Ответом ему, вместо ожидаемого одобрения, был громкий храп. Благородный рыцарь де Бур крепко спал, положив голову на усеянный костями стол. Горбун досадливо пожал плечами, но тотчас же усмехнулся:
— Тем лучше, — пробормотал он, — моим языком доброе испанское вино наболтало лишнего. — И, хлопнув в ладоши, он указал вошедшим слугам на спящего гостя. — Отнести, — приказал отрывисто, — в зелёную комнату. Да осторожнее, бездельники.
С этими милостивыми словами, слегка пошатываясь, горбун вышел из комнаты. Слуга Джим свечой освещал ему путь и отворял двери, осторожно поддерживая господина под локоть. Затем он почтительно раздел горбуна и, прикрыв его тощее тело шёлковым, подбитым мехом одеялом, вышел из комнаты и долго стоял, взявшись за ручку двери и покачивая головой.
— Святой Стефан, помоги мне разобраться в этом чёртовом деле, — прошептал он. — На что ему понадобилось закабалить дядюшку Перре?.. Землю дал, хижину, с виду как будто бы всё гладко. Но, думается мне, в каждом деле господина торчит кончик уха дьявола. Уж не Лиззи ли моя приглянулась? Ну, не сносить мне тогда головы, но и его горбатой спине не сдобровать. — И, продолжая бормотать и покачивать головой, он направился по крутой каменной лестнице вниз в людскую.
Глава XXIV
Багровая зловещая луна поднялась из-за косматых елей и рассыпала красноватый блеск в водах беззаботной речки Дув. В лунном свете неуклюжие, поросшие мхом, крыши хижин деревушки Локслей мало чем отличались от тёмных кустов ивняка. Беспорядочно толпились они, образуя подобие улицы, а некоторые от реки спускались по склону и в одиночку доходили до самой опушки господского леса.
Кое-где сквозь щели задвинутых досками окон пробивался слабый свет: трудовой день хозяек ещё не кончился. Одни пряли (у кого было что прясть), другие варили (у кого было что варить), третьи думали о том, что они будут прясть и варить завтра. Царица Забота, изгнанная с улиц величавым спокойствием ночи, продолжала властвовать в домах своих верных подданных.
Особенно жалкой была хижина, стоявшая на самом берегу. Всё внутреннее её убранство состояло из кучи сена, прикрытого кусками рваного тряпья, стола из неотёсанных досок, опиравшегося на вбитые в землю колья, четырёх чурбанов, заменявших табуреты, нескольких плоских камней, на которых дымил и трещал сырой хворост. В углу на земляном полу стояла деревянная ступа с пестиком, служившая для размельчения древесной коры — основы «хлеба» бедняков. Муки в нём почти не было и вообще обитателям хижины вряд ли был знаком вкус чистого хлеба.
Красноватый свет очага вспыхнул и осветил молодую девушку в платье из грубого домашнего холста, стоявшую около стола. В дымных пляшущих тенях на минуту выступило молодое лицо, большие серые глаза под прямыми бровями и гладко зачёсанные мягкие русые волосы. Девушка была очень молода и на лице её забавно и трогательно смешивались юная беззаботность и хозяйская озабоченность. Девушка поставила на стол чашку дымящейся овсяной похлёбки и, разломив небольшой тёмный хлеб на четыре куска, обернулась:
— Отец, — сказала она, — похлёбка готова и хлеб удался мне сегодня…
Но человек, стоявший около очага, не отвечал ей, поднял руку и напряжённо прислушался к чему-то.
— Уже поздно, — сказал он, — и близко нет дороги, однако…
Быстрые шаги прервали его. Дверь распахнулась, со стуком ударившись о стену, и в комнату ворвался человек.
Шапку он, видимо, потерял на бегу, шнуровку куртки изорвали ветки деревьев, пот и пыль покрывали его лицо.
— Джим! — со страхом вскричала молодая девушка.
Человек остановился у двери и тяжело прислонился к притолоке.
— Скорей! — прохрипел он, задыхаясь. — Они идут взять Лиззи. В замок. К господину… Бежим, дядюшка Перре, кустами вниз к реке. Я едва опередил их…
Старик мгновение оставался неподвижен, затем шагнул к двери:
— Идём, Лиззи, — спокойно сказал он. — Я всё понял. Спеши!
Девушка не проронила ни слова. Быстрым движением она собрала и сунула в карман лежавшие на столе куски хлеба, затем три тени мелькнули на лунной дорожке и исчезли в густом прибрежном ивняке. Дверь хижины осталась широко открытой, и слабый свет угасающего очага смешался у порога со светом бледнеющей луны…
Некоторое время всё вокруг оставалось спокойно, затем осторожные шаги раздались на тропинке, соединявшей хижину с главной улицей.
— Сюда, Том, — послышался приглушённый шёпот. — Вниз и направо. О, да и дверь в конуру открыта, видишь — светится? Вы с Питом займётесь старикашкой: тряпку в рот и руки назад, ног не связывайте, старая крыса сама дотащится до крысоловки. Девчонке тряпку возьми помягче, чтобы не испортить нежного ротика.
— Собаки у них нет? — осведомился другой голос.
— На что она им? Мышей сторожить? Так и те с голодухи сдохли. Постой, да не топочи ты, чёрт!
Три тёмных фигуры, пригибаясь, пробирались вдоль стен хижины. Последние ветки догорали на закопчённых камнях, света было достаточно, чтобы осмотреть все углы. Лачуга была пуста.
Высокий тощий человек в красной с зелёным (цвета Локслеев) одежде растерянно развёл руками:
— Да куда же их черти унесли?! Том, Пит, глядите — огонь горит, похлёбка ещё горячая…
— Может, на минуту куда ушли? — предположил коротенький и жирный Пит и, нагнувшись над чашкой, скорчил гримасу. — Ну и свиньи же, Гек, смотри, что жрут-то! Право свиньи. Я не стал бы, хоть сдохнуть.
— Не дури, — нетерпеливо оборвал его тот, — подтянет живот, так не то попробуешь. — Его маленькие бегающие, как у мыши, глазки так и шарили во всех углах комнаты. — Если птички и правда улетели, и не такой похлёбке рад будешь. Господин на расправу скорее, чем на награду. Да кто же их мог предупредить, чума его разрази до четвёртого колена?
— Почему ты думаешь, Гек, что они удрали? — спросил Пит упавшим голосом и беспомощно оглянулся. Всю его весёлость как рукой сняло, он переступил с ноги на ногу и, невольно заложив руку назад, пощупал спину, как будто уже ощущая тяжесть расплаты.
Гек угрюмо рассмеялся и показал на похлёбку:
— Ты думаешь, тут как на барской кухне? Нет, голубчик, если чашка налита, так от неё не отойдут и двери не откроют для бродячих кошек и собак. Что-то их спугнуло, как кур с насеста. Бьюсь об заклад: вы распустили языки на кухне, а там нашёлся дружок-приятель и нас опередил.
Молчавший до сих пор Том схватил чашку с похлёбкой и швырнул её в огонь.
— Чёртово отродье! — он разразился грубыми проклятиями. — Спина ноет, как подумаешь, каково придётся расплачиваться. Идём скорее, обшарим все кусты — далеко проклятой девчонке не забежать.
Уголья зашипели и погасли, в хижине стало совсем темно.
— Дурак! — сердито воскликнул Гек и, уже взявшись за косяк двери, обернулся назад. — Оставайся в хижине караулить — вдруг и правда вернутся. А мы с Питом пошарим в кустах. Идём, Пит!
Кусты зашуршали, и всё стихло. Луна медленно плыла по небу, и так же медленно передвигались по земле тени деревьев и кустов, то кружевные и лёгкие, как светлые мысли, то уродливые — как тёмные человеческие дела.
Узкая тропинка, прихотливо извиваясь, бежала вдоль реки в коридоре из переплетающихся ветвей. Внезапным поворотом она поднялась по крутому склону вверх, в густой лес, разбилась на несколько тропинок-сестёр. Снова собрались в общее русло и снова разбежались. Но идущий впереди двигался быстро и уверенно, видно, прекрасно знал дорогу.
— Дай дух перевести, — взмолился старик, — да скажи, куда ты нас ведёшь?
— Недолго отдыхай, дядюшка Перре, — также тихо отозвался Джим. — Они, как волки, бегут по нашим следам.
— Хорошо, если ударились в другую сторону. А куда мы — сам знаешь. Куда люди идут, когда им деться некуда? К Робину наш путь.
— Робин — наша защита и спасение! — повторил старческий голос. — Хорошо ты придумал, Джим, — как моя старая голова до того не дошла…
— Двигай быстрее, коли так, дядюшка Перре, — бодро подхватил Джим и добавил чуть хвастливо: — Если что, на спине протащу тебя, а то и Лиззи. Хочешь, Лиззи?
— Спаси тебя и так святой Андрей за то, что ты сделал для нас, — ответил молодой женский голос.
Две тени на расширившейся дорожке сблизились и пошли рядом. Похоже было, что чья-то рука протянулась и нашла другую в ответном рукопожатии…
— Святой Андрей, — прошептал Джим, — сказала ты. Значит, ты помнишь, когда в первый раз мы встретились?
— В день святого Андрея, на ярмарке в городе и ты подарил мне колечко с голубым камешком. Оно и сейчас у меня на руке…
— А в день святого Петра и Павла обвенчаемся мы с тобой. Так сказал я и так будет, хотя бы все горбатые черти попробовали нам помешать.
— Эге-ге, молодец, — наткнувшись на них, притворно-сердито воскликнул дядюшка Перре, — нашёл время целоваться…
— Не сердись, старик, — весело отозвался Джим. — Ведь мы с Лиззи давно уже решили пожениться. То есть это я решил, а она всё боялась оставить тебя. Здесь, в лесу, она смирнее, а то недавно за поцелуй мне такую плюху закатила…
Перре только покачал головой:
— Да уймись ты, греховник…
Дальше и дальше, торопясь и прислушиваясь, шли они, и лесные тропинки, кружась в пляске света и теней, казалось, нарочито путали и множили их следы.
Глава XXV
Яркий солнечный луч ухитрился пробраться сквозь густые ветви деревьев, осыпав золотистыми пятнами шагавшую по лесной дороге стройную фигуру. Это был совсем ещё молодой человек, почти мальчик, в красном с голубым, нарядном, как у бабочки, платье. Маленькая шёлковая шапочка с пером цапли украшала его голову, красные ремешки башмаков искусно обвивали ноги. Виела[4] в голубом чехле объясняла: это был менестрель — странствующий певец. Однако вид у него был понурый: медленно брёл он по дороге и виела в руке «считала» пни и коренья, жалобно позванивая.
— Эй, приятель, держи голову крепче, не то она свалится у тебя с плеч! — неожиданно раздался весёлый голос, и высокий человек в зелёной одежде, выступив из-за куста орешника, загородил юноше дорогу. Тот нехотя поднял голову и посмотрел на говорившего без всякого волнения.
— Тебе нужна моя одежда? — вяло спросил он, снова устремляя взор куда-то вдаль. — Бери, пожалуйста… и виелу тоже, хоть и думал я раньше, что она мне дороже жизни.
По-прежнему не глядя на встречного, юноша нагнулся и, положив виелу на землю, медленно выпрямился и взялся за шнурки своей нарядной одежды. Но высокий человек схватил его за плечи и встряхнул с такой силой, что путник едва не упал.
— В уме ли ты, парень? — вскричал он с нешуточной досадой. — Да где же ты слышал, чтобы Робин Гуд ощипывал пёрышки соловьёв и малиновок?
Глаза юноши блеснули слабым оживлением:
— Ты Робин Гуд? — спросил он и, покачав головой, добавил. — Говорю тебе: мне всё равно. Не нужна одежда? Оставь же виелу на память и отпусти меня.
Он вяло попытался освободить своё плечо от тяжёлой руки Робина, но получил толчок, от которого отлетел в сторону и упал бы, если б другой человек, появившийся вслед за первым из-за кустов орешника, не поддержал его.
— С ума сошёл, капитан? — вскричал он с досадой, но Робин Гуд перебил его:
— Говорю тебе, Гуг, — вспыльчиво крикнул он, — что буду трясти этого мальчишку, пока он не проснётся и не почувствует себя мужчиной. Эй, приятель, если у тебя рыбья кровь, я разогрею её парочкой хороших тумаков. Может быть, ты догадаешься сказать тогда, что за беда стряслась с тобой и чем тебе можно помочь?
— Помочь, — медленно повторил юноша, как будто просыпаясь, и вдруг, оттолкнув Гуга, кинулся к Робину и схватил его за руки.
— Так помоги мне! — пылко вскричал он. — Помоги! И всю жизнь свою я, Аллен о’Дел, отдам тебе!..
— Вот так-то лучше, — одобрительно проговорил Робин и крепко сжал и потряс тонкие руки. — Говори, дружок, да скорее, дело, видно, не терпит.
— Через час по этой дороге пройдёт свадебный поезд, — волнуясь и торопясь, заговорил менестрель. — Франклин Седрик отдаёт свою дочь, мою невесту, в жёны сэру Гуго де Феррико и епископ Герефордский повенчает их в нашей приходской церкви. Ему семьдесят лет — жениху, но он норманн, богат и знатен, а я… бедный саксонский певец. Он поедет с целой свитой гостей, слуг и оруженосцев, и с ними ещё слуги епископа. — Снова опустив голову, юноша добавил упавшим голосом, — только чудо может спасти её и меня.
— Нет, всё-таки тебя, похоже, спасёт пара хороших затрещин, — беззлобно сказал Робин и, обернувшись к Гугу, быстро добавил:
— Норманн богат и знатен и негодяю семьдесят лет. Недаром у меня сегодня чесались руки… Спеши же, брат, молодцы уже выспались и скучают без дела. Бегите к церкви да поживее и спрячьтесь в кустах. А услышав сигнал, не зевайте, я затрублю только, когда нам здорово подпечёт пятки. Готов ты, юнец? — Но менестреля нельзя было узнать. Нахмурив брови и крепко сжав губы, он бережно укрепил виелу за спиной и молча попробовал, хорошо ли ходит в ножнах его небольшой лёгкий меч. Затем быстрым движением спрятал под шапку нависшие на глаза золотистые кудри.
— Идём, — твёрдо сказал он. — Выходит, я слышал о тебе правду.
Не успели потревоженные человеческой речью горлинки заняться собственными делами, как за поворотом опустевшей дороги послышались стук копыт и весёлые голоса. Это были важные путешественники. Они ехали по трое в ряд и громкими речами разгоняли робких обитателей леса. Два белых мула в переднем ряду и такой же масти конь между ними сияли роскошью убранства не менее, чем сами всадники. Рыцарь на белом рысаке был облачён в золочёную кольчугу итальянской работы, и узорчатый шлем с поднятым забралом, ножны громадного прямого меча и изогнутые шпоры украшали драгоценные камни. Сердце блестящего рыцаря несомненно билось молодо и горячо. Лихо подбоченясь и ловко поворачиваясь в седле, и выразительно поглядывал на следовавшую за ним нарядную девушку.
Однако любопытному дятлу, притаившемуся за веткой старой берёзы, удалось подметить, что рука важного рыцаря, державшего поводья, порядочно дрожала и шлем на гордой голове подозрительно колыхался. Увы, годы бегут одинаково быстро для бедных и богатых, для знатных и для униженных судьбой. И всё золото сэра Гуго де Феррико не могло купить ему ни молодости, ни любви спутницы, молчаливо следовавшей за ним, опустив заплаканные глаза.
Однако это меньше всего интересовало сиятельного барона. Сам епископ Герефордский в чёрной шёлковой одежде, украшенной кружевным воротником и подбитой дорогим мехом, ехал справа от жениха на спокойном муле. Сам приор Эмметского аббатства, весёлый и румяный более, чем это следовало бы благочестивому монаху, ехал слева от него. Роскошный пир и щедрые подарки жениха ожидали их, прочее — не имело значения.
Толстый человек в красной суконной одежде с падавшими на плечи длинными седыми волосами, отец невесты, следовал справа от неё во втором ряду. Лицо его сияло от гордости. Шутка сказать: знатнейший нормандский барон готовился стать его зятем. Правда, поведение дочери несколько портило его настроение; глупая девчонка будет важной дамой при королевском дворе, а едет — словно не на свадьбу, а на похороны. Недаром сегодня, чтобы уговорить её сесть на лошадь и вытереть заплаканные глаза, пришлось прибегнуть не только к благочестивым увещеваниям, а и кое к чему покрепче. И важный Франклин с некоторым смущением покосился на плеть с резной рукояткой, висевшую на луке седла.
Взрыв хохота в весёлой толпе гостей, следовавшей за ними, перебил его неприятные мысли. Выпрямившись, строгий отец расправил на груди длинную свою саксонскую породу.
«Э, не беда! Слёзы девчонки — роса. Высохнут сразу же, как достопочтенный епископ Герефордский совершит священный обряд венчания над ней и… этой старой вороной», — докончил он мысленно, так неожиданно для самого себя, что невольно притронулся рукой к губам, как бы опасаясь, что кто-то подслушает его крамольные мысли.
Счастливому жениху, очевидно, не приходило в голову, что кому-нибудь он может показаться неподходящей партией для красавицы. Упёршись правой рукой в бок и опустив поводья, он левой лихо закрутил снежно белый ус и радостно выпрямился, когда дорога внезапным поворотом вывела их к небольшой, одиноко стоявшей церквушке.