Какой же я дурак. Я сразу сравнивал его с отцом, даже голос похож, хоть в голове он и не в виде звука. И я… получается, подарил отцу вторую смерть своими руками.
Губы дрожат.
Мне больно.
Мне так больно!
И грустно.
Я ненавижу себя. Я за каких-то двенадцать лет всем испоганил жизнь.
Но я собираюсь и пытаюсь вернуть мысли к разговору с Лесом. Бичевать себя у меня ещё будет время.
Утка, — говорю я. — Я разговаривал с ней. Разве могут неодушевлённые предметы иметь сущность?
Нет, — говорит Лес. Самый короткий ответ. Я даже хочу задать дополнительный вопрос, но Лес понимает моё ожидание и уточняет: — Ты разговаривал не с сущностью Утки. Ты разговаривал с противником Природы. Природа хочет ударить молнией в определённое место. А он обязательно искривит её при помощи ваших же изобретений.
Я не понимаю. То есть, я уже знаю, что говорил с противником Природы, он сам мне об этом сказал вчера, но что значит сравнение с молнией, и причём тут наши изобретения?
И тут мне становится дурно. Актовый зал загорелся только потому, что молния ударила в электрический столб, часть которого упала на крышу ветхого деревянного здания.
Сердце бьётся чаще, конечности согреваются. Многое становится ясным, но лишь больше запутывает. Я не буду убивать Володьку — это сто процентов. Я никогда не брошу Природу, потому что теперь, после смерти всех родителей она стала единственной, ради которой я живу. Но передо мной ещё масса выборов. Если Лесу не нужны мои извинения, то Володьке не помешают. Сейчас, когда нет мамы, бабушка с дедушкой одни, как мне вести себя? Но главное, как быть с Уткой? Подружиться с ней и узнать её сущность? Стать притворщиком. Или попытаться донести песнь Природы и изменить её сознание? Уж если я смог заговорить с Лесом… А может принять её во все штыки?
И я задаю Лесу последний извечный вопрос:
Что мне теперь делать?
На сей раз следует действительно самый короткий ответ, безо всяких уточнений:
Слушай себя.
* * *
Я бреду домой. Солнце взошло.
Когда я вынырнул и впервые за эту ночь вздохнул, воздух ворвался внутрь огненным пламенем, но через секунду неприятные ощущения исчезли. Теперь никаких остановок сердца и кувырканий.
Долгие минуты кожа горит, я будто в аду. Бросает в жар. Сердце молотит как отбойный молоток. Босые ноги капризно разливают боль по всему телу. От каждой кочки и каждой сломанной под подошвами веточки.
Когда я добираюсь до велосипеда, ритмы тела нормализуются, сущность скукоживается до моих размеров, и по склону я несусь уже обычным мальчишкой Никитой. Хотя, это только снаружи. Внутри я обычным уже никогда не стану.
Когда я въезжаю во двор, даже волосы высыхают.
За потерянные сандалии, наверное, придётся получить нагоняй от дедушки, но вытерплю. Да и не до этого ему сейчас.
Я поднимаюсь на крыльцо и уже тянусь к ручке, как дверь открывается сама собой. На пороге стоит длинная высохшая баба Даша, блистая модной укладкой и ярко розовой губной помадой.
— И где ты шлялся всю ночь?!
Глава третья Утка
Я сижу в кухне, понурив голову для вида. Я — центр скандала. Громкие фразы проносятся мимо меня, и сознание не вникает ни в одну. А что там вникать, всё как обычно: — ты о нас подумал? — тебя уже устаёшь воспитывать! — а потом воровать начнёшь??? Впрочем, деда Толик и баба Маша скорее защищаются, инициатором скандала выступает баба Даша. Вся расфуфыренная она сидит на лучшем стуле у холодильника и даже кричит с солидным видом, то и дело прикладывая руки к груди. Рассказывает, что у меня нет должного воспитания, и что ваша дочка всегда была легкомысленной, её саму ещё воспитывать и воспитывать, а ей ребёнка доверили.
У меня даже злости нет. Люди теперь кажутся такими глупыми со своими проблемами, аж тошно. Я велел спилить Каштан, в котором жила душа моего отца, я своими руками отправил его на смерть, я потерпел кораблекрушение, видел, как умирают другие дети, три дня жил без еды и воды, а меня учат, как жить. Не пора бы мне начать?
А Каштан… самое горькое не в его смерти. Чего там, папа теперь живёт в каком-нибудь многовековом Дубе. Каштану было больше лет, чем всем нам, значит душа отца прибилась к Дереву ровно в тот день, когда он умер в больнице шесть лет назад. И я догадываюсь, почему именно здесь и именно в это Дерево. Он хотел быть ближе к нам. А самое горькое, что по прошествии стольких лет, я наконец отыскал голос отца и снова потерял. Поддавшись воле эмоций, отключил его, как назойливую радиостанцию. И теперь без неё жуть как скучно. Если радио можно включить, то голос отца уже вряд ли можно найти.
И тогда я впервые слышу о буре. В углу тихо работает телевизор. Прогноз погоды. Брутальный кудрявый дядька в очках рассказывает о столкновении двух циклонов прямо над нашим районом. Он так и говорит: северным холмам придётся закрыть окна и двери, а ещё лучше на время уйти в погреб, особенно, если у вас частные дома и перед ними растут высокие деревья. Перед нашим когда-то росло. Я сжимаю губы. Две невероятные воздушные массы наезжают друг на друга. Что скажет на это Природа? Это тоже её задумка?
Но ведь, оказывается, и молния бьёт не всегда туда, куда задумала Природа. Отчего-то с низа живота поднимется липкий страх, когда я кошусь на экран и вижу метеорологическую карту.
И тут из вороха слов, витающих вокруг меня на повышенных нотах, некоторые вырывают меня в реальность. Говорит баба Даша:
— …поэтому я и забираю Никиту к себе!
Я вздрагиваю. Баба Даша живёт в центре города, в престижной квартире. Кругом машины, высотки, столбы электропередач и от Природы там только деревянная скамейка на автобусной остановке. Я ни за что не поеду к ней жить, а что делать? Капризничать? Ныть?
Нет. Хватит. Что они мне сделают? Даже смерть мне теперь не страшна, а всё остальное кажется глупым и наивным.
Я поднимаю голову, никто теперь не заставит меня опустить её. Выпрямляю спину. Выпрямляю плечи. Медленно откидываюсь на спинку стула и забрасываю ногу на ногу, как тётя Даша, которая продолжает в это время верещать:
— Я воспитаю из тебя настоящего светского мужчину. Научу тебя ценить высокое. Ты увидишь настоящее искусство, пока не спился здесь с деревенщиной. Иди наверх и собери свои вещи.
Она замолкает и смотрит на меня из-под хмурых бровей как на букашку. Привычный родительский взгляд, который просит: делай, как я говорю!!!
— Нет, — говорю я в ответ. Мой голос не дрожит, мне даже не страшно, как бывает.
— Ты ещё мне перечить будешь, наглец! — Баба Даша вскидывает руки. — Уже воспитали из тебя малолетнего преступника. Но я научу тебя слушать взрослых. Я научу тебя дисциплине. Живо наверх и собирать чемоданы!
— Нет, — повторяю я.
— Чтооооо? — Баба Даша вот-вот задохнётся от гнева.
— И замечу, что три раза нетя не повторяю, — добавляю я со строгостью в голосе.
Какое-то время баба Даша часто моргает ресницами. Она же не просто какая-то швея, а управляющая швейной дизайнерской компанией. Наверное, не привыкла, когда ей говорятнет.
— Да я тебя выпорю, как…
— Между прочим, я сильнее вас, — перебиваю. — И ваши порки мне не страшны. Я чувствовал боль посильнее.
— Хам! — кричит баба Даша и краснеет от гнева. А потом смотрит на дедушку и тычет в меня дрожащим пальцем. — Видите, к чему привело ваше расхлябанное воспитание! Прикажите ему собирать чемоданы!
Но деда Толик тихо пьёт чай, и даже не смотрит на бабу Дашу. Я понимаю пустоту в его глазах, и мне становится его жалко. Он не слышит Природу и вряд ли когда уже сможет поговорить с дочерью, в то время как у меня есть такая возможность. Я даже думаю уладить тут все дела, узнать до конца возможности моей сущности и отправиться по свету искать Дерево, в которых живёт теперь сущность мамы. Может, они теперь вместе с папой на какой-нибудь полянке: две берёзы.
Бабушка прячется на стуле в углу. И её мне ещё жальче. Взгляд такой, будто она переживает конец света.
— Чего же вы молчите!? — кричит баба Даша. — Соберите ему чемоданы! — последняя фраза произнесена с ярким нажимом.
— А почему вы меня не просите? — пожимаю плечами я, и в меня летит колючий взгляд.
— Молчи, сосунок! Я сделаю тебя человеком! Ты у меня вырастешь настоящим мужчиной!
— Бред, — усмехаюсь. — Я уже настоящий мужчина, да будет вам известно.
— Ты не мужчина! Ты быдло! Которые по дворам в городе шатаются с сосками пива!
— Тогда зачем вам мужчина? — спрашиваю я. — Своего дома нет, а без него одиноко?
— Никита! — укоризненно рявкает дед, но в его голосе нет того приказного порядка, с которым меня просят застелить постель. Так — лёгкая просьба держать себя в руках.
— Как ты разговариваешь со старшими!? — Грудь бабы Даши ходит ходуном.
— Так, как они этого заслуживают, — парирую я.
— И это всё, чему научила тебя твоя мать?! — восклицает баба Даша. — Да она всю жизнь только и занималась, что глазки подводила, платья меняла, да в своей земле копалась! Пустила тебя на самотёк!
— Зато вы меня так сильно любили! — вскидываю руки я. — Я аж задыхался от нежности! Приходить на новый год и дарить мне новую одежду из вашего жалкого ателье? И ни разу не поздравить на день рождения! Это так по-светски! А вы вообще, знаете, какого числа мой день рождения?
— В июне, мой маленький наглец, — наигранно поднимает брови баба Даша, но я же вижу во взгляде, что число она не помнит.
— Ага, весь июнь, — киваю я.
— Это вопросы мимо корзины! — кричит баба Даша.
— Дааа, не знать день рождения внука, это офигеть как по-светски! А можно спросить? Вы шатались со мной по яхте, когда она тонула? Может быть, вы сидели рядом с моей мамой и плакали все три дня, пока я подыхал в море без воды и еды? Нет, я чего-то путаю. Если у меня ещё не маразм, то, помнится, вы лишь разик позвонили маме, когда я лежал в больнице. Коротко так: с Никитой всё в порядке? Ах, в порядке? Ну тогда я побежала. Какое проявление любви и заботы. Обкакаться как по-светски.
Слова льются из меня как вода из крана, и я даже не напрягаюсь, чтобы складывать их. Они сами цепляются друг за друга в осмысленные едкие фразы. И, боже мой, какое же наслаждение испытываешь, когда можешь вот так с лёту доносить до людей истину. Дед не пытается меня остановить.
— У меня был симпозиум! — почти рычит баба Даша.
— Конечно, — понимающе киваю я. — На нём, наверное, рассказывали, как у человека на второй день язык распухает без воды, как он худеет, как начинает вонять, потому что его организм начинает пожирать собственные внутренние органы.
— Я… — баба Даша теряется. Она проигрывает. — Ты ничего не понимаешь в бизнесе, щенок. Если бы ты знал, что такое деньги и как они достаются, ты бы меня понял!
— Слава богу, я не знаю, — завожу глаза. — И никогда не узнаю, потому что остаюсь в этом доме! И не буду светским мужчиной, которым вы хотите меня сделать!
— Анатолий! — баба Даша понимает, что со мной бесполезно разговаривать и обращается к деду, но теперь она заметно потрёпана. — Вы видите, что он творит? Видите, что творит? И вы молчите? В этом ваше воспитание? Подействуйте уже на ситуацию!
— Как? — усмехаюсь я, но баба Даша на меня даже не смотрит.
— Анатолий!!!
— А дедушка что, разрежет меня на части и выдаст вам в пакетах? — продолжаю я. — Впрочем, почему бы и нет. Сварите из меня суп. Мёртвый я вкуснее.
— Мне надоело быть участницей этого идиотского фарса!!! — почти визжит баба Даша. — Либо я ухожу отсюда с молодым человеком! Либо!…
— Либо что? — мои глаза вспыхивают злостью, но губы улыбаются. Баба Даша глядит на меня столь гневно, что её взгляд вот-вот проткнёт меня. И я чувствую слабость. Мне надоело препираться и ссориться. Я хочу провести спокойный день в размышлениях, поэтому я вздыхаю и произношу: — Это моя семья, мой дом. Я здесь останусь навсегда. Идите вон из этого дома.
Несколько секунд баба Даша пытается заглотить воздух и, выпучив глаза, открывает и закрывает рот, не произнося ни звука. Она так похожа на удивлённую утку из старых мультфильмов. Потом всё-таки выдавливает:
— Я поняла. Тут все против меня.
— Какая умная, — говорю я. — А теперь уходите. Без вас спокойнее. Дайте нам похоронить маму.
Баба Даша вскакивает и кидается к сумочке у двери, где несколькими днями раньше лежала бензопила, выстрелившая в последнем акте.
— Я уйду, — задыхается она. — Уйду. Но вернусь сюда с опекой. Поверьте! — Она резко оборачивается, укладка волос теряет форму. — Закон будет на моей стороне!
С этими словами она выходит на крыльцо, спотыкается о порог, ругается совсем не светскими словами и хлопает дверью, что даже панно на пол падает.
Минуту в кухне висит тишина, затем дед неспешно встаёт, подходит к двери и возвращает панно на место.
— Если бы она верещала про нашу дочь ещё хоть минуту, клянусь, я бы сам вышвырнул её, да ещё и пинка бы под зад поддал.
Я хихикаю, закрываю глаза и опускаю козырёк кепки на лицо.
* * *
Весь день я не выхожу из комнаты. Не ем. Пища не попадает в мой желудок уже второй день, но я не испытываю дискомфорта или чувство голода. Мне не хочется попадаться на глаза дедушке и бабушке. Конечно, мой выпад с бабой Дашей их немного удивил, но главное — помог выгнать из дома назойливую модную муху, однако их души ещё не опомнились от пережитков смерти мамы. И в заполняющей пустоте дома я чувствую себя чужим.
К вечеру я желаю поговорить с Уткой, и чтобы не идти в ванную только ради этого разговора, дабы не показаться сумасшедшим даже самому себе, я желаю отмокнуть.
Я в одних трусах набираю горячую воду, добавляю пены и всё время смотрю на Резиновую Утку на углу ванны. Она молчит. И я молчу. Я толком ещё даже и не построил свой монолог. Но конфликт с бабой Дашей чётко определил моё место в разговоре с этой резиновой дрянью, которая велела мне убить Володьку.
И вот я в воде, сижу по шейку и смотрю на игрушку, которую дедушка купил ещё в моём раннем детстве. Вода в ванне мёртвая, теперь мне не нужны доказательства, я сам чувствую, но даже в ней моя сила разбухает и готова сражаться.
Чего молчишь? — хмурюсь я на Утку, решив разговаривать только мысленно, чтобы дедушка или бабушка ненароком не услышали, а то дурка мне тогда точно обеспечена.
Утка ничего не отвечает, и я скидываю её в воду. Обвалявшись в пене, она качается на маленьких волнах, создаваемых моими движениями.
Значит, ты хочешь, чтобы я убил Володьку, — говорю и опять не получаю ответа.
Выпрямляю под водой ноги, гипнотизирую игрушку, прислушиваюсь. Ничего. Тогда я беру Утку в руки и поворачиваю клювом к себе. Щёлкаю по носу, оставив на мордочке пенные пузырьки, которые тут же начинают лопаться. Она молчит. А я вновь держу резиновое тело двумя руками. Сдавливаю Утку, и она пищит. Вот и весь её разговор.
Знай, дура, я никогда! Слышишь, никогда! Не причиню вред зелёным детям. Они мои братья и сёстры! А я — их! Я — дитя Природы и тут нечего думать.
Секунду Утка не отвечает, а потом её тело вдруг разворачивается, и она впивается острыми зубами мне в палец.
* * *
Что за…
Тоненькие клыки впиваются в кожу, в воду капает кровь, и я отбрасываю Утку в дальний конец ванны. Едва не кричу от ужаса, разглядывая полукруглую россыпь ранок на указательном пальце.
Утка барахтается в пене, извиваясь, словно змея. За последние дни, побывав ребёнком Природы, я увидел много чудес, но подобного не ожидал. И вдруг Утка ныряет, и её нет. Я беспокойно вжимаюсь в стену ванны и оглядываю поверхность пены. Хочу обшарить руками, чтобы поймать её скользкое тело, но вспоминаю острые зубы. Я голый и беззащитный перед резиновым маленьким монстром.
Словно услышав мои мысли, Утка действует. Острая боль пронзает внутреннюю часть бедра — одно из самых больных мест на теле, и я вскрикиваю. Хватаю под водой резиновое тело, — а оно живое и бугрится, — и отрываю от ноги. Ещё бы чуть выше, и её зубы впились бы в действительно самое больное место на теле.