Когда последний ствол унесло течением, Хозе и Розбуа принялись приподнимать стебли растений, примятых их ногами И сглаживать все следы их пребывания.
Покончив с этим, канадец подал знак, что пора отправляться в путь.
Будучи самым высоким и самым сильным из четверых беглецов, старик вошел в воду первый, причем охотники с намерением отошли подальше от берега, для того чтобы совершенно скрыть свои следы и навести, таким образом, индейцев на мысль, что они продолжают свое плавание на плоту.
Путь их был довольно затруднителен, так что невозможно было скоро подвигаться вперед. Несмотря на то, спустя около часа, растерев себе ноги до крови и будучи вынуждены присесть для отдыха, путники успели все-таки добраться до места, где два русла реки соединялись вместе, образуя дельту, в которой расположена была Золотоносная долина.
Уже начало рассветать, горизонт покрылся на востоке беловатыми полосками, предвестниками приближающегося дня. К счастью, водяной рукав, через который предстояло перебираться путникам, был не очень глубок. Это было весьма отрадное обстоятельство, потому что иначе было бы очень трудно переправить на ту сторону раненого гамбузино.
Розбуа положил раненого себе на плечи, после чего все трое вошли в воду, едва достигавшую им до колен. Вскоре путники очутились на противоположном берегу. Цепь туманных гор находилась на расстоянии не более одного часа пути от дельты. Подкрепив силы сандвичами, охотники снова пустились в путь.
Вскоре характер земного покрова совершенно изменился. Среди мелкого песка появились большие углубления и высохшие размоины от прежних ручьев, низвергающихся в дождливое время года с вершин гор. Вместо длинных и узких рядов ив и хлопчатниковых деревьев, осенявших голые берега, стали попадаться там и сям зеленеющие дубы. Долина, перерезанная небольшими, но глубокими оврагами, замыкалась горным кряжем, известным под названием «Туманных гор».
Тут путники остановились. Окружающая природа представляла величественное зрелище. Редко нога белого человека ступала по этим саваннам, сохранившим девственную неприкосновенность. Только Марку Арелланосу да авантюристу Кучильо удалось проникнуть так далеко в глубь саванны.
Вечным туманом были одеты кряжи гор, где дымка висит и тогда, когда равнины изнывают от зноя. По суеверным преданиям индейских старейшин, туманный покров служил для сокрытия священного и неприкосновенного жилища повелителя гор Айдаха.
Глава XVII
Бедный гамбузино совершенно ослабел от перенесенных им страданий и ужасов, а так как он не должен был ничего знать о существовании и нахождении Золотоносной долины, то Розбуа и Хозе решили, что его можно на несколько часов оставить в укромном месте, а пока исследовать местность, в которой, по указаниям жены Марка Арелланоса, должна была находиться знаменитая долина.
Бедолага весьма неохотно согласился на вынужденную разлуку, тем не менее он должен был безропотно покориться необходимости. Великодушные спасители старались его успокоить обещанием вернуться как можно скорее назад. Расставаясь с раненым, Розбуа взял с него обещание никому не выдавать тайны их присутствия в этой местности, на что со стороны Гайфероса последовали горячие заверения в преданности.
Успокоив его окончательно, путники быстро пустились вперед, по направлению к цепи гор, и исчезли из глаз бедняка в извилинах долины.
Еще не вполне рассвело, как с другой стороны показался всадник, приближавшийся тоже к горам, к которым направились трое охотников. Всадник ехал быстро, поднимая целый столб пыли. В чертах лица этого всадника вы могли бы без труда прочесть страх и алчность. То был Кучильо. Его гнала мысль, что, несмотря на замешательство, происходившее в лагере во время бегства, его отсутствие могло быть кем-то замечено.
Впрочем, Кучильо был не такой человек, чтобы решиться на подобную игру без всяких видов на успех. До сих пор он пытался только навести индейцев на своих спутников и успел в своем намерении. Хотя он потом и бежал из лагеря, но у него не было недостатка в отговорках для маскировки этого нового предательства, а это давало ему возможность воспользоваться для собственной выгоды тайной, которую он уже продал за значительную сумму. Однако случилось так, что дон Антонио, как известно читателю, еще раньше возымел против него сильное подозрение, которое и высказал накануне Педро Диацу.
Кучильо с такою точностью описал дону Эстевану положение Золотоносной долины, что последний не мог иметь на сей счет ни малейшего сомнения, но именно последнее обстоятельство и могло стать для него весьма опасным.
Увлекаемый ненасытной алчностью, Кучильо предал своих спутников, ускользнул из их лагеря и теперь скакал по направлению к роковой для него долме. Уже близился момент, должный увенчать успехом его предприятие. С сверкающими глазами и бьющимся сердцем подъезжал он к месту, где скрывались несметные богатства; еще несколько часов, и он мог рассчитывать быть у заветной цели. С новым жаром пустился он вперед. По временам вид знакомых мест пугал его, мрачные воспоминания о совершенном им злодеянии беспокоили его, но это еще более побуждало его торопиться. Приближаясь к роковой долине, лошадь Кучильо непонятно от чего заржала, ветер засвистел в его волосах, и всаднику сделалось жутко. Словно сказочные тени, поднялась перед ним стена кустарника, а колючие нопалы, казалось, нарочно цеплялись за его куртку и седло. Холодный пот выступил у него на лбу, но жадность к золоту пересилила страх, и он, зажмурив глаза, поддал шпоры своему коню. Через несколько минут он сам принялся смеяться над своим страхом и еще более погнал вперед лошадь. Потом, резко остановив лошадь, Кучильо стал прислушиваться: нет ли погони. Никакой шум не нарушал царствовавшей вокруг тишины, кроме громкого дыхания его лошади и биения его трепещущего сердца. Страшные мысли стали мелькать в его голове. Несмотря на то, он был очень рад, что план его удался и все золото долины должно достаться ему одному.
Волнуемый такими мыслями, Кучильо вновь дал шпоры своему коню.
Между тем Кучильо настигала погоня, о которой он догадывался. Дон Эстеван, как мы уже знаем, выбрав себе в провожатые Педро Диаца, Ороче и Барайю, на которых более всего полагался, потихоньку удалился из лагеря золотоискателей. Что же касаемо остальных мексиканцев, то им были даны соответствующие приказания не покидать лагеря до возвращения предводителя.
Только Ороче и Барайя вместе с Диацем были посвящены в тайну предателя. Они сгорали нетерпением поскорее достигнуть долины и отрезать, таким образом, путь Кучильо. Однако в окружающей темноте невозможно было до рассвета различить беглеца.
Уже дон Эстеван намеревался вернуться назад в лагерь, как в эту минуту Педро Диац наклонился и поднял с земли какой-то предмет. То был маленький мешочек для табака, который тотчас был признан за собственность Кучильо.
Это обстоятельство дало повод предполагать, что Кучильо действительно находится здесь, и всадники немедленно пустились дальше по его следам.
Таким образом, названные нами выше лица сошлись к рассвету, сами того не подозревая, вместе в роковой долине. Божественное правосудие соединило их вместе в самой недоступной части пустыни, чтобы произвести над ними свой суд.
Глава XVIII
Четверо беглецов уже успели ступить на берег, к которому пристал их плот, когда индеец, посланный апахскими воинами к Черной Птице с предложением принять над ними главное начальство, открыл глаза.
Светало. Несколько часов отдыха было достаточно, чтобы вернуть свежие силы его утомленному телу, и индеец вновь был готов пуститься на новые подвиги.
Между тем Черная Птица оставался по-прежнему недвижен и при свете потухающего огня казался таким же мрачным и непреклонным, как и накануне.
— Птицы начинают восхвалять утро, — заговорил индеец, прибегая к искусственно цветистым оборотам речи, свойственным аборигенам и обитателям востока, — туман уже стыдливо бежит от багряных ножей солнца. Не принесла ли ночь Черной Птице какой-то мудрой мысли на пользу народа, который его терпеливо ожидает?
— Тому, кто не спит, ночь говорит многое, — отвечал индейский вождь. — Черная Птица всю ночь слышал стоны и вопли своих жертв; он прислушивался к вою голода в их чреве; он внимал всем голосам своего духа, но он не слышал просьб воинов своего народа.
— Хорошо, гонец передаст в точности слова, слышанные им теперь.
Собираясь удалиться, индеец начал было крепче стягивать ремень, служивший ему поясом, но Черная Птица попросил его помочь ему подняться на ноги.
Апах повиновался.
Приподнявшись не без труда на ноги и преодолевая боль, причиненную ему сильным колотьем в раздробленном плече, Черная Птица оперся на руку индейца.
— Посмотрим, что делают часовые, — произнес тихо он. С помощью индейца Черная Птица направился тихой, но довольно верной поступью к огням, которые еще горели вдоль берега.
Новые часовые сменили прежних, которые завернулись в бизоньи шкуры и храпели подле огней. Из всех воинов только один вождь не смыкал глаз. Новые часовые стояли на своих постах недвижно, как статуи. Первый часовой, которого начальник спросил о том, что случилось ночью, отвечал:
— Туман не тише, чем река; белые воины, которые избегли огня, не могли иначе спастись вплавь, как сделавшись немы и тихи, как рыбы под водою.
В этом же роде отвечали все прочие часовые.
— Хорошо! — произнес вождь, в глазах которого заблестела дикая радость.
Обернувшись к своему провожатому, он продолжал, указывая на перевязку, скрывавшую его рану:
— Мщение слишком громко говорит моему слуху, так что оно не может различать других голосов.
Индеец молча отвел Черную Птицу к костру, у которого тот сидел прежде. Несмотря на только что услышанное из уст военачальника подтверждение его прежнего решения, индеец не спешил удалиться. Его глаза, казалось, старались проникнуть сквозь густое облако тумана, висевшее над рекой.
Усилившийся к рассвету ветер по временам разгонял это облако, и каждую минуту надо было ожидать, что туман скоро вовсе рассеется. Между тем как внимательно ни вглядывался индеец вдаль, однако он не мог различить на реке острова, описание которого слышал от Черной Птицы. Вдруг в голове его промелькнула мысль, что бдительность часовых по каким-то необъяснимым причинам могла быть обманута. При этой мысли индеец едва скрыл свою радость.
— Я сказал, — произнес он, — что предприму обратный путь, только когда взойдет солнце.
Вскоре первые лучи рассвета стали обрисовываться отчетливее, и облака тумана заколыхались, подобно облакам пыли, вздымаемой стадом буйволов.
Палевые облака плыли над лазоревой поверхностью реки, и вдруг Черная Птица испустил страшный крик обманутого ожидания и ярости.
Островок совершенно исчез с поверхности реки; место, которое он еще накануне занимал в середине реки, было гладко, как зеркало, ни одна тростинка, ни одна зеленеющая травка, окружавшая его, не виднелись на реке.
— Рука злого духа простерлась над водой, — произнес индейский гонец, — он не захотел, чтобы белые собаки, его дети, встретили смерть от такого знаменитого военачальника, как Черная Птица.
Но последний уже не слышал изысканных выражений сожаления индейца, который, несомненно, был рад, что белые успели уйти. На этот раз краснокожий вождь поднялся сам на ноги, его глаза расширились, а лицо казалось необыкновенно бледным под татуировкой и густым слоем охры.
Черная Птица замахнулся томагавком на ближнего часового, но последний и не пошевелился: с вытянутою вперед шеей и приподнятой немного рукою часовой оставался недвижен, сохраняя положение человека, прислушивающегося к чему-то, как бы желая показать, что он не переставал караулить до последней минуты.
Еще один миг — и томагавк Черной Птицы обрушился бы на голову часового, но индейский гонец успел вовремя удержать руку раздраженного вождя.
— Чувства индейца имеют пределы, — заметил гонец, — он не может слышать роста травы, глаз его не может проникнуть за облака, покрывавшие реку, он не пренебрег никакими мерами предосторожности, но Великий дух не захотел, чтобы Черная Птица терял свое время на пролитие крови трех белых, тогда как он представляет ему случай пролить целые потоки этой крови.
И индеец указал при этом в ту сторону, где должен был находиться лагерь мексиканских авантюристов.
Ослабев от чрезмерного напряжения и бешенства, овладевшего им, Черная Птица не мог отвечать своему спутнику. Рана его вновь раскрылась, и кровь потекла опять сквозь перевязку. Он зашатался, колени его подогнулись, и гонец вынужден был помочь ему опуститься на траву.
Время, прошедшее с тех пор, как Черная Птица опять пришел в себя, спасло беглецов, которые при их медленном плавании по реке могли легко быть настигнуты апахами.
Раздавшийся вскоре на противоположном берегу продолжительный вой показал, что исчезновение острова замечено было наконец всеми индейцами.
— Отыщем прежде всего следы беглецов, — продолжал гонец, — и тогда Черная Птица послушается голоса рассудка, слух его не будет глух.
Находившиеся на противоположном берегу апахские воины тотчас получили приказание присоединиться к своему предводителю, и когда все воины, числом около тридцати человек, собрались вместе, раненый военачальник был поднят на свою лошадь, и весь отряд тронулся вниз по течению реки.
Когда первое удивление миновало, индейцы вынуждены были согласиться, что ничего другого с островом не могло случиться, как только то, что он был сорван с самого основания, и потому заключили, что найдут его недалеко от первоначального местонахождения.
Несмотря на то, индейцы проехали довольно значительное пространство, не заметив никаких следов белых. Наконец, раздался крик радости: один из воинов наткнулся на следы, оставленные беглецами в том месте, где они вышли на берег. Оказалось, что все меры предусмотрительности, принятые канадцем, не в состоянии были скрыть от апахов следов охотников, но, с другой стороны, тщательность, с которою они разрушили и раскидали плот, ввела индейцев в совершенный обман. Все, что составляло прежде остров: трава, ветви, корни, земля и деревья, все было унесено водой, и индейцы не могли ничего приметить, что бы им напомнило прежний остров.
Следы на берегу реки были видны только на протяжении нескольких шагов, было очевидно, что беглецы продолжали свое плавание на плоту и таким образом успели значительно опередить своих преследователей.
Несмотря на бешенство, овладевшее Черною Птицею при этом новом доказательстве невозможности догнать троих охотников, которых он преследовал с ненавистью, он успел тем не менее вернуть себе хладнокровную рассудительность.
Наружно индеец оставался спокоен и холоден.
Несмотря на наружное самообладание, страсти его не утихли в сердце и подтачивали твердость духа.
Неожиданное спасение охотников вынудило Черную Птицу отложить свое мщение, но зато он решил дать волю своему неукротимому честолюбию. Однако необходимо было исподволь преподнести удобное во всех отношениях объяснение присланному к нему гонцу, чтобы не уронить свой авторитет.
Коварный индеец вздохнул как бы с выражением облегчения и бросил продолжительный взгляд на дельту реки.
— Что слышит вождь, слух которого так чуток? — спросил индейский гонец.
— Черная Птица слышит теперь, что все тихо: голос крови не бередит его уха.
— Больше ничего не слышит предводитель? — спросил индеец.
Черная Птица не ответил ничего, но лицо его покоробила ироническая усмешка.
— Мои уши, — произнес он наконец, — больше не глухи. Рука злого духа не прикрывает их более. Я слышу голос воинов, зовущих меня для отмщения чести моего народа; я слышу треск огня, вокруг которого собрались старшие. Да будет восхвален добрый дух, покровительствующий апахскому народу! Двинемся же в путь!
И Черная Птица повернул свою лошадь к тому месту, где, по рассказу присланного индейца, должны были находиться апахские воины.
Солнце уже обливало пустыню жаркими лучами, когда Черная Птица прибыл со своим отрядом к оазису смолистых деревьев, где за день перед тем происходило описанное нами совещание индейских предводителей. После понесенного поражения индейцы вновь собрались на этом месте для обсуждения своего положения.