И вообще, зачем прятаться в жилом доме? Пустых полно, собственно, почти все дома пустые, а тот, второй дом, который прикупил себе Ванька-Каин, еще и протоплен, и, вроде, Ванька забросил туда какие-то дошираки, супы в пакетиках, и лавка, и матрас на лавке… Он вообще хозяйственный, Ванька.
Гостевой Ванькин дом стоял, отражая окнами темное переливчатое небо. На миг ему показалось, в одном из окон блеснуло, вроде как фонарик или что…
Он глубоко вдохнул нежный сырой воздух.
А вдруг сюда все-таки забредают бомжи, какие-то пришлые люди, хотя вот Ванька уверял, что нет, слишком далеко от железки.
Надо Ваньке сказать, но это опять идти к нему за ключом, или звонить, а он пошлет, он злой, и вообще плохо Джульку так надолго одну. Утром скажу.
От темной изгороди отделился темный кто-то, и он вздрогнул.
Но тут же расслабил мышцы.
— Алена?
Шурша штормовкой, она прошла мимо, чуть задев его плечом. Широко раскрытые глаза казались темными ямами.
Шла она медленно, тяжело, точно пьяная, но она, вроде, не пьет. То есть, ну как не пьет… как все нормальные бабы.
— Тебе нехорошо? Может, помочь? — окликнул он ее уже в спину.
Она не ответила, а все так же широко расставляя ноги, словно бы моряк на палубе, прошла к Ванькиному дому.
Он пожал плечами. В конце концов, Ванькина Алена, пускай Ванька и разбирается. Еще немного постоял, вглядываясь в темные окна гостевого дома, и пошел домой.
* * *
— Не будем топить печку?
Он незаметно выдохнул: вот же, все в порядке.
— А будем что? — он подумал, что Джульке все-таки скучно. Слишком простая жизнь, никакого места для всяких тонкостей и душевных извивов: приготовили, поели, помыли посуду, спать легли…
— Ну, спать будем, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал весело и ласково.
— А если не хочу-у?
— Ну, садись поработай, — он кивнул на ее маленький серебристый Sony, — ты ж хотела закончить к осени.
— Я боюсь, к осени не полу-уучится, — она вздохнула глубоко и прерывисто и тут же зевнула, — тут нет литерату-уры…
Ну вот модем же есть, она, вроде, какой-то блог завела, чтобы практиковаться, первое время писала про Россию, как бы взгляд со стороны, всякие смешные детали, моменты, но потом охладела как-то, мало кто ей отвечал и читал мало кто, наверное потому, что все-таки нет легкости, в языке нет легкости, а люди это чувствуют.
— Я чай сделаю. Хочешь чаю?
— Хорошая мысль, — сказал он.
Здешний чай, стоило ему чуть остыть, пускал по поверхности радужную пленку, если разбить ложкой, она так и плавала, кусками, норовящими соединиться. И пачкал чашки. Наверное, из-за воды, в Америке такого, вроде, не было.
Полез в Гугль, набрал «обнаружили объект солнечная система». Действительно. Что-то вроде кто-то наблюдал такое. Но месяц назад, и не подтвердилось.
Вышел в сени, прикрыл за собой дверь, позвонил Ваньке.
Ванька мялся и подбирал слова, и ему стало неприятно в животе.
— Убежала? — спросил он шепотом.
— Черт ее знает, — он понял, что Ванька злится, что у Заболотных все плохо, а Ванька не умел разбираться с чужими неприятностями, он и со своими не очень-то умел, — она, вроде, в санатории. Ну, или не в санатории. Что-то такое. Они звонят туда, выясняют. Но ведь ночь.
— Они тебе перезвонят, когда выяснят?
— Утром, — злобно сказал Ванькин голос, — все утром. Что я тебе, Чип и Дэйл, чтобы круглые сутки на посту?
— А… Алена как?
— В каком смысле? — уже отчетливо сквозь зубы проговорил Ванька.
— Ладно, — сказал он, — ладно. Проехали.
Сложенные одеяла все же были тоньше, чем матрас, сетка врезалась в тело, легонькой Джульке хоть бы хны, а он ворочался, прислушиваясь, но не слышал ничего, кроме шуршанья и тиканья насекомых и слепого шороха листьев за окном. Луна, заглядывающая в окно, раздулась и сделалась багряной, потом побледнела до нежно-розоватой, полупрозрачной, потом укатилась. Если Ригель взорвется и станет светить, как эта луна, это же хрен знает, что будет, подумал он, засыпая.
* * *
Утром на крыльцо пришел здоровенный кузнечик и умер: было такое впечатление, что кузнечик по каким-то своим причинам сделал это нарочно. Кузнечик лежал, встопорщившись всеми своими шипами и острыми телесными углами, и, как и вся тутошняя жизнь, походил на механизм, сейчас, впрочем, вышедший из строя. Пока Джулька не увидела, он аккуратно подсунул под тельце яблоневый листик и выбросил все это в буйные заросли у штакетника, мимоходом подумав, что там, наверное, уже целое кладбище крохотных мертвых телец, заложившее основу какой-то новой питательной жизни, копошащейся, влажной и неприятной.
Как они ухитрялись ходить босиком, когда между пальцами продавливается черная жидкая грязь, как избавлялись от живых и мертвых насекомых, мышей и тикающих невидимых домашних тварей?
Джулька вышла на крыльцо, вся в бледных мурашках от утреннего холода, и сонно терла кулачком глаза. Даже не девочка-подросток, кроха, заблудившийся ребенок… Кстати, насчет девочки…
Позвонить Ваньке не получалось, не хотел понапрасну, а может, и не понапрасну пугать Джульку, а Джулька все время терлась рядом. Матрас он развесил на турнике, который, видимо, поставил папа-Заболотный. Матрас за ночь промок еще сильней, надо было занести его в дом все-таки. Ну и вонял бы себе сырыми тряпками, тут все воняет, зато бы уже немного просох к утру, а днем бы он его досушил.
Небо было мутное, сизоватое, но он уже знал, что такая дымка на самом деле предвещает хороший теплый день: в какой-то момент она уплотнится, точно войлок, а потом сваляется комками и разбежится, открыв бледное чистое небо. А когда тепло, в саду пахнет смородиновым листом и полынью, и надо бы, кстати, нарвать полыни и бросить ее под кровать, говорят, насекомые ее не любят. Может, уйдут загадочные ночные пильщики, и он сможет бестревожно спать?
Дождавшись, когда Джулька уйдет в деревянный серый сортир в дальнем углу сада, он присел на крыльцо, как раз на то место, где умер кузнечик, и перезвонил Ваньке-Каину.
— Ну, как бы непонятно, — сказал Ванька, помолчав, — как бы не могут найти. Серега выехал уже.
— Серега?
— Ну, Заболотный.
— А куда выехал?
Крыльцо было мокрым. Еще не высохло с ночи, черт.
— Сюда, — неохотно ответил Ванька. Он подумал, что Ваньке вся эта история неприятна еще и потому, что нарушает образ идеальной деревни, который можно впарить доверчивым покупателям.
— Ванька, — сказал он, — а ты во втором своем доме давно был?
— Позавчера был, — Ванька насторожился, — второй этаж там доделать надо. Пол настелить. А что?
— Знаешь, я, когда шел от тебя… — он замолчал.
— Ну?
Джулька вылезла из сортира и приближалась по дорожке, стараясь увернуться от цепких стеблей пырея, хватавших ее за голые ноги.
— Там, может, кто-то был.
Получалось, он вроде как струсил: не зашел, не проверил.
— Ты определись, — голос у Ваньки стал тоньше, когда он злился, у него всегда голос становился тоньше, — где она, по-твоему, прячется? У меня или у тебя?
— Ванька, — сказал он тоскливо, — я не знаю. Ну как она у нас может на чердаке? Мы ж все время… Слушай, вон, Джулька идет. Давай, что ли, я выйду навстречу? И мы вместе посмотрим?
— Зачем?
— Ну, не знаю. На всякий случай.
Он слышал, как Ванька вздохнул с какой-то обреченной покорностью,
— Прям с утра, что ли?
— А когда?
— Что там? — Джулька подставила ладошки под пимпочку умывальника. Смешной умывальник. Старый. Наверное, еще до Заболотных тут был, а они так и не повесили новый.
— Ванька просит… помочь ему там… с ремонтом. Немножко.
— А! — Джулька вытерла руки мокрым полотенцем, висевшим на гвоздике, и тут же затрясла пальцами, потому что в полотенце запутался крупный комар, карамора, — я с тобой, да-а?
— Нет, — он сурово покачал головой, — это для больших мужчин. Это мачистское шовинистское дело. А ты, Джулька, диссертацию свою совсем не пишешь, это плохо.
Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела, оказалось, что архивы, которые ей нужны, не оцифрованы, нужно в Ленинку, или куда там еще, в ИМЛИ, что ли, она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.
— Наверное, да, — худенькие плечи поднялись, опустились, — наверное, я буду сейчас писать диссертацию.
— Только знаешь что, — сказал он, — ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.
— Почему-у?
— Ну, так. Для меня, ладно?
А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце? Маленькой девочки? Или наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась, вроде, и чего ждать от нее, непонятно.
— Псих ненормальный, — ворчал Ванька, открывая двери, — примерещилось ему.
А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер — все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.
— Кулак ты, Ванька, — сказал он горько.
И биотуалет, наверное…
— Руки надо иметь, — Ванька охлопал стену как охлопывают добрую лошадь, — и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже, сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.
Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.
— Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?
Ванька смотрел на него, сузив черные, и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…
— Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?
Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.
— Потому что ты лох, — сказал Ванька с неожиданной, испугавшей его злобой, — грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой, мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…
— Ты ж мне, вроде, друг.
— Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рэкетиры бегали с утюгом наперевес?
Новый Ванька испугал его. Он был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми, посреди чужой незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.
— Как же мы теперь с тобой? — растерянно сказал он, — как же мы будем?
— А вот так и будем, — Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.
— Знаешь, Ванька, мы наверное уедем отсюда, — сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.
— Ну и вали, — сказал Ванька равнодушно, — дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.
— Но… ты не поможешь?
— Нет.
— Думаешь, хорошо устроился? — он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим, — а ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света…
— Псих, — брезгливо сказал Ванька. — Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.
И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.
Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.
— Ванька, — он прочистил горло, — что это?
— Ну, шерсть, — сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.
— Откуда?
— Ну, зацепилась. Собака пробежала, и зацепилась.
Потом, сообразив, что тут нет собак, добавил:
— Или лиса.
— На такой высоте?
Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно бы кто-то терся об угол дома, а потом заглянул в окно) был темно-бурым и довольно длинным; словно бы пучок водорослей… почему водорослей? Причем тут водоросли?
— Медведи здесь водятся, — с некоторой даже гордостью сказал Ванька. Стычка в доме словно бы позабылась, и он был деловит и дружелюбен.
Под окном пышно рос бурьян.
На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома.
Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она — Джульке. Она же не народ, а просто старая противная тетка.
Ничего. Стерпится — слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу.
Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.
— Ну я пошел, — Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением, — ты это… заходи как-нибудь. Если что.
— Если что, — согласился он.
* * *
— Уеха-ать? — удивилась Джулька.
— Ну, да. Через пару дней где-то.
Как только прояснится с девочкой, подумал он, хотя какое ему собственно дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой…
— Заче-ем?
Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно бы притворялась, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?
— Тебе диссертацию нужно писать, — напомнил он, — ты же хотела. В библиотеку.
— Да, — плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, — диссерта-ацию.
Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.
— А где мы буде-ем жить?
— Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.
Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.
— Знаешь, — сказал он, — чтобы куда-то устроиться, вот так, по мэйлу нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мэйлу.
— Почему? — Джулька уминала картошку с удовольствием.
— Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.
— Надо водку пить с нужными людьми, да-а?
— Да, — он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.
— Ты куда?
— Сейчас вернусь, — сказал он.
На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла — она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?
Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово — ратиновый.
Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле, напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна, это было неприятно, словно бы она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.
— Вот, Борисыч, принес, — дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом и голос у него был серый и тусклый, — мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп? А я чего, он в саду стоял, мокнул.
Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь, скорее всего, нет. Или есть?
— Я думаю, не спросит, дядя Коля.
Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.
Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.
— Погодите!
Он заспешил за дядей Колей, который шел, казалось, медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.