Французам же пришлось плохо. Шестнадцать человек из них умерло, исходя кровью. Наши дрались с таким остервенением, которое трудно себе представить. Ле-Конта нашли мертвым у двери его каюты.
Глава XVIII
Будь Мрамор вместе с нами во время взятия «Кризиса», счастье мое не имело бы границ, но неизвестность его судьбы отравляло торжество победы. В тот же вечер я улучил минутку поговорить с майором Мертоном и успокоить его; Эмилия, заслышав стрельбу, сильно встревожилась, но, узнав обо всем, обрадовалась обретенной свободе.
Я не медля снялся с якоря и пустился в дорогу. Необходимо было избегнуть затруднительных вопросов, которые могли быть предложены испанскими властями относительно нашего нападения на нейтральной почве. На рассвете шкуна и «Кризис» отъехали на четыре мили от земли и держались «большой международной дороги», на которой, кстати сказать, встречалось столько же грабителей, как и на всякой другой дороге.
На восходе солнца мы похоронили умерших. Эта процессия совершалась с подобающей торжественностью. Радость победы не могла заглушить грустных размышлений, перед которыми стихает самый пламенный энтузиазм.
Поразмыслив, что нам теперь предпринять, я решил, что благоразумнее всего, в виду интересов владельцев «Кризиса», было бы вернуться на остров, где французы оставили в палатках много ценных вещей, как, например, свинец, в большом количестве, затем тюки с товарами, взятыми ими из Бомбея, и прочее; во всяком случае, это было бы выгоднее незаконной торговли на берегах Америки.
Пока мы рассуждали на эту тему с Талькоттом, вдруг раздался крик: «Парус!» Сквозь утренний туман перед нами вырисовалось большое судно, на расстоянии одной мили. Это были испанцы, весьма встревоженные встречею с нами, ибо в то время шла война испанцев с англичанами. Увидев американский флаг, они пожелали поговорить с нами. Я предложил сделать визит их командиру. Он принял меня по всем правилам приличия и, после нескольких фраз, не имеющих значения, передал мне американские газеты, в которых говорилось о мирном договоре, только что заключенном между Соединенными Штатами и Францией. Пробегая их, я порадовался, что успел во-время отобрать «Кризис», в противном случае с двенадцати часов сегодняшнего дня мой поступок считался бы противозаконным.
Я узнал от испанского капитана, что многие из его экипажа погибли от оспы, что он рассчитывал пополнить его, остановившись в Вальпараисо.
Я ухватился за эту мысль и предложил ему взять на судно наших французов, а так как Франция и Испания были заодно против общего неприятеля, капитан с удовольствием согласился; в ту же минуту условие было заключено.
Возвратясь к себе, я собрал пленников и объяснил им намерения капитана, указав, что для них представлялся удобный случай возвратиться на родину, чему они несказанно обрадовались, предпочитая плену все, что угодно.
Я поручил командование «Полли» второму лейтенанту, сделавшемуся старшим, вследствие моего собственного повышения. Таким образом Талькотт получил место старшего лейтенанта на «Кризисе», что мне было очень приятно, так как он вполне заслуживал этого.
При закате солнца, я, наконец, увидел Эмилию в первый раз после того, как мы расстались с ней на Земле Мрамора.
— В сущности, — сказала Эмилия, — мы точно могила Магомета, висящая, по преданию, между небом и землей, как мы между Индией и Америкой; неизвестно, где мы сойдем на землю. Воздух Тихого океана сделался для нас родным; до сих пор мы только и дышим им.
— Ты права, дитя мое, — проговорил отец, — но, Веллингфорд, скажите, что сделалось с капитаном Мрамором, где он теперь?
Я рассказал ему, при каких условиях Мрамор покинул нас, затем спросил, не слышал ли он чего-нибудь о шкуне и китоловном судне?
— Нет, ничего, — ответил майор, — я никогда не предполагал встретиться так скоро с «Прекрасной Эмилией», думая, что вы идете в Кантон; сам ле-Конт так говорил мне.
В тот же вечер я предоставил в распоряжение Мертонов две каюты и, не желая отставать от внимания ле-Конта, приказал подавать им кушанье отдельно, хотя большею частью они приглашали меня к себе завтракать и обедать. Майор, знающий толк в хирургии, принялся лечить мою рану в плече, а Эмилия ухаживала за мной, так что в две недели рана окончательно зажила.
Дальнейшее наше путешествие по Тихому океану при пассатных (постоянных) ветрах шло благополучно. Мы делали регулярно от ста двадцати узлов в сутки. Так как вахта была возложена на лейтенантов, я мог на свободе предаваться разговорам с майором и его дочерью, слушать ее игру на рояле или же читать вместе с Мертонами что-либо из их собственной библиотеки.
В таком милом обществе время летело незаметно. Я не могу сказать, что влюбился в Эмилию, хотя ее образ преследовал меня иногда даже во сне.
Я часто ловил себя на сравнениях, которые невольно делались мною между ею и Люси.
По красоте я отдавал предпочтение Эмилии, но когда я вспоминал Клаубонни, и особенно мое последнее пребывание там, Люси казалась мне дороже.
Через две недели нашего плавания, когда мы заговорили о ловле жемчужных устриц, я вспомнил о своем сокровище.
У нас в экипаже находился золотых дел мастер, который взялся просверлить мои жемчужины и нанизать их на нитку, поместив самую крупную в середину, а остальные — по величине. Получилось прелестное ожерелье.
Когда я показал эту драгоценность, Эмилия ахнула от восхищения, а майор взял ожерелье в руки и, внимательно осмотрев его, сказал:
— В Лондоне за него дали бы тысячу фунтов стерлингов.
— Но я его никогда не продам, разве уж если буду к тому вынужден.
— Никогда! — повторил майор, а Эмилия устремила на меня вопросительный взгляд, который я не знал, как объяснить. — Но к чему вам такое украшение?
— Я сохраню его, так как вытащил его собственными руками из морской глубины, и если я расстанусь с ожерельем, то только для того, чтобы подарить его или сестре или, если женюсь, моей жене.
Я заметил по углам губ майора едва уловимую улыбку, но я был еще очень молод и слишком американец, чтобы понять ее. Эмилия любовалась ожерельем. Я осмелился попросить ее надеть ожерелье на шею, на что она с удовольствием согласилась, слегка покраснев.
— Как тебе идет это ожерелье, Эмилия! — вскричал восхищенный отец.
На следующее утро, когда я одевался, ко мне запыхавшись, влетел Неб.
— О, мистер Мильс! Лодка! Лодка!
— Какая лодка? Уже не упал ли кто-нибудь в море?
— Лодка от китоловного судна! Бедный капитан Мрамор! Лодка!
— Не может быть!
Неб, беги скорее к вахтенному офицеру; пусть он убавит ходу: я сейчас буду сам наверху. Это было китоловное судно с лодкой; недалеко от него виднелся убитый кит.
— Кажется, они хотят говорить с нами! — сказал я Талькотту. — Это должно быть американское судно. Капитан — в лодке, он, вероятно, хочет передать нам письмо или какое-нибудь поручение.
Эмилия любовалась ожерельем…
Вдруг Талькотт закричал во весь голос:
— Урра, трижды ура, господа! Я вижу капитана Мрамора в лодке!
Тут посыпались радостные восклицания, которые должны были отозваться в сердце бедного Мрамора. Через три минуты он уже стоял на палубе. Я не мог выговорить ни слова; Мрамор тоже был очень взволнован.
— Я узнал вас, — выговорил он, наконец, со слезами на глазах, — узнал также эту проклятую «Полли», как только рассеялся туман. Прекрасно, мой мальчик! Я счастлив, как будто я сам — победитель.
Вытерев глаза, он постарался придать твердости своему голосу:
— Вам известно, друзья мои, при каких обстоятельствах я расстался с вами, и затем мы потеряли из виду друг друга; я убежден, что вы беспокоились за мою судьбу во время бури.
— Мы целый день придерживались того места, где вы покинули нас! — вскричал я.
— Да, да, командир! — заговорили в один голос все матросы. — Мы сделали все, что от нас зависело, чтобы разыскать вас.
— Знаю, знаю! Вам нечего и говорить об этом. Ну, а мне пришлось выбирать одно из двух: оставаться на китоловном судне или бросаться в море; и я доволен своим выбором: вот мы опять все вместе, хотя и на сто миль от того места, где расстались.
— И вот наше старое судно, командир. Примите его в том же виде, каким вы его покинули, — проговорил я. — Как я счастлив, имея возможность собственноручно возвратить его в ваши руки.
— Чтобы я отнял командование судном у человека, который завоевал его! Да за кого вы меня считаете! Будь я проклят, если я соглашусь на это.
— Вы удивляете меня, командир. Вы теперь взволнованы, а потому рассуждаете неправильно. Да, наконец, ваш долг, в виду интересов ваших судовладельцев, продолжать начатое вами дело.
— Вы заблуждаетесь, Мильс Веллингфорд, — твердо сказал он. — Лишь только я узнал «Кризис», мое решение было принято. При вашем начальстве их интересы выиграют гораздо более, чем при моем.
— Мне не хватает слов выразить вам, как вы меня огорчаете, командир; мы провели вместе столько времени…
— Но, мой милый мальчик, меня не было с вами при отобрании судна.
— Я исполнил только то, что вы сделали бы сами, не случись несчастья.
— Не знаю. Я много думал об этом вопросе; и мне кажется, что французы непременно разбили бы нас, если бы мы на них напали в открытом море. Ваш же образ действий оказался куда правильнее. Нет, слушайте, Мильс: вот все, что я могу сказать вам. Отправляйтесь теперь на остров, забирайте все, что вы там оставили. Оттуда вы ведь едете в Кантон?
— Да, это было мое намерение, и я рад, что, повидимому, вы одобряете его.
— Приехав туда, нагрузите шкуну всем, что вам не понадобится в Кантоне, например: медью и другими английскими товарами, которые я повезу в Нью-Йорк, пока вы будете продолжать плавание на «Кризисе», так как это право принадлежит исключительно одному вам.
Напрасно я приводил всевозможные доводы, чтобы уговорить Мрамора: его решение было непоколебимо. В тот же вечер он перешел на «Полли», приняв его под свою команду.
Глава XIX
Обменявшись с китоловным судном несколькими фразами, мы возвратили ему лодку, а сами направились к острову.
Через десять дней после встречи с Мрамором мы прибыли благополучно к месту нашего назначения.
И «Кризис» и шкуна вошли беспрепятственно в гавань.
Как только мы остановились, всему экипажу разрешили на день пользоваться свободой, и мы рассыпались по берегу в разные стороны. Нам нечего было опасаться неприятеля, и каждый наслаждался свободой по-своему.
Одни занялись рыбной ловлей, другие стали собирать кокосовые орехи, искать раковины на берегу, которых тут было очень много.
Эмилия с прислугой поместились в своей старой палатке, куда я приказал перенести все нужные для них вещи и приставил к ним Неба для наблюдений, чтобы они ни в чем не терпели лишений. В восемь часов Неб явился к нам от имени майора пригласить на завтрак капитана Веллингфорда и капитана Мрамора.
— Вот видите, Мильс, как я хорошо все устроил: теперь мы оба — капитаны.
— Но когда соединятся два капитана, то командует старший из них. Мы будем звать вас: командор Мрамор!
— Отложите шутки в сторону, Мильс, я говорю с вами серьезно. Ведь только благодаря вам я имею возможность управлять этой шкуной — наполовину французской, наполовину американской. Это моя вторая и последняя команда. Вот уже десять дней, как я раздумываю о своей жизни, и теперь я пришел к заключению, что могу быть только вашим помощником, но не начальником.
— Я не понимаю вас. Мрамор. Если бы я знал вашу жизнь, может быть, для меня все стало бы яснее.
— Мильс, хотите доставить мне удовольствие? Вам это нетрудно будет.
— Говорите, я с радостью все исполню.
— Так вот: между нами не должно быть официальности: называйте меня попросту Моисей, так же, как я буду звать вас Мильс.
— Хорошо, дорогой Моисей, но теперь расскажите мне свою историю; вот уже два года, как она мне обещана.
— Моя история недолга, но назидательна. Вы, конечно, знаете, кто дал мне имя?
— Полагаю, что ваши крестные родители.
— Вы близки к правде более, чем вы думаете. Мне рассказали, что меня нашли в мастерской мраморщика, когда мне было не более недели от роду; положили меня на камень, который обтачивался для могилы, рассчитывая, что так я наверное попадусь на глаза работникам. Это было на берегу речки, в городе Йорке.
— И каменотес нашел вас на следующее утро?
— Вы отгадали.
— Что же потом?
— Меня отослали в Дом Милосердия. Меня сначала занесли в реестр под № 19, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.
— Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?
— Мне было восемь лет, когда я распрощался со своим приютом. Теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.
— И все это время, вы, мой друг, оставались один, без родных?
— Совсем одинешенек.
Эти слова он произнес с горечью. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон.
— Однако, Мильс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. Как и следовало ожидать, нам оказали самый радушный прием.
— Мы с Эмилией считаем себя давнишними обитателями этого острова, — сказал майор, с удовольствием оглядываясь вокруг себя (стол был накрыт на свежем воздухе, под тенью деревьев), — и я с наслаждением провел бы здесь остаток дней, если бы меня не останавливала дочь моя, для которой жизнь со стариком-отцом, при ее молодости, может показаться слишком однообразной.
— За чем же остановка, майор? — заговорил Мрамор. — Любой из наших офицеров с радостью согласится составить компанию вашей дочери; во-первых, Талькотт, это прелестный малый и прекрасно воспитанный; во-вторых, капитан Веллингфорд; за последнего уж я вам отвечаю; он бросит свое Клаубонни со всеми принадлежащими ему землями, чтобы сделаться владетелем этого острова при таком очаровательном обществе.
— Конечно, конечно, молодые люди любят все романическое. Но, знаете, господа, я говорю серьезно, мне очень улыбается перспектива поселиться здесь.
— Я очень рада, дорогой папа, что ваше желание еще не настолько сильно, чтобы вы решились исполнить его на деле.
— Да вот только ты и задерживаешь меня: что я буду здесь делать с молодой томящейся девицей, вздыхающей по балам и театрам?
— Да вы сами, майор, помрете с тоски без товарищей, без книг, без занятий.
— Я найду себе дело, Мильс; во-первых, буду размышлять о прошедшем, затем библиотека Эмилии заменит всякое общество. А занятий у меня найдется масса. Подумайте, сколько тут надо всего устраивать. А как приятно наслаждаться потом результатом своих собственных трудов! О! Да, я буду чувствовать себя принцем, и притом еще владетельным принцем.
— Да, майор, но я уверен, что вам надоест подобное владение, и вы сами от него отречетесь.
— Все может быть, Мильс, но эта идея для меня очень заманчива. У меня никогда не было своего клочка земли.
— У меня тоже! — с жаром перебил Мрамор.
— Здесь же, как видите, земли сколько угодно. Как вы думаете, господа, сколько тут акров, не считая скал и песчаников, негодных для возделывания!
— Сто тысяч! — вскричал Мрамор с таким азартом, что мы все так и покатились со смеху.
— Ну, нет, — ответил я. — По-моему, не более шести или восьми сот.
— И этого достаточно. Но я вижу, что Эмилия испугалась и уже дрожит при мысли сделаться наследницей такого обширного имения. А потому оставим этот разговор.
После завтрака майор отправился с Мрамором к месту крушения французского судна, мы же с Эмилией пошли в другую сторону.
— Странная мысль преследует моего отца, — сказала она после минутного молчания, — и вы знаете, что он не в первый раз говорит о ней!
— Это хорошо было бы для влюбленных, — ответил я, смеясь, — но для отца с дочерью не особенно-то занимательно. Я понимаю, что двое молодых людей, любящие друг друга, могут найти прелесть в уединении; но пройдет год, другой, и их потянет отсюда к людям.
— Как я вижу, вы не поэт, Мильс, — заметила Эмилия тоном упрека, — а я могла бы чувствовать себя счастливой везде, и здесь так же, как в Лондоне, при условии, чтобы со мной были близкие люди.