- Вот, дуреха. А родным сказать, что я, мол, жив? Родные-то у него в Галилее, так?
- В Галилее, - согласилась Мария.
- Вот! – центурион многозначительно поднял палец к небу, - так что я на его месте пошел бы в Галилею.
- Так он отправился в Галилею? – с надеждой спросила женщина.
- Ну почему ты такая глупенькая? – со вздохом спросил Марций.
- Прости, центурион, я женщина простая, спасибо тебе за еду и за приют. Пойду и я в Галилею.
- Да ладно, тоже мне, большое дело, - он пожал плечами, - деньги-то у тебя есть? Понятно. Вот тебе тридцатка. Бери, не стесняйся. Разбогатеешь – отдашь...
Эти тридцать сестерциев после отдал центуриону я. Иногда следует поощрять благородные поступки, но, впрочем, к делу это не относится.
Выпроводив женщину, центурион улегся в саду, и сладко задремал, но вскоре был разбужен дежурным декурионом. Оказывается, пришел какой-то Симон Кифа и тоже спрашивает про тело.
Это уже было слишком. Марций прошел к воротам, молча заехал просителю в рыло и вышвырнул его вон. Затем отдал декуриону приказ поступать с любыми возможными претендентами на тело галилейского философа таким же образом, после чего вернулся в сад, где и проспал до вечера.
7
... Мы прибыли в Кесарию на закате. Разместив своих бойцов, смыв с себя пот и дорожную пыль, наорав на каптенармуса, чтоб быстрее обеспечил парней жратвой и вином, и сделав еще несколько неотложных дел, я отправился к себе.
У ворот я сделал знак домашней страже - готу Грондиле и франку Эгмунду - чтоб не шумели. Люблю устраивать жене маленькие приятные сюрпризы. Юстина лежала на тростниковых циновках в саду у бассейна, рядом с большим масляным светильником, завернувшись в легкое покрывало и деля свое внимание между блюдом с персиками и знаменитой поэмой Лукреция «о природе вещей». Меня она не заметила, пока я не положил рядом еще один свиток - список не менее знаменитой поэмы Эмпедокла с тем же названием. Ничто из подарков не вызывает у Юстины большей радости, чем редкие книги древних мыслителей... Она порывисто вскочила на ноги и повисла у меня на шее, не слишком заботясь о соскользнувшем покрывале.
Я успел подумать «какая же она красивая, моя Юстина». А потом думать уже не хотелось. Мы оба слишком соскучились друг по другу. Хорошо, что дети уже легли спать - вряд ли в этот момент мы могли подать им пример разумного и взвешенного поведения. Где-то через час я крикнул, чтобы принесли холодного вина с водой. Потом мы плескались в бассейне, пили вино, болтали о всяких пустяках, а вокруг была ночь, наполненная треском цикад. Так мы с Юстиной и заснули в саду, наблюдая проплывающие по бархатно-черному небу звезды и планеты, которые, согласно воззрениям сирийцев и персов, управляют судьбами людей и стран...
Утром нас уже дожидался посланец от Ирода Антипы с приглашением на симпозион (а говоря попросту, по-римски, на обед в кампании) и просьбой взять с собой галилейского ритора, если, конечно, он достаточно здоров для этого. Иешуа был достаточно здоров. Они с Иосифом уже втянули в какой-то философский спор Менандра, ученого грека, которого Юстина купила 6 лет назад в Антиохии для обучения детей. Наша дочь Октавия с интересом слушала, а наш сын Ливий предпочел баловаться с самодельной пращей. Некоторые всадники не одобряют упражнения своих детей с этим «плебейским» оружием, и совершенно напрасно. Я сам видел, как камень, умело пущенный из пращи с 30 шагов, сминает нагрудник и ломает ребра.
Поправив сыну хват пальцев на ремне пращи, я одним ухом прислушался к спору ученых мужей. Речь шла о богах. Почему-то в этих диких краях религия всегда в центре диспутов, как будто в мире мало других, более важных предметов. Между делом я процитировал из Стация: «первых в мире богов создал страх», и на меня тут же набросились все трое спорщиков, засыпав меня апориями и софизмами, так что лишь необходимость собираться на симпосион к Ироду спасла меня от потери рассудка.
Впрочем, и на симпосионе разговор быстро попал все в то же русло.
- Вообще-то я совершенно не удивлен, что понтифики синедриона пошли на крайние меры, чтобы от тебя избавиться, - сказал Ирод Антипа, - взять хотя бы эту историю про богача и верблюда, которую ты так кстати рассказал прямо у ворот иерусалимского храма.
- Какую историю имеет в виду тетрарх? – удивленно спросил Иешуа.
- О том, что проще верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай.
- Люди вечно все путают. Я только объяснял, что если человек всю жизнь, как верблюд, таскает на себе свое богатство, то у него не остается времени просто быть счастливым.
- Нечто подобное говорил Эпикур, - вставил я, - счастлив тот, у кого есть лишь то, что необходимо, а излишнее богатство обременительно. Но при чем тут рай?
- Не при чем, прокуратор, - охотно согласился Иешуа, - но многие люди уверены, что раньше смерти счастья им не видать. Говоришь им про «здесь», а они думают про «там». А я говорю: если они «здесь» не умеют быть счастливыми, то как бог сможет сделать их счастливыми «там»?
- Если бог вообще хочет их делать счастливыми, - заметил Ирод, - в чем я лично сомневаюсь. Упомянутый прокуратором Эпикур учил, что богам вовсе нет дела до людей, а в храме учат, что бог награждает только тех, кто угождает ему, выполняя предписания.
- В храме, - сказал Иешуа – учат, что бог лучше слышит тех, кто громче бьется лбом об пол. Видимо, они думают, что бог немного глуховат. Меня удивляют люди, которые полагают, что бог слышит крик, но не слышит шепот. Меня удивляют люди, которые полагают, что благосклонность бога можно купить деньгами, жертвами или лестью. Как будто у них есть что-то, чего нет у бога, и в чем бог нуждается.
- А почему ты думаешь, что твой бог не может быть падок на лесть? – поинтересовалась Юстина, - известно же, что когда три великие богини спорили, которая из них прекраснее, а арбитром избрали Париса, то они готовы были купить его лесть за любые блага мира.
- Но, - возразил я, - как ты помнишь, дорогая, Ксенофан говорил по этому поводу, что если бы у коней была история, то боги в ней были бы с копытами и гривой. Он имел в виду, что люди склонны приписывать богам свои качества, включая и продажность.
- Да, - подхватила она, - а после этого представил единственного бога в виде сферы, потому что ему, Ксенофану, сфера казалась идеальнейшим объектом. Почему не пирамида, интересно знать? Почему мы должны считать, что его мнение об идеале лучше, чем мнение египтян?
- Я думаю, не должны, - согласился с ней Иешуа, - ведь ни бога, ни идеала, никто никогда не видел. У каждого народа представление о них создается по-своему.
- Тем не менее, - возразил Ирод, - все имена богов идут от египтян, как доказал Геродот.
- Действительно, так пишет Геродот об именах, - снова согласился Иешуа, - но он также пишет, что ранее в Ойкумене поклонялись безымянному, неведомому богу.
- Безымянным богам, - поправил я, - у Геродота там стоит множественное число.
- Как и в моисеевой книге Бытие, - добавила Иродиада, - там сказано «элохим», что на латынь переводится как «боги».
Иешуа пожал плечами:
- Что такое единственное и множественное число, если речь идет о боге? Вот, например, огонь: мы можем зажечь много огней, но природа огня останется единой. Также природа божества была и остается единой, не зависящей от имен.
- Для меня, простой провинциалки, это слишком сложно, - Иродиада улыбнулась, - а правда ли, что ты говорил, будто когда мужчина смотрит на женщину с желанием, то это уже прелюбодеяние?
- Нет, я говорил, если один человек смотрит на другого с желанием обладать им, как вещью, то это – грех.
- Вот как? – удивилась Юстина, - значит, если я покупаю раба, то поступаю дурно?
- Дорогая, а не ты ли цитировала мне письмо Сенеки, требуя, чтобы домашние рабы обедали с нами за одним столом?
- Да, но, тем не менее, эти рабы были куплены, как вещи, не правда ли?
- Видимо, не совсем, - возразил я, - ведь тебе не приходило в голову потребовать, чтобы вместе с нами за столом сидели быки и лошади?
- Вы говорите о предмете, который мне совсем не известен, - перебил Ирод, - можно ли мне узнать, что было в письме этого Сенеки?
- Там было о том, что домовладелец должен относиться к рабам, как к младшим членам семьи, - сказала Юстина, - и приводился довод: во времена тирании Суллы, как известно, многие рабы доносили на хозяев. Но не было случая, чтобы раб донес на такого хозяина, в доме которого было принято рабам сидеть за одним столом с хозяйской семьей.
- Может быть, это разумно для Рима, - заметила Иродиада, - но в наших краях все иначе. Здесь если раба посадить за стол с хозяевами, то завтра он захочет сидеть во главе стола. Запад есть запад, восток есть восток.
- А по-моему, люди везде люди, - возразила Юстина, - по крайней мере, наши рабы, хотя и обедают с нами, но остаются вполне почтительны.
- Маленький Рим, - прокомментировал Ирод, - твое поместье как кусочек Рима на этой земле, потому в нем могут действовать римские порядки.
- Римские порядки должны быть во всей империи, - твердо сказал я, - будь то запад, восток, север или юг. И очень хорошо, что ты, Антипа, напомнил мне об этом. Я понял, что должен предпринять некоторые действия в этом направлении.
- Какие именно? - поинтересовалась Иродиада.
- Водопровод. Нормальный римский акведук в Иерусалиме.
8
… Из трех легионов, несших службу в этих краях, я выбрал не самый прославленный VI «Феррата» и не самый дисциплинированный X «Фретенсис», а самый расхлябанный XII «Фульмината». Вителлий, опытный наместник Сирии, к которому я обратился с запросом об укреплении иерусалимского гарнизона, удивился такому выбору, но удовлетворил запрос: раздолбаев из «Фульмината» он был готов дать для любой задачи, лишь бы они не бездельничали и не позорили армию.
Коротким маршем легион преодолел расстояние от лагеря в Рафанеях до Иерусалима и обрушился на священный город внезапно, как молния, в честь которой был назван. До этого дня понтифики синедриона ошибочно считали центуриона Марция Германика эталоном римского хамства. Старший центурион «Фульмината», Квинт Сестий избавил их от этого заблуждения, едва вступив на храмовую гору. Если Марций обычно разговаривал с «гражданским контингентом» грубо, то Квинт обычно не разговаривал с ним совсем.
Получив приказ реквизировать храмовую кассу и водрузить императорские сигнумы на стенах, он просто сделал это. Храмовая гора была оцеплена легионерами безо всяких объяснений, если не считать объяснениями удары тупым концом копья, которые они щедро раздавали непонятливым туземцам. Декурионы распределили своих людей вдоль фасада и к стенам начали приколачиваться тяжелые щиты со знаками императора. Сам центурион Квинт вступил в храм сквозь пролом в главных воротах, образовавшихся после первого же слаженного удара щитами (вступать в переговоры по поводу открытия ворот обычным путем, он считал ниже достоинства римского офицера). Дальше началась реквизиция кассы. Где она находится, центурион не спрашивал (это он тоже считал ниже своего достоинства). Кассой были объявлены все золотые и серебряные предметы, в какой бы части храма они не находились. В результате, кроме восьми окованных сундуков с собственно кассой, легионеры выволокли из храма два десятка мешков с утварью.
Лишь в финале Квинт Сестий изволил обратиться к застывшим в шоке понтификам:
- Еще золото или серебро - где?
Первосвященники Анна и Каиафа, скрипя зубами, положили на землю свои кошельки.
- Да не у вас, а там! – центурион ткнул пальцем в сторону храма.
- Там больше нет ни золота не серебра, римлянин, - с трудом сдерживая возмущение, ответил Анна, - твои люди все разграбили.
- Реквизировали, - поправил Квинт, погрозив понтифику толстым корявым пальцем.
Легионеры погрузили сундуки и мешки на подводы и построились в колонну. Перед тем, как отдать команду «марш», центурион еще раз снизошел до понтификов:
- Если какой-нибудь грязный скот тронет это, - он показал пальцем на прибитые к стене храма императорские сигнумы, - я с вас обоих сдеру шкуры и распялю на воротах.
Через час после снятия оцепления, Каиафа уже заявился в преторию с жалобой мне на бесчинства центуриона Квинта. Одновременно с этим, Анна сочинял жалобу в Рим, на меня. Именно такого развития событий и следовало ожидать, поэтому, не дожидаясь официального рапорта жлобов из «Фульмината», я составил пространную депешу в Рим о начатых работах по строительству акведука. Я специально подчеркнул: средства на строительство собраны без введения каких-либо дополнительных налогов, что обеспечит популярность проекта среди местного населения. Между прочим, я указал, и на то, что не считаю возможным отказывать простым солдатам, желающим выразить свое почтение к цезарю Тиберию привычным и принятым в Риме способом. Поэтому мною было дано разрешение установить на храмовой горе императорские сигнумы. Я написал также о некоторых волнениях, которые в связи со всем этим произошли среди нелояльной части местного плебса. Волнения, как я отметил, были незначительны, так что подавлены быстро и без ущерба для города.
Этот прием в римской политической игре и называлось «схватить завтрашнюю кошку за сегодняшний хвост». Я был уверен, что через несколько дней храмовая верхушка устроит бунт. Я был уверен, что у меня хватит сил его подавить. Наконец - и это главное - я был уверен, что Цезарь Тиберий прочтет только первое сообщение о бунте, а все последующие бросит на пол со словами «не новость, уже знаю».
Лишь после того, как «быстрый подобно ветру» Аскер Сармат умчался с депешей, я принял Каиафу.
9
- Прокуратор, я пришел подать от лица храма жалобу на разбой и бесчинства, учиненные в храме легионерами под руководством человека по имени Квинт Сестий.
- Разбой? – переспросил я, - бесчинства? Так. Центуриона Квинта Сестия ко мне.
Сестий был спокоен, как гиппопотам. Услышав, что местные понтифики обвиняют его в разбое, он с достоинством положил на стол два свитка: один - с описью реквизированных храмовых ценностей, другой - с описью ценностей, сданных в преторию.
- Мой префект, клянусь Марсом и аквилой, сдано все, до последней побрякушки. Не веришь моему слову - так пусть аудиторы проверят.
Я даже сделал вид, что рассержен:
- Клянусь аквилой, Сестий, я не похож на тех штатских сквалыг, которые доверяют чернильницам больше, чем боевым товарищам.
- Я так и думал, префект, солдат солдата за милю чует. Но лучше все-таки отдай бумаги аудиторам, иначе этот жирный сын свиньи - центурион кивнул на Каиафу, - и на тебя напишет донос.
- Прокуратор, почему твой слуга меня оскорбляет? - возмутился жрец.
- Он не мой слуга, а офицер Рима, - спокойно ответил я, - а оскорбил его первым ты, подав на него ложный донос. Впрочем, если ты считаешь себя оскорбленным, можешь вызвать Сестия на поединок, как Менелай Париса...
Бравый центурион заржал так, что ему позавидовал бы ломовой жеребец.
Каиафа с досадой пробормотал что-то неразборчивое, встал и вышел.
Сделав паузу, я обратился к Сестию.
- Теперь слушай меня, центурион. Я, как уже сказал, не собираюсь проверять твой отчет и так далее. Но формально я назначу расследование инцидента. Догадайся, зачем.