– Ты сам-то, – ухмыляюсь, – что тоже в эту лабуду церковную веришь? Ну типа в грехи и наказание за них?
– Нет вообще-то. Но в последнее время уже начинаю задумываться…
– Ну так брось, – морщусь. – Если б Он нас реально наказать хотел, Он бы не дождичком поливал, хоть и премерзким, согласен. А просто срыл бы этот Новый Вавилон с лица земли, прям сразу и – к ебене матери.
– Тут, – вздыхает он, – и не поспоришь. Эту мразоту ни один дождь, похоже, не возьмет. Только дустом. Или, на худой конец, дихлофосом. Причем, сцуко, страшен даже не сам город, а люди почему-то в нем проживающие. Такие экземпляры иной раз попадаются… А почему Вавилон-то, кстати? Да еще и «новый». Там, помнится мне, са-а-авсем другая история случилась, ни с каким потопом никаким боком не связанная…
– Ты так думаешь? – Улыбка у меня выходит недобрая. – А может, это все как раз и есть звенья одной цепи?! Вот, к примеру, там он просто языки смешал, чтобы строители Вавилонской башни перестали друг другу понимать. А у нас, в Москве, вроде все по-русски говорят, на одном, понимаешь, великом и могучем, а все равно никто никого ни хрена не понимает! А башни – строят, да, согласен, чего уж там. Только вот ведь в чем хрень: до неба-то все одно никакая из них не дотянется. Видно, повыше от нас оно поднялось, это небо-то. Может быть, кстати, как раз от брезгливости. Или мы сами пониже стали, но результат-то – один: хоть башни строй, хоть бабло заколачивай, хоть просто так усирайся, по своей старой профессии…
Он смотрит на меня как-то очень внимательно, потом качает головой и закуривает.
– Че-то, – говорит, – ты, похоже, гонишь, Егор. Какой-то тухляк конкретный. Может, тебе просто отдохнуть надо?
Я глубоко вздыхаю и медленно выпускаю воздух, успокаиваясь:
– Согласен, что-то меня не туда немного понесло. Сейчас виски еще принесут, нервы подлечить, а потом уж и по делам немного поговорим. Ты, кстати, как, не хочешь разнюхаться?
Он отрицательно мотает головой:
– Я уже года полтора, как «на чистом». Онли «синька». Кокаин опасен, как говаривал один наш с тобой старинный приятель, прежде всего своей кажущейся безопасностью. Так что на фиг, на фиг, извините…
Я усмехаюсь.
Если б еще этот наш с ним приятель сам «первым» в свое время так не убивался, тогда я, может быть, ему и поверил бы.
А так…
– Ну а я, – поднимаюсь, – ты извини…
Иду в сортир (один из охранников с недовольным видом двигает следом), запираюсь в кабинке и проворачиваю всю ту же нехитрую операцию с металлическим бумагодержателем.
Потом мою руки и возвращаюсь к нашему столику.
– Значит так, – говорю, усаживаясь, – Гарри. Мне будут в самое ближайшее время нужны деньги. Чтобы не было лишних вопросов: все, которыми ты сейчас управляешь. Все, до последнего цента, и не надо мне рассказывать, как тяжело их сейчас вынуть оттуда, куда ты их с моего согласия вложил. Проценты за последние месяцы можешь оставить себе, так сказать, в качестве компенсации.
Игорь хмыкает, дергает головой.
Потом залпом выпивает остатки виски и снова закуривает.
– А ты, – спрашивает, – Егор, точно не перегрелся?
Я тоже допиваю свой стакан и тоже закуриваю.
– Вообще-то это мои деньги, Игорек, не находишь? Ты ими только управляешь, причем не за бесплатно. И я что хочу, то с ними и делаю, why not?
Он молчит, долго смотрит мне в глаза, потом куда-то в сторону, потом решительно тушит окурок в пепельнице, бросает на стол тысячерублевую купюру и, демонстративно не спеша, поднимается.
Качает головой, потом, криво улыбаясь, снова пристально смотрит мне в глаза.
– Хорошо, – говорит он, надевая не просохший до конца плащ, – я, разумеется, что-нибудь придумаю. Хотя и должен тебе напоследок сказать, что так дела не делаются. Никогда. В принципе.
И – уходит.
Также, – подчеркнуто, – не прощаясь.
А я остаюсь, заказываю себе еще двойную порцию, и долго смотрю на то, как за стеклянными окнами-витринами дождь уныло морщит серую мутную гладь закованной в камень грязной реки, протекающей через город, который я еще совсем недавно с гордостью называл своей родиной.
Не большой, не малой.
Просто – родиной.
Местом, где я хотел бы жить всегда…
А сейчас – даже как-то и не знаю…
…Я встаю, расплачиваюсь, надеваю плащ и, покидая стеклянную галерею, направляюсь в машину, которая должна отвезти меня в мою башню.
Думаю, я только что потерял очень хорошего финансиста и отличного товарища.
И дело не только в этом.
Гарри вообще-то человек довольно тревожный и опасный.
У него даже в футболе главным развлечением был мордобой. Как, кстати, и у того моего друга, который нас с ним когда-то познакомил.
У Глеба.
Он тоже, я думаю, это мое выступление по достоинству, блин, оценит.
Гарри молчать точно не будет.
А смысл?
Охрана идет следом, а я боковым зрением замечаю, что на маленькой эстраде уже начинают раскладывать свои ноты эти, так запомнившиеся Игорю в прошлые наши с ним посиделки «тетки с арфами».
Глава 7
В пышном зданьи жизни бренной
Пей вино, пока живешь.
Для того, мудрец смиренный,
Чтобы, если ты умрешь,
Пыль разрушенного тела
При дыханье ветерка
В упоеньи долетела
До порога кабака.
Омар Хайям
…Дома я с огромным трудом затолкал в себя несколько действительно очень вкусных сырников, выпил еще полбутылки виски, переоделся в домашние джинсы и майку и так и заснул прямо со стаканом в руке перед гигантским, бормочущим что-то свое жидкокристаллическим экраном недавно привезенного Аськой с «Горбушки» телевизора.
Она давно такой хотела, причем именно ж/к, а не плазму.
Плазма, говорит, плохо передает цвет.
Я не знаю.
Мне, в принципе, – по фигу…
…Когда я проснулся, в гостиной было темно и холодно, а в окно, не переставая, лупил изо всех сил, подсвеченный ядовито-зеленым цветом, исходящим от нашей башни, колючий и очень недобрый осенний московский дождь.
Телевизор был выключен, стакан убран, а я заботливо прикрыт теплым шерстяным пледом.
Любимая, похоже, постаралась.
Не побрезговала, значит, бухим в говно одиноким чмом, заснувшим – по образцу обрюзгших и напрочь не следящих за собой обывателей всего мира, – перед включенным телевизором, несущим всяческую пургу.
Ай, как стыдно…
Я еще немного поворочался, выкурил сигарету, повернулся к стенке, вздохнул и снова погрузился в спасительную темноту, где не было никакого дождя и, слава богу, совсем никаких сновидений…
…Утром же меня встретили и радостно приняли в свои дружеские объятия лютый алкогольный бодун и совершенно уж какой-то нереальный даже по этой бестолковой и бессмысленной жизни кокаиновый депресняк.
Открыл глаза и понял, что лучше бы этого не делал.
Причем – никогда.
С самого своего момента рождения.
Просто пиздец какой-то.
Доплелся до сортира, засунул голову в раковину, включил ледяную воду. Постоял так минут пять, потом тщательно, хоть и с некоторым трудом, вытерся. Пересиливая неистовое желание проблеваться, почистил зубы. Зашел в свой кабинет, где, воровато оглядываясь, – чтобы проснувшаяся Аська часом не запалила, – вбил себе в ноздри две утренние дороги.
А потом, уже ни от кого не скрываясь, поплелся на кухню, насыпал себе в толстостенный зеленого стекла стакан побольше льда из холодильника, налил пополам рома с колой, и – заблаженствовал…
Оторвался я от этого кайфа я только на втором стакане после раздавшегося за спиной демонстративного покашливания любимой женщины.
– Нормально, – говорит, – я гляжу, ты новый рабочий день начинаешь…
– Как могу, – жму плечами, – так и начинаю. По-другому что-то уже давненько не получается.
Любимая досадливо жует губу, морщится.
– Вот и я о том же, Егор, – вздыхает она. – Ты что, не понимаешь, что ли, что просто разваливаешься прямо у меня на глазах?
– Понимаю, – вздыхаю, – только я не разваливаюсь. Растворяюсь. В этом дожде чертовом.
И машу свободной от стакана рукой в сторону оконного стекла, где нам показывают очередную занудную серию вечного фильма про непроходящую туманную и промозглую московскую осень.
Аська морщится.
– Ну и? Это что, повод, чтобы каждое утро с ром-колы начинать? Причем кола, я так понимаю, в этом стакане только так, для блезиру. Чтобы первую рюмку было легче в пасть опрокидывать.
Я снова вздыхаю.
– Ладно, золото. Не гунди. Сам понимаю, что не прав. Просто устал как собака. Надо срочно отдыхать лететь. Да еще и с Игорем поругался.
– А это-то еще зачем? – удивляется она.
– А как ты думаешь, ему должно было понравиться то, что я у него свои счета обнуляю? Да еще вот так, без предупреждения? В серьезных кругах, сама понимаешь, так дела не делаются…
– Значит, все-таки решился, – улыбается она.
Я подхожу к окну, барабаню пальцами по стеклу, за которым идет вечный осенний дождь, снова отхлебываю из стакана.
– Да я уже давно решился, – говорю, – делов-то. Просто воплотить в жизнь эту решимость все руки как-то не доходили. Вялость какая-то вечная. И депресняк конкретный. Ничего делать не хочется.
– А нужно? – поднимает левую бровь.
– Нужно, очень нужно. Сейчас с этими пидорасами из «Нового журнала» поеду ругаться, чтоб их раскудрить и налево. Опять пытаются условия контракта на следующий год изменить. А у меня «Новый» – ключевой носитель по основным рекламным кампаниям. Так что, надо дожимать.
– Дожмешь?
– А куда они денутся?! Нет у них аргументов еще пока против Кости Сапрыкина!
Аська подходит и трется щекой о мой небритый подбородок.
– Вот таким ты мне куда больше нравишься, господин Налскис, Егор-свет-Арнольдович. И для того чтобы и дальше нравиться, оставайся таким же, а не растекайся липким студнем по паркету в прихожей. Мне студень не то чтобы не нравится, я его просто терпеть не могу, понимаешь?! Неужели так трудно собраться, ведь до отпуска-то совсем ничего осталось? Ты давай, держись, Егор, скоро все это закончится, и мы, наконец, отдохнем.
Я хмыкаю, целую ее в щеку и ухожу в кабинет взбодрить себя очередной дорожкой кокаина.
А то заряд заканчивается уже.
Как у той батарейки из тупого рекламного ролика.
Неправильно все это.
А что делать, если по-другому просто не получается?
…После четвертой дороги и третьего стакана ром-колы я наконец-то смог себя заставить побриться.
После шестой и четвертого – одеться и вылезти на улицу, выкурить там, прямо у подъезда, стремительно мокнущую сигарету и юркнуть, как мышка, в теплое уютное чрево «Бэхи», скрываясь от мелкого, настырно лезущего во все швы и складки одежды холодного и склизкого, как губы покойника, октябрьского московского дождя.
Пора было ехать в редакцию «Нового журнала», там меня ждали ровно к одиннадцати.
Опоздать – дать повод.
И заодно еще один, хоть и маленький, аргумент.
И зачем тогда это делать, спрашивается?
…Когда мы запарковались на стоянке перед помпезным зданием-башней издательского дома «Новый журнал», мне почему-то очень долго не хотелось выходить из машины.
Да так сильно, что смог себя заставить только после – и при помощи – солидного глотка виски из фляжки.
Глотнул, выдохнул, открыл дверь и пошел.
И – тут же – оказался припечатанным мордой в асфальт, наглухо закрытым от постороннего мира надежными телами охранников. Причем тело одного из них как-то странно, резко и неестественно вздрагивало, и я почему-то не сразу понял, что это оттого, что в него прямо сейчас попадают тяжелые пистолетные пули, предназначенные лично мне.
Понял, удивился, успел обратить внимание на то, что асфальт отвратительно воняет бензином, а через одну из трещин в нем каким-то образом умудрилась пробиться упрямая зеленая травинка.
Потом получил чем-то тяжелым по башке и просто тупо потерял сознание.
И – все.
Глава 8
Дарий, чтобы скрыть от скифов свой уход, оставил в лагере собак и ослов. Слыша их лай и рев, неприятель думал, что Дарий остается на месте.
Секст Юлий Фронтин, «Стратегмы»
…Пришел в себя уже в палате, как потом узнал – в Склифосовского…
Причем, что самое поганое, – от дикой головной боли.
В голове будто колокол бьет.
Несильно, конечно, вроде бы.
Но один хрен, неприятно.
И язык распух настолько, что кажется, будто заполнил всю полость рта и сейчас вывалится наружу.
Вместе с шатающимися зубами, ага.
С трудом сфокусировал зрение и обнаружил недалеко от себя какое-то странное существо в зеленоватом балахоне с гладкой кожей, аккуратной прической на «прямой пробор» и в круглых «ленноновских» очках.
Это еще, блядь, что здесь за Гарри Поттер, думаю?
Я вообще где?!
Сделал над собой еще одно усилие, сосредоточился и – успокоился.
Доктор.
Причем даже мужского пола, судя по небольшой русой бороденке.
Субтилен, правда, что твои народовольцы конца позапрошлого века.
Но вроде – мужик.
По возрасту – где-то лет сорока, плюс-минус.
То есть – почти мой ровесник.
Нет, ну ни фига же себе.
Это вообще как, нормально?!
– Извините, – еле шевелю я распухшими и потрескавшимися губами, – а можно нескромный вопрос? Я вообще-то где?
– Вы вообще-то, – отвечает существо неожиданно густым басом, – в больнице. В институте имени Склифосовского. А я ваш лечащий врач, если вам интересно. Зовут меня Викентий Андреевич.
– Нет, – выдох у меня получается со свистом, – вообще-то, конечно, интересно. И даже очень приятно. Только что-то башка слишком сильно болит, поэтому воспринимаю все слабо. Как сквозь ватное одеяло вроде. А что со мной, кстати, не подскажете?
На какие-то мгновения на меня снова наваливается мучительная тишина.
Потом сквозь нее пробивается осторожное, чуть прерывистое дыхание.
– Да в принципе, – басит доктор Викентий Андреевич, максимально приблизив свои губы к моему уху, и без всякого моего на то разрешения неожиданно переходя на фамильярное «ты», – ничего страшного. Все пули, которые тебе предназначались, словил охранник. Только одна попала, в голову. Да и та по касательной. Царапина плюс сильное сотрясение, вот и все дела. Можешь благодарить Господа Бога, парня-охранника и крепкие кости собственного черепа. Кожу мы тебе уже зашили, теперь полежишь тут у нас дней пять и можешь спокойно себе выписываться…
Я делаю несколько осторожных вдохов-выдохов.
Вроде как – ничего.
Только башка почему-то болит все сильнее и сильнее.
– Вот так, – шепчу, – значит. А кто стрелял?
– А мне-то откуда знать? – удивляется он. – Я тебе что, следователь?
Мы оба опять на некоторое время замолкаем, и я слышу, как стучит по оконному стеклу палаты все тот же бесконечный осенний дождь.
Вот ведь, блин.
Даже и в таких ситуациях, оказывается, ничего в этом мире не меняется.
А я-то думал…
Говорить что-то совсем не хочется.
Совсем.
Меня крепко подташнивает, если честно.
И – башка уже просто разламывается.
– Хорошие у тебя парни, – помедлив, басит врач. – Спецназ какой, наверное?
– Спецназ, – соглашаюсь одними губами. – Бывший. Что с ними, кстати?
Викентий Андреевич хмыкает.
Как-то эдак, не по-доброму.
– Вспомнил, значит, – кривится он. – Не прошло и полгода. Один в холодной, пять пуль за тебя словил, из них три смертельные. Другой внизу, в палате для простых смертных. Недавно из реанимации перевели. Состояние средней тяжести. Жить, скорее всего, будет. Но инвалидом без соответствующего ухода и медикаментов останется почти наверняка.