Бывают в жизни минуты, когда исчезает всё мелкое, наносное, что превращает жизнь в серые будни. В такие минуты человек становится мудрым и чистым, ради них стоит жить. Такой была и эта минута. Высокородный граф Гентингдон сказал бывшему своему рабу: «Моя мать умерла, но я знаю — она любила тебя». И Гуг, взяв его руку и смотря ему в глаза, так же тихо ответил: «Знай и ты: жизнь мою я отдам за тебя».
Филь стрелой вылетел на поляну, взрываясь от распиравшего его веселья.
— Покатились молодчики! — кричал он. — Пятки сверкали… У меня до сих пор в глазах рябит. И кричат: «Ребята, это — леший зовёт, завести нас хочет!» И брызнули — кто куда! А я им вслед ещё как ухну!..
От избытка чувств Филь перекувыркнулся два раза подряд, угодил ногами прямо в костёр и вскочил, как ошпаренный, торопясь потушить искры о влажную траву.
Общее напряжение разрешилось смехом: смеялся даже всегда сдержанный Стив, не могли не засмеяться Роберт и Гуг, а сам Филь хохотал до того, что чуть не сел в костёр ещё раз.
— Клянусь святой пятницей, никогда не ел ничего вкуснее, — воскликнул он через минуту, вытаскивая из ножен кинжал и устремляя всё внимание на румяную оленину. — Подвигайтесь поближе, ребятки. Ножи есть? Берите мой, опасной, живо!.. Ну, приятель, если ты с лесниками разделываешься так же быстро, как с этой дичиной, так скоро мы эту породу и вовсе переведём в королевских лесах!
Последнее относилось к рыжему незнакомцу. Быстрота, с которой он запихивал в рот огромные куски мяса, привела Филя в непритворное восхищение.
— Попробуй два дня попоститься, — довольно мрачно отозвался рыжий, отхватывая острым ножом ещё преизрядный кусок хлеба, — и приготовься заодно к тому, что поганцы по кусочкам вытащат из тебя душу — себе на потеху, королю — на усладу…
— Поневоле аппетит разберёт, — улыбнулся молчаливый Стив и протянул свою кожаную флягу. — Выпей, братец, помогает и от лесников, и от жажды.
Сумерки сменили день, и от оленины остались чистые кости, а от вина — пустая фляга, когда Роберт обратился к Гугу и сказал:
— Не Робертом Фицусом зовут меня теперь. Я — Робин Гуд. Может, приходилось обо мне слышать?
Гуг улыбнулся:
— Много говорят о толстых сумах, которые ты отбираешь у богатых и отдаёшь беднякам, — сказал он. — Том Ли зовут меня теперь, а он Дик Дреппер. Немало досадили мы королевским стрелкам. Нас — тридцать молодцов, один к одному. Крыша наша — небесный свод, пища — королевские олени. Идёте ли к нам, братья?
— Ого-го, вместе нас, значит, будет тридцать три молодца, — вскричал неугомонный Филь. — Совсем как в ирландской сказке. Руку, братец, — ты мне крепко полюбился! — И схватив руку рыжего Дреппера, он так ловко дёрнул за неё, что тот с размаху перекатился через корень и шлёпнулся на землю.
— Не очень-то мне нравится, когда меня тревожат после сытного обеда, — проворчал он. — Но так и быть, спущу тебе, весёлая голова, потому что и ты мне крепко полюбился. — Увесистая затрещина, от которой зашатался бы и дикий кабан, скрепила новую дружбу. Филь выдержал, не поморщившись.
— Полдня хода до нашего убежища, — говорил тем временем Гуг Стиву и Робину. — И хоть нет там такой славной топи как здесь, но есть пещера с двумя ходами. Если на нас крепко нажмут — другой ход всегда выведет в безопасное место.
— Идём с тобой, Гуг, — просто ответил Робин и, поднявшись, закинул колчан за спину. — Собирайтесь, братья. Скажи, Гуг, увижу ли я там Улла?
Гуг покачал головой.
— В монастыре, — тихо сказал он. — Молится за меня и за всех, ибо верит, что бог добр и помилует нас. — И понизив голос, Гуг добавил: — Не думаю, что добрый бог допустил бы то, что творится на белом свете.
Долго после этих слов шли они молча.
Дикое это было место: скалы громоздились друг на друга, словно стремясь подняться до самого неба. Отдельные глыбы камней, отколовшиеся в незапамятные времена, лежали перед ними, покрытые мхом и лишайником. Словно мальчики-великаны перебрасывались ими, как мячиками, а потом убежали, забыв собрать рассыпанные игрушки. Пробираться по извилистым тропинкам можно было только поодиночке. Горсть храбрецов могла бы отбиться здесь от целой армии. Поэтому и выбрали товарищи Тома Ли это место. Чувствуя, что сама природа хранит их, они были беззаботно веселы. Всю ночь звуки их песен вместе с отблесками костра дробились об острые рёбра утёсов. При этом выставленные на подступах к лагерю часовые, с мечами и луками наготове, чутким ухом ловили шорохи леса.
Причин для веселья немало нашлось в эту ночь: Том Ли — капитан и Дик Дреппер, за смерть которых их товарищи готовились мстить, вернулись. С ними пришли Робин Гуд, о котором уже были наслышаны обитатели лесов и посёлков, и ещё пара храбрых молодцев.
Том Ли устроил состязание в стрельбе из лука.
— Ибо, — сказал он, — нет среди нас никого более достойного стать капитаном, чем стрелок Робин Гуд. — И когда тот на двести шагов вонзил стрелу в середину увенчанного цветами круга, все приветствовали нового капитана.
Робин Гуд, высокий и стройный, стоял на обломке скалы среди пиршественной поляны. Жареная оленина, пироги и целый бочонок густого крепкого вина веселили сердца юных его товарищей, огонь костра золотом отсвечивал в его каштановых кудрях и смелых синих глазах.
— Братья! — звонким голосом сказал он. И песни смолкли. Безбородые и бородатые лица застыли в ожидании. — Том Ли, ваш капитан, сам отдал мне сегодня своё звание на испытании в стрельбе. Я принимаю его, и знайте: нет и не будет у меня ничего, что я не разделил бы с вами. Но окончательно свяжет нас только великая клятва. Готовы ли принести её?
— Готовы! — хором отозвались все и придвинулись ближе к скале, озарённой костром.
— Клянитесь, — твёрдо проговорил Робин и поднял руку. «Клянитесь», — прокатилось в горах.
— Клянитесь, — повторил он с ещё большей силой, — сражаться лишь с шерифами, норманскими баронами, аббатами, рыцарями, сквайрами, со всеми, кто обижает бедных людей. И если нам нет другой дороги на свете, на смерть или жизнь — пусть это будет дорога добра.
«Добра…» — откликнулись скалы. — «Добра…» — пропели ветер и вековые деревья, с удивлением прислушиваясь к новому для них слову.
— Добра… — с удовольствием повторили грубые голоса. Всю ночь пили и пели они — веселье крепило душу перед предстоящими испытаниями.
Глава XXIII
Грубые стены, узкие окна в глубоких нишах… В окрестностях города Стаффорда замок этот, казалось, мало отличался от других, таких же угрюмых и серых. И только убранство залы, о которой пойдёт речь, было не совсем обычным. Камень стен её скрывался под пёстрыми коврами, изображавшими сцены пиршеств и охотничьей жизни, на круглом столе красовалась парчовая, красная с золотом скатерть с длинными кистями, а на полу перед стульями лежали бархатные подушки.
По всему было видно, что хозяин замка частенько наезжал в Лондон, был вхож к королю, участвовал в дальних походах. О последнем говорили драгоценные восточные вышивки на спинках высоких резных стульев и восточная, резного золота, лампада, висевшая над столом.
Тощая фигура хозяина всего этого великолепия в узком зелёном платье и высоких жёлтых сапогах не занимала и половины придвинутого к столу громадного резного кресла. Яркое пламя настенного светильника освещало его тонкое надменное лицо, короткий нормандский плащ недостаточно скрывал на спине небольшой острый горб.
— Я, Перре, по прозвищу Нуель, из деревни Локслей, извещаю всех, кто увидит и услышит эту грамоту, что я по своей доброй воле и без всякого принуждения отдаю и себя самого, и наследников моих, и имущество моё, в чём бы оно ни состояло, благородному барону Эгберту Локслею…
Лист пергамента, испещрённый тесными строками ровного почерка, опустился на парчовую скатерть, глаза читавшего насмешливо и холодно устремились на понурую фигуру стоявшего перед ним человека. Убитый вид его и жалкие лохмотья грубой длинной рубашки, доходившей почти до колен, составляли резкий контраст окружающей обстановке. Длинные волосы человека, не прикрытые шапкой, свесились на лоб, закрывая глаза, и время от времени человек робко и неловко отводил их рукой назад.
— Вот здесь! — сказал сэр Эгберт, резко прерывая молчание, и тонкий палец его брезгливым жестом указал на пергамент на столе. — Ставь крест, если вообще сможешь держать перо, и убирайся. Ты мне надоел!
— Но, добрый господин, — заикаясь, промолвил стоявший и беспомощно переступил с ноги на ногу. — Но, великодушный господин, там… вот тут… нигде не написано, что твоя милость обещал — не продавать ни меня, ни моих детей… и никогда…
— Собака! — разразился горбун и, сильно толкнув кресло, вскочил на ноги. — Ты ещё, кажется, смеешь со мной торговаться? Мало моего баронского милостивого слова? Ты хочешь, чтобы твои щенята были проданы на галеры?
Человек в рубашке, высокий, на голову выше паучьей фигуры в зелёном, весь сжался, как от удара.
— Нет, добрый господин, — забормотал он в смущении, — о, нет, милостивый господин. Прости меня, я не хотел прогневить тебя. Что мне нужно делать вот этим? — И человек дрожащей рукой указал на лежащее на парчовой скатерти перо.
Горбун повернулся к двери и хлопнул в ладоши.
— Джим, — сказал он усталым голосом, снова опускаясь в кресло, — покажи этому бревну, где поставить крест вместо подписи, и пусть он убирается вон. Перо после его холопских рук выкинь, а мне приготовь другое. Да пригласи сюда сэра Арнульфа де Бура и подай вина. Скорее!
Дрожащей от волнения и непривычки рукой человек в рубашке нацарапал на тонком пергаменте кривой неуклюжий крест и умоляюще поднял глаза на господина, как бы желая и не решаясь что-то прибавить. Но тот рассеянно смотрел в окно, точно забыв о том, что происходило в комнате. Человек вздохнул. Лежавшая у входа в залу великолепная борзая в кованом ошейнике лениво поднялась с подушки и подошла к нему. Понюхав лохмотья, пёс брезгливо отвернул голову и слегка зарычал — он также не любил нищих.
Лёгкая улыбка искривила губы горбуна.
— Благородная кровь, — пробормотал он и, повысив голос, с нетерпением добавил: — Ну, что же, Джим, готово? Поддай ему коленом… А, благородный сэр!..
И, проворно вскочив на ноги, с самой любезной улыбкой и радушно протянутыми руками он поспешил навстречу высокой фигуре, появившейся в дверях. Статный рыцарь в лиловой шёлковой одежде, перетянутой узорчатым серебряным поясом, с недоумением взглянул на человека в рубашке, который, пятясь и робея, не решался пройти мимо него.
Но горбун уже схватил гостя за руки и потянул к столу.
— Сюда, сюда, любезный сэр, — приветливо говорил он. — Моему замку не часто выпадает честь видеть таких славных гостей. Джим, ты ещё долго будешь возиться с этим чучелом?
Но Джим и «чучело» уже исчезли за парчовой портьерой.
— Не споткнись в темноте, дядюшка Перре, — проговорил Джим, — ступеньки круты. Но поторапливайся. И он дружески подхватил старика под руку. От неожиданности тот даже остановился.
— Джим, — проговорил он дрожащим голосом, — так ты узнал старого Перре? А там ты смотрел на меня так гордо, под стать господину…
— Смотрел! — с досадой передразнил его слуга. — Посмотрел бы ты сам, что случилось бы, заметь господин, что я тебя знаю да мне тебя жалко. Не знаешь ты его разве? Торопись, а то он притравит на тебя своего Рика. Видал пса наверху? А я и заступиться за тебя не посмею: обоим попадёт. Ох и бедная твоя голова, дядюшка Перре, попали вы в когти если не к самому чёрту, то к его двоюродному братцу!
Человек покачал головой и вздохнул:
— Сам знаешь, Джим, три года подряд не ладилось хозяйство. Всё равно нас продали бы в рабство за долги. И в разные руки. А твой хозяин обещал, если поставлю крест под той штукой, долги заплатить и нас никогда не разъединять и не продавать.
— Обещал вол корове не рвать телёнка, да и проглотил его целиком, — проворчал Джим. — Ну, прощай, дядюшка Перре. Сам не знаю — какую тут дьявольщину придумал господин, но только он ничего даром не делает. Как узнаю, в чём дело, прибегу тебе сказать.
— Хороший ты парень, Джим, — растроганно отвечал человек в рубашке, — даром что служишь такому господину.
Через минуту суровый привратник открыл перед ним железную дверцу в стене и старик, торопливо спустившись с холма, направился по тропинке вдоль реки.
— Приветствую тебя ещё раз, благородный рыцарь. Спасибо, что не объехал мой замок, — учтиво проговорил Эгберт Локслей и, подняв к губам наполненную густым испанским вином чашу, ждал, пока гость сделает то же самое.
Тот понял нетерпение хозяина и улыбнулся:
— Пью за твоё здоровье, благородный сэр, и в благодарность за гостеприимство охотно расскажу тебе, кто я и куда держу свой путь.
Однако в эту минуту слуги внесли в комнату дымящийся кабаний окорок и груду нежных жареных куропаток, а рыцарь порядком проголодался в дороге. К тому же повар сэра Эгберта был большим мастером в изготовлении особого пряного соуса, вызывавшего неугасимую жажду… Словом, гость отложил свой рассказ, а когда наконец откинулся на спинку стула и вытер руки о полотенце, поданное услужливым слугой, лицо его уже порядочно покраснело и глаза подёрнулись поволокой. Сэр Эгберт ел меньше, но в питье не отставал. Однако, казалось, горячая кровь весёлого сэра Джона остыла в его хилом потомке настолько, по даже крепкому испанскому вину не под силу было вызвать на его бледных щеках румянец.
Опершись подбородком на цепкие руки, последний Локслей пытливо всматривался в оживлённое вином и теплом лицо гостя.
— И вино же у тебя, благородный сэр, — заплетающимся языком проговорил тот и засмеялся слегка пьяным смехом. — Горячее пекла, а сладость… поцелуй красавицы монашки. Недурно повеселить так душу, если едешь на мёртвое дело, к самому чёрту на рога.
Эгберт Локслей пошевелился, но не промолвил ни слова: тонкое чутьё подсказывало ему, что интересному рассказу не следует мешать.
— Зовут меня, как тебе известно, Арнульф де Бур, — продолжал гость и, освежив себя долгим глотком, продолжал, — почтенный сэр Ральф Локсберри, шериф Ноттингемский, поручил мне собрать сведения о безбожном разбойнике о преступнике, именуемом Робин Гуд. Зазорное дело для рыцаря — идти по следам разбойника и крепко оно мне не по душе. Но король дал приказ: не позже, чем к концу месяца, повесить на лучших шервудских дубах по парочке бродяг и руки каждому связать ремнём из их собственной кожи. А посему еду я с отрядом в Ньюстедский монастырь на границу Шервудского леса — разведать, что делать далее.
Бледные щёки сэра Эгберта наконец порозовели:
— Клянусь семью бесами Вельзевула, — с внезапным пылом воскликнул он, — я еду с тобой! Почтенный отец Венедикт, приор монастыря, мой хороший знакомый, а я засиделся дома. Да и кстати… — тут он запнулся и на минуту на лице его отразилась борьба пьяной откровенности и привычной замкнутости. Добрый глоток из недопитой чаши помог решиться. — И кстати, — повторил он, понизив голос, — сегодня я праздную окончание одного дельца, с которым мне-таки пришлось повозиться.
— Какого дельца, почтенный сэр? — осведомился гость скорее из вежливости, чем из любопытства: его после дальней дороги и выпивки неодолимо разбирал сон.
Хозяин замка самодовольно усмехнулся:
— Видел ты оборванца тут в комнате, когда вошёл? Крепким фермером он был, свободным держателем, и немало труда и денег потратил я, чтобы его разорить. Три сына у него, а главное… — и тут глаза сэра Эгберта сузились и заблестели острым блеском. — а главное… дочь красавица.
— Прикажи привести сюда… — заплетающимся языком пробормотал сэр Арнульф и поднял было кулак, чтобы ударить по столу, но почему-то лишь с удивлением посмотрел на него и осторожно опустил.
— Привести можно, — пожав плечами, отвечал горбун, — да три брата и отец — отчаянные головы, вступятся за честь девицы, точно… — горбун резко хихикнул, — точно у этих скотов может быть честь… Но я всё обдумал, — продолжал он оживлённо. — Мои молодцы ловко поработали и разорили их дотла. Им оставалась продажа. А тут верный мой человек убедил старика отдаться мне в рабство добровольно. За это я заплатил их долги, дал кусок своей земли и обещал их врозь не продавать. Обещал… но в грамоту поместить это… забыл. — Сэр Эгберт опять засмеялся и встал из-за стола. — Сегодня дурень подписал грамоту, — хвастливо добавил он. — Мы с тобой попируем у отца Бенедикта, а тем временем парни и старик будут проданы подальше и врозь — матросами на королевские корабли. А красавица… дождётся меня.