачье! Собираются всем рулить, когда я умру! Ничего! Я после смерти вернусь и не дам вам, проклятые морды, покоя!
— О, Горо! Вера, малютка! Если я погибну, кто о вас позаботится?! Ужас! Не хочу умирать! Пусть другие сгинут, только не я! Только не я!
— Пропади она пропадом, эта Франция! Эти чёртовы француженки… Деньги прямо из рук рвали, а потом хихикали у меня за спиной, дураком выставляли. А я эти деньги собственным горбом зарабатывал! Собственным горбом! Это разве дело?! Ну скажите — дело?!