— Я считаю и считал себя всего лишь орудием Судьбы, господин граф.
Но Эдмон тоже успел бросить ему в ответ:
— А я считаю и считал себя рукою Судьбы, господин Жорж… Она не забудет вас своим гневом и карой…
Услышав, как видно, стук двери уже без всякой осторожности захлопнутой убегающим гостем, в гостиной опять появилась Гайде. Она увидела валяющееся на полу измятое гусиное перо и поняла, что договор остался неподписанным.
С недоумением она подняла взгляд на Эдмона:
— Твой адский замысел остался неосуществленным, мой друг? — медленно произнесла она.
Но Эдмон, чуть помедлив и с каким-то торжественным выражением лица, отчетливо и раздельно произнес:
— Напротив, мой замысел осуществился полностью… К мукам Каина, ярко и понятно описанным в Библии, у этого человека с этого дня прибавились еще и муки Гарпагона… Он не будет иметь ни часа покоя, размышляя о своем отказе от золотых миллионов, то терзаясь сожалением об этом, то пытаясь успокоить себя надеждой на выгоды от этого отказа, но тотчас же снова впадая в отчаяние, в муки жадности… Такие возможности, как сейчас упускает он, открываются лишь раз в сто лет и то лишь перед одним из ста миллионов… Представь, дорогая Гайде, он даже внушил мне какую-то крошечку уважения своим отказом-бегством. Он, правда, не сказал, как подобало бы мужчине: «Нет, я не подпишу такой договор никогда!» Он предпочел убежать. Жорж Дантес как бы сохранил этим за собой право вернуться к этому делу. Называя мое предложение сатанинским, он уподобил этот договор продаже души Фаустом Мефистофелю, вероятно… Увы, он не понял, что я как раз предлагал ему почетную роль кающегося грешника, имеющего шансы на помилование… А сейчас он уже в аду…
Глава V
«КЛУБ МЫСЛИТЕЛЕЙ»
И Эдмон, и Гайде были удовлетворены результатами долгожданной встречи с их предполагаемым родственником.
Хотя Гайде сразу сгоряча и назвала то, что ее муж сделал с Жоржем Дантесом «неудавшимся ходом», она не могла его не похвалить.
— Мой дорогой «гений мести», ты и в самом деле поставил этого человека в такое положение, какое шахматисты называют «безвыходным».
Она любила с детства и умела играть в шахматы, в любимейшую игру ее отца, сербско-греческого генерала, и нередко приводила сравнение шахмат с жизнью.
— Да, Эдмон, ты как бы поставил его между ферзем и ладьей — справа удар и слева удар! Справа мат и слева мат! Не продавшись тебе на почетных и выгодных условиях «наследства», он обрекает себя, возможно, на нищету, на стесненность в средствах, во всяком случае. А тем самым и на мучительные терзания о драгоценной упущенной возможности. Ты прав, муки такого рода не менее остры и тяжелы, долговечны и изнурительны, чем муки рабства, даже и добровольного хотя бы…
Эдмон был обрадован быстротой, с которой Гайде уяснила себе всю, в общем-то действительно «дьявольскую» сущность его расправы с двойным виновником: смерти великого поэта, и той незабываемой, хотя и объяснимой пощечины, которую он получил в московском трактире-ресторане.
Пусть были произнесены глубокие извинения и оправдания в этом ужасном происшествии от месье Жана, но Жорж Дантес был истинным виновником происшествия и расплачиваться надлежало ему!
Обещание, данное Жуковскому и Натали Пушкиной, вдове поэта, — избежать пролития дополнительной крови, — было выполнено. То, что сейчас унес на своих ссутулившихся от злобы и страха плечах Дантес номер два — убийца Пушкина — было в самом деле пострашнее смерти, сожаление потери. Был ли уровень его достоинства, благородства достаточен, чтобы забыть более или менее быстро о потрясающе заманчивой, уже как бы в руки вложенной и все же упущенной горе золота?
До конца бесславных дней своих — если только сам он не укоротит их, не ускорит их завершение — должен будет помнить этот полубродяга-полуландскнехт о своем бегстве из гостиницы на Судагрехте с потерей десяти миллионов полновесных гульденов нидерландских и ежегодной ренты в сто тысяч франков.
Теперь Эдмону и Гайде уже не оставалось никакой надобности в этих апартаментах. Можно было возвращаться на родной и милый для них островок Монте-Кристо. Но путь туда волей-неволей пролегал через Париж, где они решили на несколько дней остановиться, немного соскучившись о великом и величественном городе.
Поместившись, как обычно, в солидном «Отель дю Рен» на Вандомской площади, неподалеку от Пале-Рояль и Тюильри, Эдмон и Гайде начали обсуждать программу своего пребывания в Париже.
Гайде между прочим сказала:
— Теперь тебе, мой дорогой повелитель, надо побольше уделять внимания и интереса столь близкой тебе игре Царей и Мудрецов — шахматам. Тебе надо переключиться на нее с многолетней игры шахматной жизни — поисков и уничтожения твоих врагов… Твой ум изощрен и искусен в разных головоломных задачах… Я нимало не удивилась бы, если бы ты прославился как шахматный чемпион.
Эдмон улыбнулся:
— Спасибо, милая Гайде, за, вероятно, не очень заслуженный комплимент. Ведь мы довольно много играем в эту игру у себя на острове. И ты меня часто побиваешь.
— Вот именно, к сожалению, это случается, но этого не должно быть! Твой мозг неизмеримо сильнее и подвижнее в фехтовании мыслями. Небольшая практика с сильными шахматистами доставила бы тебе немало удовольствия и пользы. Я слышала, что где-то неподалеку от нашего отеля находится знаменитый парижский клуб шахматистов, который остроумцы-парижане так и именуют «Клуб мыслителей». Давай посетим как-нибудь этот клуб. Право, тебе надо переключить свой поуставший ум на нечто мирное, успокоительное.
Оказалось, что под шутливым этим прозвищем слывет знаменитое кафе «Режанс» по соседству с Вандомской площадью и с французским Национальным театром, а также рядом с королевским дворцом, на площади Пале-Руайяль.
На следующий день чета наша отправилась завтракать в кафе «Режанс». И в самом деле почти за каждым из многочисленных столиков особой «игровой» его половины сидели погруженные в глубокое шахматное мышление энтузиасты-партнеры. И по целой толпе энтузиастов-наблюдателей теснилось у столиков наиболее сильных, как видно, игроков.
Возле одного из столиков полюбоваться незаурядной игрой остановились Гайде с Эдмоном.
Корректное, полушепотом, комментирование игры наблюдателями существовало и в этом храме Каиссы.
— Ах… — послышался вдруг чей-то досадливый, вполголоса вскрик рядом с ними.
— Не надо было ходить элефантом!
В этом чуть громче шепота возгласе было столько страстного, искреннего огорчения и возбужденности, что Эдмон и Гайде невольно вгляделись в соседа.
Это был довольно приятный на вид человек, живой, подвижный, правда, не суетливый, но энергичный в своих жестах и движениях. Он производил впечатление не просто «мыслителя», а и деятеля, непременно деятеля в какой-то конкретной и важной области, не только шахматной.
Он повторил совершенно тихо, едва слышно:
— А ведь, пожалуй, я не прав… Элефант вырывается на важный пункт… Как вредна поспешность суждений!
Эта реплика тоже могла лишь расположить в его пользу, он не боялся признать свою ошибку.
Гайде, однако, не плохо игравшая в шахматы, так же тихонько возразила приятному соседу по толпе:
— «Корню» или «элефант», как вы его называете, в самом деле пошел неудачно. Он погибнет через два-три хода!
«Корню» — название епископской митры, двурогой по форме и термин этот во Франции был равносилен английскому названию этой фигуры — «бишоп» (епископ). А «элефант» — это было греческое обозначение этой же фигуры, перешедшее и в русский язык, как «слон».
С чисто женским любопытством так же тихонько добавила к своему смелому утверждению о шахматном ходе Гайде вопрос:
— А почему вы по-гречески называете эту фигуру?
Эдмон улыбнулся, но слегка остерег шепотом свою подругу:
— Милая Гайде, как бы не запротестовали игроки.
Однако сосед поддержал Гайде:
— Месье, мы разговариваем очень тихо… И, во-первых, я должен поздравить вас с такой мудрой дочерью, а, во-вторых, сам задать вопрос: вы знаете греческий язык, мадемуазель?
Напор взволнованных, любопытствующих наблюдателей отодвинул всех троих Эдмона, Гайде и незнакомца подальше от столика с острой партией и дал возможность Гайде уже не шепотом, а погромче ответить:
— Я родом гречанка, а вы месье? — Не дав ему ответить, сразу же добавила. — Притом, я не мадемуазель, а мадам. И я не дочь, а жена моего спутника, месье…
Эти две фразы были произнесены с такой великолепной гордостью, что и Эдмон и незнакомец невольно расхохотались.
— Прошу прощения! — сделал галантный поклон незнакомец. — Я не хотел этим обидеть ни вас, мадам, ни вашего мужа… По совести, вы вряд ли против того, чтобы выглядеть его дочерью, а он — вряд ли против того, чтобы иметь такую молодую жену…
Снова произошел обмен негромким смехом, а незнакомец все же счел нужным ответить на вопрос Гайде:
— Вы спросили меня, откуда я знаю греческую терминологию… Извольте, мой отец был пять лет комендантом греческого острова Корфу, легендарной Керкиры Одиссея. Точнее начальником французского гарнизона на этом острове при Наполеоне. Я бывал у него еще мальчиком, конечно! Однако запомнил немало слов.
— А у меня были родственники на Корфу в ту пору, — сказала Гайде. — Они укрывались там под эгидой французов от турок. Как звали вашего отца, месье? Помню рассказы о благородстве французского коменданта Ле… Ле…?
— Отца моего звали Лессепс… — вновь с поклоном ответил собеседник, — Матье Лессепс, мадам… А меня зовут Фердинанд Лессепс, с вашего позволения мадам и месье…
Позволение назвать себя требовалось, ибо это обязывало и другую сторону сделать то же.
Отрекомендовавшись, Эдмон и Гайде продолжали беседу — непредвиденное знакомство началось.
Лессепс предложил Гайде сыграть партию в шахматы. Внеся наблюдателю маленький установленный взнос, Лессепс предложил Гайде выбрать сторону и занять игровые места. Эдмон стал в позицию наблюдателя, пока единственного. Но вскоре их тоже начали окружать любопытные: женщина, играющая в шахматы — было большим раритетом, и вдобавок, она то и дело задавала своему партнеру, а также и наблюдающим довольно трудные задачи.
После все-таки проигравшей Гайде, сел Эдмон и ему пришлось напрягать всю свою недюжинную находчивость, изобретательность, глубокомыслие, чтобы вывертываться из не менее находчивых и изобретательных ситуаций, предлагаемых господином Лессепсом.
Гайде не раз порывалась подсказать кое-что своему другу, но он сам ее останавливал:
— Милая Гайде, я играю с незаурядным противником, и мне доставит одинаковое удовольствие и выигрыш и проигрыш… В первом случае это будет означать, что я отплатил за тебя, а во втором — ты получишь, надеюсь, законную возможность отомстить и за меня и за себя.
— Боже мой! — вскинула Гайде вверх руки. — Понятие мести прокралось и в шахматы! Изгнать, изгнать его отсюда немедленно!
— Понятие изгнать нужно, — присоединился месье Лессепс. — Но понятие «реванша» изгнать невозможно. Это наизаконнейший термин всякой игры, мадам.
— О, если бы его применение ограничивалось только играми, — со вздохом уронила Гайде, украдкой взглянув на Эдмона.
Он, поглощенный ходом партий, не придал значения этой фразе, не счел ее относящейся к себе.
Но через несколько минут он с торжеством провозгласил:
— Ничья!
Лессепс согласился, и они перешли на половину аперитивов и еды. Сели, понятно, за общий столик и завязали беседу уже не касающуюся шахмат.
Гайде начала припоминать о своем детстве в Греции. Нашлось, что вспомнить и господину Лессепсу. Он рассказал немало интересного:
— Когда Наполеон был уже полностью разгромлен, к острову Корфу подошла английская эскадра и начала блокаду… Иными словами, повели жестокий обстрел острова, всех стратегически важных его точек, было произведено и несколько десантов. Отец мой героически оборонялся… Он был ранен, контужен, однако не поднимал сигнала капитуляции… Да так и не сдался, пока не был захвачен в плен силой. Он отбивался руками и ногами, чуть не рыдал, однако, пришлось покориться печальной участи… Англичане, впрочем, в уважение к его доблести, не подвергли его долгому режиму плена, и он был отпущен. Но отец не захотел возвращаться во Францию, снова возглавленную Бурбонами… Он выхлопотал консульский пост сначала в Италии, потом в Испании, где у нас была состоятельная и знатная родня — граф Монтихо де Тэба… Тоже наполеоновский офицер, один из немногих испанцев, горячо преданных Бонапарту…
— Была? — переспросила с интересом слушавшая Гайде. — Что же, их теперь нет и они умерли?
— Умер граф Монтихо, кавалер Почетного Легиона и один из любимцев покойного императора. Был момент, когда Наполеон, разгневавшись на своего братца, малоспособного Жерома, которого он сделал королем Испании, хотел назначить на его место полковника Монтихо, наподобие того, как он предложил шведам взять себе в короли одного из своих генералов — Бернадотта! Впрочем, когда шведы на это согласились, Наполеон срочно произвел Бернадотта в маршалы для импозантности…
— А теперь вы живете в Париже, месье Лессепс? — осведомилась Гайде, любознательная как обычно все женщины.
— И да, и нет, мадам, — ответил месье Лессепс. — Но моя парижская квартира неподалеку отсюда на улице Ришпанс, между Вандомской площадью и площадью Согласия… Поэтому я и заглядываю сюда довольно часто, хотя, конечно, и не претендую на шахматные лавры… До Девенка мне далеко!
Девенк был в то время чемпионом кафе «Режанс» и одним из редакторов знаменитого шахматного журнала «Паламед».
— Однако, — продолжал Лессепс, — необходимость заставляет меня служить по дипломатическому ведомству. Ряд лет я был консулом в Египте, в городах Каире и Александрии. А сейчас, после такой же должности в Роттердаме, жду назначения в не чуждую мне Испанию — в Малагу.
— Вы были дипломатом в Голландии? — с живостью спросил Эдмон. — А не знавали там де Геккерена бывшего посла в России?
— Знаком был с ним мельком, — ответил Лессепс. — Темная личность! — И продолжал, вернувшись к мысли, оброненной Гайде, — об ограничении «реваншей» в играх.
— Да, если бы все политические разногласия можно было ограничить сферой игр! Применять игры и в дипломатии и в стратегии! Насколько упростились бы и вместе с тем усовершенствовались бы международные отношения. Вместо посылки дорогостоящей армии в пределы несогласного с вами государства, вы могли бы послать туда всего-навсего пяток-десяток отборных шахматистов или пусть даже борцов хотя бы. Принцип борьбы сохранил бы свое значение, но полностью исключалось бы кровопролитие…
— У боксеров кровопролитие все-таки, кажется, бывает? — не удержалась от лукаво-наивной реплики Гайде.
Лессепс засмеялся:
— Бывают даже и смертельные случаи, увы! Но лишь как самое редкое исключение! Да-да! Что же касается нескольких капель крови из носа или губы доблестного кулачного бойца — он только гордится этим, как гордятся своей потерей крови, причем чем больше, тем лучше — наши солдаты, и офицеры… Мой отец, например, просто скорбел, что потерял не всю свою кровь там, на Корфу!
— Много еще, да, много странного в мире, — со вздохом сказал и Эдмон. — Я тоже не сторонник ненужных кровопролитий… Но есть случаи, когда это бывает совершенно необходимо… Вообразите, что на корабль напали пираты? Или на караван, идущий по степи, по безлюдной пустыне, где-нибудь между Азией и Африкой, из Мессопотамии в Египет, — нападает шайка туарегов?
— Как раз нечто подобное было со мной, — вскричал экспансивный Лессепс. — Мой караван был, правда, невелик, десяток верблюдов, груженных геодезическими инструментами и продовольствием… Никаких шелков или парчи, или драгоценных благовоний — просто лишь то, что было необходимо для небольшой рекогносцировочной экспедиции… И что же! Ни на что не нужные этим «туарегам», нивелиры и диоптры, — все это было мгновенно растащено, экспедиция моя обезоружена технически начисто, и пришлось на всем этом поставить крест. Разумеется, в подобных случаях я тоже не против кровопролития, прогресс без этого невозможен. Культурный наводит страх на некультурного, умный на глупого, сильнейший на слабого! Это закон бытия и природы.