Что такое grilla?
Утром, уже отвезя Софи в школу, я все еще думаю об этом. Добрых десять минут я брожу между мольбертами, кубиками и тазиками с мыльными пузырями, чтобы как-то загладить свое вчерашнее недостойное поведение. Сегодня утром я собиралась позаниматься с Гретой, но меня отвлекает отцовский кошелек на полу машины. Он брал его пару дней назад, чтобы расплатиться за бензин на заправке; я обязана заехать в дом престарелых и вернуть ему деньги.
Я паркуюсь на стоянке и открываю заднюю дверь.
– Место, – велю я Грете, и та дважды шлепает хвостом по полу кузова. Ей приходится ютиться там со снаряжением для первой помощи, большущим баком воды и набором дополнительной сбруи и поводков.
Я вдруг чувствую укол в запястье – кто-то по мне ползает. Мысли набирают небезопасную скорость, горло сжимается: больше всего на свете я боюсь пауков, клещей и прочих кровососов. Я срываю куртку и, обливаясь холодным потом, прикидываю, далеко ли удалось отбросить паразита.
Страх мой совершенно беспочвен. В поисках пропавших людей я взбиралась на горные хребты, я стояла лицом к лицу с вооруженными преступниками, но оставьте меня в комнате с самым крошечным паукообразным – и я, скорее всего, потеряю сознание от ужаса.
Всю дорогу до дома престарелых я учащенно дышу. Отца я встречаю на зрительской трибуне, откуда он наблюдает за уроком йоги.
– Привет, – шепчет он, чтобы не потревожить стариков, приветствующих солнце. – Как ты тут оказалась?
Я выуживаю из кармана его кошелек.
– Подумала, что тебе это пригодится.
– Вот он где, – говорит отец. – Очень полезно иметь дочку-поисковика.
– Я нашла его дедовским методом – случайно.
Он уводит меня за собой по коридору.
– Я знал, что рано или поздно он отыщется, – говорит отец. – Все всегда находится. У тебя есть время выпить со мной кофе?
– Вряд ли, – отвечаю я, но все равно иду в кухоньку, где он наливает мне полную чашку, а оттуда – в его кабинет.
Когда я была маленькой, он приводил меня сюда и, чтобы я не скучала, пока он говорит по телефону, показывал фокусы со скрепками и носовыми платками. Я беру в руку пресс-папье со стола. Это камень, раскрашенный под божью коровку: мой подарок, сделанный, когда мне было примерно столько же лет, сколько сейчас Софи.
– Если хочешь, можешь выбросить, я не обижусь.
– Но я люблю это пресс-папье!
Он забирает у меня камень и возвращает его на место.
– Пап, а мы когда-нибудь сажали лимонное дерево?
– Что?
Прежде чем я успеваю повторить вопрос, он внимательно присматривается ко мне, хмурит брови и подходит ближе.
– Погоди-ка. У тебя тут что-то торчит… Нет, ниже… Давай я сам.
Я подаюсь вперед, и он прикладывает руку к моей шее.
– Неподражаемая Корделия! – восклицает он, точь-в-точь как тогда, когда мы вместе показывали номер. И вытаскивает у меня из-за уха жемчужную нить.
– Это ее ожерелье, – говорит отец и ведет меня к зеркалу, висящему на двери кабинета. Я смутно вспоминаю свадебную фотографию, которую видела вчера. Он застегивает замочек – и мы оба смотрим в зеркало и видим того, кого там нет.
Офис «Газеты Нью-Гэмпшира» расположен в Манчестере, но Фиц по большей части работает в собственном офисе, оборудованном во второй спальне его векстонской квартиры. Живет он прямо над пиццерией, и запах соуса маринара проникает внутрь с восходящими потоками горячего воздуха. Проклацав коготками по лестничному линолеуму, Грета усаживается у порога, где высится картонная фигура Чуббаки[2] в натуральную величину. На спине у монстра крючок, на крючке – ключи. Ими-то я и пользуюсь, чтобы попасть в квартиру.
Я проплываю по океану одежды, разбросанной по полу, и стопок книг, которые, кажется, размножаются, как кролики. Фиц сидит за компьютером.
– Привет! – окликаю его я. – А ты ведь обещал проторить для нас тропинку.
Собака врывается в офис и пытается взобраться к Фицу на колени. Он почесывает ее за ухом, и она прижимается к нему, попутно смахивая со стола несколько фотографий.
Я подбираю их. На одной изображен мужчина с дыркой во лбу; из дырки торчит зажженная свеча. На второй улыбается мальчик с двумя пляшущими зрачками в каждом глазу. Я протягиваю снимки Фицу.
– Родня, да?
– «Газета» заказала мне статью типа «Очевидное-невероятное». – Он рассматривает снимок мужчины с католической мессой в черепе. – Этот удивительно находчивый парень, похоже, гастролировал по всей стране, но выступал только по ночам. А еще мне пришлось целиком прочесть медицинскую монографию – тысяча девятьсот одиннадцатого года, между прочим, – об одиннадцатилетнем пациенте, у которого в пятке вырос коренной зуб.
– Ой, да брось, – говорю я. – У всех свои странности. Эрик, например, скручивает язык листком клевера. А ты умеешь так мерзко закатывать глаза…
– Вот так? – говорит он, но я успеваю отвернуться. – А ты, к примеру, сходишь с ума, если в миле от тебя находится паук…
Я задумчиво поворачиваюсь к нему.
– Я всегда боялась пауков?
– Сколько тебя знаю. Может, ты в прошлой жизни была Мисс Маффет.[3]
– А если?…
– Я же пошутил, Ди! Если человек боится высоты, это еще не значит, что он погиб, упав с крыши, сто лет назад.
Не успеваю я опомниться, как уже рассказываю Фицу о лимонном дереве. Живописую, как на голову мне ложился венец раскаленного воздуха. Как кроваво-красно горела земля, в которой росло дерево. Как я могла прочесть буквы ABC y себя на туфлях.
Фиц внимательно выслушивает меня, скрестив руки на груди. С таким же деланным участием он слушал, как я, тогда еще десятилетняя девочка, увидела у своей кровати призрак индейца в позе лотоса.
– Ну, что я могу сказать, – наконец говорит он. – По крайней мере, кринолина ты не носила и из мушкета не стреляла. Возможно, ты вспомнила что-то из этой жизни – что-то давно забытое. Сейчас многие изучают феномен восстановленной памяти. Если хочешь, я могу заняться этим вопросом.
– Я думала, что восстановленная память касается травматических опытов. Как меня могло травмировать цитрусовое дерево?
– Лаханофобия, – отвечает он. – Это страх овощей. Логично предположить, что остальных ступенек пищевой пирамиды тоже можно бояться.
– И сколько, ты говоришь, родители потратили на твое обучение в Лиге Плюща?[4]
Фиц, улыбнувшись, берется за поводок.
– Ладно. Где ты хочешь, чтобы я проторил тропинку?
Он знает алгоритм наизусть. Он снимет свитер и положит его внизу, у лестницы, чтобы у Греты был образец запаха. Потом он побредет куда глаза глядят, на три мили, или пять, или все десять, сворачивая в переулки, на проселочные дороги и в посадки. Я дам ему фору в пятнадцать минут, после чего мы с Гретой примемся за работу.
– Сам решай, – отвечаю я в полной уверенности, что, куда бы он ни отправился, мы все равно его найдем.
Однажды мы с Гретой искали беглеца, а нашли его труп. Мертвое тело сразу же перестает пахнуть как живое, и, приближаясь к нему, Грета понимала, что что-то не так. Парень свисал с ветки векового дуба. Задыхаясь, я упала на колени, терзаясь одним вопросом: насколько раньше я должна была прийти, чтобы предотвратить это? Я была в таком шоке, что не сразу заметила реакцию Греты. Та свернулась калачиком и скулила, зажав нос лапами. Впервые в жизни она обнаружила то, что не хотела находить. И не знала, как ей быть с этой находкой.
Фиц водит нас кругами: от пиццерии – к самому сердцу главной улицы Векстона, за заправку, через узкий ручеек, по отвесному склону к вымытому водой оврагу. Находим мы его в шести милях. Я по колено в воде. Грета замечает его, сидящего на корточках, в жидком подлеске, чьи влажные листья блестят, словно монеты. Фиц хватает плюшевого лося, с которым Грета особенно любит исполнять команду «апорт!», и бросает его подальше – это награда за успешно выполненную операцию.
– Кто тут самый умный? – поет он. – Кто самая умная девочка?
Я отвожу его домой, потом еду забирать Софи из школы. Дожидаясь звонка, я снимаю ожерелье. Пятьдесят два камушка – по одному на каждый год, который мама провела бы на земле, если бы не погибла. Я перебираю их, как будто это четки, и молюсь, чтобы мы с Эриком жили счастливо, чтобы с Софи не случилось ничего плохого, чтобы Фиц нашел себе спутницу жизни, чтобы папа не болел. Когда желания заканчиваются, я начинаю нанизывать воспоминания – по одному на жемчужину. Тот день, когда она привела меня в зоопарк, на площадку молодняка; все воспоминание зиждется на единственной фотографии, которую я увидела пару дней назад. Мутная картинка: она босиком танцует на кухне. Ощущение ее рук на голове: это она втирает мне в кожу детский шампунь.
И вспышка: она плачет на кровати.
Я не хочу, чтобы это было последним изображением, а потому перетасовываю воспоминания, будто колоду карт, и останавливаюсь на танце. Каждое воспоминание я представляю песчинкой, на которой нарос перламутр – твердая защитная скорлупа, что не даст песчинке уплыть.
Научить собаку настольной игре пришло в голову Софи. Она увидела по телевизору повтор «Мистера Эда»[5] и решила, что Грета умнее любого коня. Как ни странно. Грета принимает вызов. Мы начинаем играть, и когда подходит очередь Софи, наша гончая наступает на куполообразную пластмассу «Неприятностей»[6] – и игральные кости сыплются по клеткам. Пораженная, я могу лишь рассмеяться.
– Папа! – кричу я отцу, который наверху складывает выстиранное белье. – Ты только посмотри!
Звонит телефон, и комнату наполняет голос Фица, обращенный к автоответчику.
– Эй, Делия, ты дома? Мне нужно с тобой поговорить.
Я вскакиваю и тянусь к телефону, но Софи, опередив меня, нажимает кнопку «сброс вызова».
– Ты обещала, – с укоризной говорит она, но ее внимание уже перехватило что-то у меня за спиной.
Следуя за ее взглядом, я вижу красные и синие огни на улице. Три патрульные машины перегородили подъезд, к двери идут двое офицеров. На крыльца высыпали соседи.
Внутри меня все каменеет. Если я открою им, я услышу то, чего слышать не хочу. Что Эрика арестовали за вождение в нетрезвом состоянии. Что произошла авария. Или что похуже.
Когда в дверь звонят, я не двигаюсь. Я обхватываю себя руками, чтобы не рассыпаться на части. Опять звонок. Я слышу, как Софи поворачивает дверную ручку.
– Мама дома, золотко? – спрашивает полицейский.
Я однажды работала с ним: мы с Гретой помогли ему найти грабителя, скрывшегося с места преступления.
– Здравствуй, Делия, – приветствует он меня.
Голос мой гулок, как эхо в пещере.
– Здравствуй, Роб. Что-то случилось?
Он мнется.
– Нам нужно поговорить с твоим отцом.
Меня тотчас омывает волной облегчения. Значит, это не связано с Эриком.
– Одну минуту, – отвечаю я, но, обернувшись, вижу, что он уже здесь.
В руках у него пара моих носков, которые он аккуратно складывает и протягивает мне.
– Чем могу быть полезен?
– Эндрю Хопкинс? – уточняет второй офицер. – У нас есть ордер на ваш арест по обвинению в бегстве от правосудия в связи с похищением Бетани Мэтьюс.
'Роб достает наручники.
– Вы ошиблись, – не веря собственным ушам, бормочу я, – мой папа никого не похищал…
– Вы имеете право сохранять молчание, – зачитывает Роб. – Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Вы имеет право потребовать адвоката, который может присутствовать при допросе…
– Позвони Эрику, – просит отец. – Он знает, что делать.
Полицейские уводят его. У меня возникают сотни вопросов. Что вы делаете? Как вы можете так ошибаться? Но звучит всего один, с трудом прорвавшийся через сжавшееся горло.
– Кто такая Бетани Мэтьюс?
Отец не сводит с меня глаз.
– Это была ты, – говорит он.
Эрик
Из-за едущего впереди мусоросборника я чуть не опаздываю на встречу. Как и десятки других муниципальных машин в мартовском Векстоне, он доверху засыпан снегом: это сугробы, счищенные с тротуаров, с парковки у почтамта и дорожек, ведущих к банкам. Когда пурге больше негде бесчинствовать, работники Министерства транспорта сгребают снег, грузят его и увозят. Раньше я представлял, как они едут на юг, в сторону Флориды, пока груз полностью не растает, но на самом деле они просто подъезжают к канаве на окраине города и опустошают кузова. Там образуются исполинские груды, с которых детишки в шортах катаются на санках даже в июне.
Удивительно вот что: наводнений здесь не бывает. Казалось бы, такой объем осадков, растаяв, должен смывать машины и превращать шоссе в бурные реки, но, когда снег сходит, земля, в основном, остается сухой. Мы с Делией вместе ходили на уроки естественных наук,[7] когда нам объяснили причины этого явления: снег исчезает. Это одно из тех твердых веществ, что переходят в газообразное состояние, минуя промежуточное жидкое – неотъемлемую якобы стадию процесса сублимации.
Забавно, что второе значение этого слова я узнал только на этих собраниях. Как выяснилось, сублимация также означает «принятие базового импульса и перевод его энергии в услужение более высокой с этической точки зрения цели».
Грузовик сворачивает направо на подъездную дорогу, и я, набрав скорость, обгоняю его. Проезжаю мимо кулинарии, сменившей трех хозяев за последние полгода, старой деревенской лавки, где до сих пор торгуют грошовыми леденцами, которые я порой покупаю Софи, птицефабрики с огромными, обернутыми пластиком снопами сена, что прислонены к стенам амбаров, как гигантские куски суфле. Наконец я въезжаю на парковку и, поспешно выбравшись из машины, захожу внутрь.
Они еще не начали. Люди пока что бесцельно кружат по комнате с чашками кофе и печеньем в руках, болтают небольшими группками, объединенные вынужденным родством. Тут есть мужчины в деловых костюмах и женщины в спортивных штанах, старики и безусые мальчишки. Я знаю, что некоторые добираются сюда по часу. Я подхожу к компании мужчин, беседующих о том, как же надо бостонцам постараться, чтобы не попасть в плей-офф.
Загорается еще одна лампа, и ведущий просит нас занять места. Он объявляет собрание открытым и произносит вступительное слово. Я сажусь рядом с женщиной, которая пытается беззвучно раскрыть упаковку конфет. Поймав мой взгляд, она краснеет и предлагает мне угоститься.
Зеленое яблоко.
Вместо того чтобы грызть, я сосу конфету, но терпения мне всегда не хватало, и когда ее остается совсем мало, я не выдерживаю и разламываю колечко зубами. Как раз в этот момент наступает тишина. Я поднимаю руку, и ведущий приветливо улыбается мне.
– Меня зовут Эрик, – говорю я, вставая. – И я алкоголик.
Когда я окончил юридический факультет, передо мной открылись самые разнообразные перспективы. Я мог бы пойти работать в престижную бостонскую фирму, клиенты которой платили бы по двести пятьдесят долларов за час моей консультации; я мог бы занять пост государственного защитника в любом округе США и помогать людям; я мог бы устроиться клерком в Верховный суд. Но вместо этого я предпочел вернуться в Векстон и открыть собственное дельце. Все, в конечном итоге, свелось к тому, что я не могу надолго расставаться с Делией.
Любой парень запросто назовет момент, когда понял, что с этой женщиной, находящейся рядом, он проведет всю свою жизнь. У меня была несколько иная ситуация: Делия находилась рядом так долго, что я утратил способность выносить ее отсутствие. Между колледжами, где мы учились, пролегало пятьсот миль. Звоня ей в, общежитие и попадая на автоответчик, я всякий раз представляв как в этот миг толпы парней пытаются украсть ее у меня. Признаюсь честно: сколько себя помню, я всегда оставался единственным объектом ее любви, и сама мысль о соперничестве сводила меня с ума. От переживаний меня спасал стаканчик-другой пива. Довольно скоро стаканчиков стало шесть, а то и десять.