— Вьючное седло с этого мула сняли не далее, как сегодня вечером, Джо, — сказал он. — С его шерсти ещё не успела осыпаться соль.
Я промолчал, потому что сказать мне было нечего. Я чувствовал себя полнейшим идиотом, потому что не догадался вычистить с вечера мула и мустанга.
Затем Таг вернулся обратно к костру, ткнул мыском сапога седельную сумку — и открыл ее!
Запустив руку вовнутрь, он не глядя вытащил оттуда ворох зеленых бумажек и остался стоять, остановив испытующий взгляд на моем лице.
Глава 6
Ну, в общем, на рассвете мы отправились в дальнее путешествие, целью которого была тюрьма. Шериф привел с собой запасную лошадь. У него было два хороших, крепких мустанга с довольно большими головами и крупами, словно у коров. Для путешествия по просторам Невады лучше лошадей и не сыскать.
Со мной Таг Мерфи поступил вполне благородно. Он лишь связал мне руки, но сделал это таким образом, что между запястьями оставалось около фута свободной веревки. Таким образом я мог запросто свернуть себе сигарету, зажечь спичку и даже выполнять на привале свою часть работы. Можно сказать, что эти путы лишь частично ограничивали мою свободу действий. И к тому же шериф ещё и извинился за причиняемые мне неудобства. Я никогда не забуду его извинений.
— Знаешь, Джо, — сказал он, — я мог бы заковать тебя в наручники и тащить за собой, словно пса на цепи. Или мог бы обойтись вообще безо всего. Но тогда мне пришлось бы взять с тебя обещание, что ты не сбежишь по дороге. К тому же ты не обязан обещать мне что-либо. Если тебе по ходу дела подвернется возможность проломить мне башку и смыться, то ты можешь запросто это сделать. Это твое право. Потому что, ясное дело, отправляться за решетку никому не хочется. Но теперь, когда у тебя связаны руки, я буду чувствовать себя немного поспокойнее; да и тебе так будет удобнее; и вообще, так будет лучше всего. Только мне немножко не по себе от того, что приходится связывать человека на манер теленка. Тем более такого замечательно парня, как ты, Джо!
Я был очень польщен услышать такой комплимент из уст шерифа. Обычно он был довольно скуп на похвалы, уж можете не сомневаться!
Конечно, я понимал, что шериф выполняет свою работу, и я не могу осуждать его за это. Так что мне оставалось лишь гадать о том, что теперь со мной будет и мысленно проклинать Чипа, этого дрянного мальчишку. Ведь он изначально знал о том, что шериф напал на его след, и все равно навел его на меня. Итак, все кончено, и меня везут в тюрьму. Я стонал, думая об этом.
Ну, что вам рассказать про то путешествие через пустыню? Скажу лишь, что чем дольше я ехал по ней, тем меньше меня прельщали красоты Невады. Вся красота улетучилась, и наружу вылезли недостатки.
Небо поблекло и не казалось больше голубым, а все вокруг как будто выцвело.
К тому же стоило нам только пуститься в путь, как, похоже, дьявол подбросил в свою топку побольше дровишек и раскочегарил её по полной программе. Возможно, я просто не был привычен к жаре, царившей внизу, так как работал до сих пор довольно высоко в горах; но когда мы достигли дна долины, то мне показалось, что мы выехали на совершенно белую дорогу. Яркий свет слепил глаза, насквозь пронизывал мозг и выходил наружу через макушку.
Я уныло ехал вперед, понуро опустив голову, и, наверное, со стороны был очень похож на уставшего мула. Иногда на нас с завыванием налетали порывы горячего ветра, и тогда мустанги замирали, низко склонив головы, и терпеливо пережидали выпавшее на их долю испытание. Раскаленный вихрь в одно мгновение осушал до капли всю влагу с лица и одежды, оставляя после себя лишь крупинки соли. И тогда всего за какие-то считанные секунды взмыленные лошади становились совершенно сухими, и на их шкурах проступали изогнутые линии соляных разводов, похожие на те, что оставляют на берегу морские волны.
Мне приходилось бывать во многих жарких местах. Конечно, при повышенной влажности воздуха жара переносится ещё хуже. Но только я никогда не стремился поселиться в жерле раскаленной печи, а именно через неё нам пришлось проезжать.
Шериф же, похоже, великолепно переносил жару.
Я бы на его месте тоже не стал бы обращать внимания на подобные мелочи. Он ни минуты не сомневался в том, что банк — если, конечно, это настоящий, солидный банк, а не сборище дураков — должен выплатить ему по крайней мере десять тысяч долларов в виде вознаграждения за труды. К тому же, слава и известность ему была гарантирована в любом случае.
Время от времени Таг принимался вслух рассуждать о том, что и как ему удастся заполучить. На всем протяжении нашей поездки это было его любимой темой для разговоров.
Вечером первого дня мы остановились на ночлег посреди каменистой равнины, воды поблизости не было. Таг хотел было пристрелить осла и мула, великодушно пообещав самолично возместить понесенные мною в связи с этим убытки. Но убивать ослика я ему не позволил. Это маленькое упрямое животное скрашивало мое одиночество на руднике. Я успел привязаться к нему, и ещё мне очень нравилось, как он прядет своими длинными, остроконечными ушами. К тому же ослику не требовалось много еды, ему вполне хватило бы пригоршни воды и куска лепешки. Принято считать, будто самые выносливые животные это верблюды; но рядом с настоящим мексиканским осликом любой верблюд покажется избалованным неженкой. Что же касается мула, то он был собственностью Чипа. Я не мог напрямую сказать об этом шерифу — пусть думает, что хочет — но мне казалось, что все-таки не стоит портить принадлежащее этому мальчишке имущество, каким бы оно не было. Я поделился с шерифом своими сомнениями, и мой намек был им понят.
— Он ирландец, — сказал шериф. — Он ирландец, как и я. А никогда нельзя предугадать, на что ирландец положит свой глаз. Это с одинаковым успехом может быть и женщина, и конь, и даже камень. Но если уж такое случилось, что он будет стоять насмерть и за любимую женщину, и за своего коня, и даже просто за приглянувшийся камень. Нет, наверное, все-таки не стоит мне убивать этого мула. Он может запросто указаться любимчиком Чипа.
Было довольно странно слышать от него такие речи.
И тогда мы поплелись дальше, вглубь пустыни и — о чудо! — набрели на бьющий из земли минеральный источник. Вода пенилась у краев крохотного озерца и была горькой, как листья столетника. Но сваренный на ней кофе имел вполне сносный вкус. Мы выпили кофе и подкрепились лепешками с ветчиной, чувствуя, как в воздухе над раскаленной землей дрожит знойное марево.
Боже ты мой, как же было жарко!
Затем пробудился ото сна ночной ветерок, легкие прикосновения которого навевали свежесть и прохладу; мы скинули с себя почти всю одежду, подставив разгоряченные тела под живительные воздушные струи, И в то время, когда мы блаженно возлежали поверх расстеленных на земле одеял, наслаждаясь прохладой и стараясь не думать о том, что завтра нам предстоит новой переход, который наверняка будет во сто крат труднее сегодняшнего, шериф вдруг сказал:
— Зато уже завтра мы напьемся нормальной воды. Я знаю один родник. Он бьет из-под камней, вода поднимается на поверхность, образуя небольшое озерцо и потом снова уходит в песок. Вода там вкусная, студеная, и к тому же почти всю её поверхность от солнца заслоняют камни. О таком источнике можно только мечтать.
— Замолчи, Таг, — взмолился я. — Я уже о нем мечтаю. Прядеставляю, тот чудесный миг, когда смогу хлебнуть такой водицы. Вот о чем я думаю. А то эта соленая гадость… так, говоришь, в том том источнике нет соли?
— Вода там совершенно пресная, — помедлив самую малость, отозвался Таг, — и чистая, как слеза! Прозрачная, как хрусталь, как звездное небо. И это сущая правда! Это самый чудесный родник изо всех родников на свете!
Я явственно ощутил, как от этих слов мое горло мгновенно пересыхает от жажды, но вставать со своего места и заглушать её соленой водой из минерального источника я не стал, зная, что это все равно не поможет. Чем больше выпьешь такой воды, тем дольше будешь мучиться потом. Она не дает погибнуть от жажды, только и всего, но самой жажды не утоляет.
И тут снова подал голос шериф:
— А может быть, они раскошелятся и на все двадцать пять.
Я знал, что он раздумывает над тем, сколько денег ему заплатят в качестве вознаграждения за труда, и промолчал. Но тут мул фыркнул, а затем начал громко кричать.
— Что нашло на этого паршивого мула? — спросил шериф, приподнимаясь. — Чего он там увидел?
— Ничего, — сказал я. — Сам знаешь, что за твари эти мулы, Таг. Но известно ли тебе, почему они порой вдруг начинают громко орать, как будто зовут на помощь?
— А-а… Догадываюсь, к чему ты клонишь, — отозвался шериф. — И почему же? Ты сам-то хоть знаешь?
— Конечно, — ответил я. — Потому что даже мулу так надоедает быть подлой скотиной, что его одолевает навязчивое желание стать лучше. Так что, когда услышишь вот такой истошный крик, то знай, что в нем проснулась совесть, и он молит небеса дать ему ещё один шанс.
Таг Мерфи снова не спеша растянулся на своем одеяле.
— Что ж, может быть, ты и прав, — задумчиво изрек он. — Я не знаток по части мулов, и вероятно поэтому мне никогда не было их жалко. Помяни мое слово, Джо, все они просто подлые твари.
— Точно, — согласился я. — И это как раз напоминает мне об одном случае, когда…
— А может, они и тридцати не пожалеют, — проговорил шериф.
Я понял, что его в очередной раз обуяли думы о награде. И снова промолчал. Вариаций на эту тему я уже и так выслушал предостаточно.
— Ну, а с другой стороны, — вздохнул шериф, — управляющий банка — мистер Рейнджер — редкостный жмот и скотина, и может запросто заявить, что я не совершил ничего сверхординарного, и что именно за это мне и платят мое жалованье.
На этот раз я решил все-таки вставить свое слово.
— А то. Запросто, — поддакнул я.
Шериф хмыкнул.
— Здесь почти четверть миллиона, — продолжал он размышлять вслух. — Но уж хотя бы процентов десять они мне должны заплатить. Должна же в них быть хоть капля совести.
— Ага, — сказал я.
— И даже если мне дадут всего пять процентов, то это все равно целых двенадцать с половиной тысяч.
— Угу, — промычал я.
— Но они не станут мелочиться и наверняка округлят сумму до более удобоваримого значения. Скажем, до пятнадцати тысяч.
— Или до десяти, — услужливо подсказал я.
— Да уж. Или даже урежут до десяти, — вздохнул шериф. — Ты говоришь прямо как настоящий банкир, Джо. Держу пари, ты бы смог замечательно управляться и за банковской стойкой, подсчитывая проценты и занимаясь прочими денежными премудростями.
— Угу, — сказал я.
— Итак, десять тысяч, в худшем случае. — подытожил он. — Но все равно, это же уйма денег. Вон полицейский Уэллер сумел обзавестись отличным хозяйством, о котором можно только мечтать; и все это, включая инвентарь, землю и стадо, обошлось ему всего восемь тысяч.
— Много скота за такие деньги не купить, — заметил я.
— Не купить, — согласился шериф. — Он купил ровно столько, сколько смог, теперь даже это немногое будет приносить ему реальный доход.
— Угу, — снова промычал я.
— Это все из-за моей старухи, — пояснил он. — Ей хочется, чтобы у нас тоже было свое хозяйство.
Затем он снова приподнялся.
— Ты чего? — спросил я.
— Послушай, куда это поперся этот паршивый мул? — обеспокоено проговорил шериф. — Да ещё и лошадей увлекает за собой.
— Наверное, учуял где-нибудь поблизости траву, — предположил я.
— Что-то очень быстро они идут, — засомневался он. — Ведь я же сам их стреножил. А так быстро стреноженные лошади…
Внезапно он вскочил на ноги.
— Господи Иисусе, — вскричал он таким жутким голосом, что от испуга по спине у меня пробежал холодок, — а путы-то перерезаны!
Услышав эту новость, я тоже мгновенно вскочил с земли, успевая заметить, как маленькая тень проворно вскочила верхом на лучшего мустанга шерифа, который начал быстро удаляться от нас сначала рысью, а затем переходя на галоп, увлекая за собой в поводу остальных животных, связанных общей веревкой. Последним в этой связке оказался мой ослик, который едва поспевал за лошадьми и сильно натягивал повод!
Глава 7
Я слышал, как из груди шерифа вырвался стон. Затем он схватил винтовку и принялся палить вслед удаляющемуся каравана.
Но все впустую. Впрочем, иначе и быть не могло. Стрельба при лунном свете — самое неблагодарное занятие. Все видно отчетливо, но только как будто на некотором удалении, и правильно проделать это расстояние не удается никогда.
Я знал, что он промахнется, и так оно и вышло.
Так что мне оставалось лишь с грустью взирать на то, как все наши средства передвижения стремительно скрываются из виду.
— Индейцы! — завопил я. — Теперь я, кажется, понимаю, почему вешают конокрадов!
— Индейцы! Как бы не так, — на удивление спокойно сказал шериф. — Это был Чип. Собственной персоной.
— Чип? — воскликнул я. — Чтобы Чип бросил меня вот в таком положении? Никогда в жизни!
— Как ты думаешь, кого он любит больше? — спросил шериф. — Тебя или Уотерса?
— Возможно, Уотерс ему и ближе, — сказал я, — но только он никогда не сыграл со мной такую злую шутку — да ещё посреди пустыни!
— Просто ты не знаешь, на что он способен, — возразил шериф. — А я знаю. Он ирландец, а ирландская кровь будет похлеще любой гремучей смеси. Во всяком случае, благородством там и не пахнет. Но я тоже ирландец. И до Студеных Ключей мы все равно дойдем!
Само собой разумеется, что медлить мы не стали. Если уж нам предстояло тащиться пешком через пески, которые при каждом шаге осыпаются под ногами дюймов на шесть, то не было смысла дожидаться, когда взойдет солнце и изжарит нас заживо. Уж лучше отправиться в путь, превозмогая усталость, чем изнемогая от невыносимой жары.
Мы самым придирчивым образом перебрали содержимое вещмешков, из всех пожитков оставляя при себе лишь одну винтовку, немного еды и седельную сумку с четвертью миллиона долларов наличными. И отправились дальше через погруженную во мрак и посеребренную луной пустыню.
Невозможно передать словами, какими обширными стали эти просторы после того, как мы лишились лошадей. Если эти пески и прежде казались мне бескрайними, то теперь занимаемое ими пространство, на мой взгляд, увеличилось раз в десять.
Мы брели вперед, и я слушал, как скрипит и осыпается у меня под ногами песок, и как скрипит и осыпается он под ногами шерифа.
Шериф же был на редкость спокоен. Время от времени он разражался краткой речью, но по большей части шел молча, стараясь беречь силы.
— Лет пятнадцать тюрьмы, — объявлял он время от времени. — Вот что он у меня получит. Я очень надеюсь, что этот гаденыш пропарится там весь срок от звонка до звонка, и с него каждый день будет сходить по сто потов, точно так же, как с меня сейчас. Надеюсь он там и кнута отведает. Будь проклята его жалкая шкура!
Я кивнул.
Чип мне очень нравился, но только если это и в самом деле его рук дело, то я страстно желал, чтобы он понес самое суровое наказание — и не когда-то в будущем, а в самое ближайшее время.
Мы брели вперед. Не знаю, многим ли из вас приходилось ходить по зыбучим пескам. Надеюсь, что подавляющему большинству все же посчастливилось избежать подобного испытания. Этот песок легче воды, и гораздо более текучий. На него невозможно поставить ногу без того, чтобы не увязнуть по колено. Так что приходится идти, выворачивая стопы ног наружу, чтобы увеличить таким образом площадь опоры. Но проку от этого все равно мало. Вы продолжаете вязнуть в песке, постоянно оступаетесь и скатываетесь назад. А если при этом вам ещё доверена какая-либо ноша, то при переходе через пески она становится тяжелее в десять раз.
Прошло ещё совсем немного времени, когда мы перестали переговариваться, и, стиснув покрепче зубы, продолжали идти вперед, мысленно желая вору, укравшему у нас лошадей — будь то Чип, индеец или ещё кто-нибудь — угодить в самое пекло.
И вот взошло солнце.
Оно не стало тратить время понапрасну, и немедленно обрушило на наши головы потоки тридцатиградусного зноя, и это было всего лишь начало. Стоило только его огненному оку показаться над дымкой, окутавшей горизонт, как оно в считанные мгновения раскалилось добела и продолжало припекать с утроенной силой. Вы вообразить себе не можете, как это солнце в пустыне начинает свою работу с утра пораньше и не сдает позиций до самого вечера, пока не скроется за горизонтом. Можно сказать, что оно палит прямо с бедра, не делая лишних движений, и продолжается это весь день напролет.