— Второй эшелон! — сердито повторил генерал. — Вот, — он хлопнул по папке: — гибнут офицеры и во втором эшелоне! Авиабомбы. Мины. — Он помолчал. Потом уже менее сердито: — Военный журналист обязан бывать на передовой. К сожалению, отсутствие специального образования мешает журналистам правильно оценивать многое… Мне нужен такой, как ты… Не хочешь — не надо. Я тебя вызвал вот зачем. При каких обстоятельствах ты застрелил пленного?
Баженову сразу стало жарко. За убийство пленного наказывали строго. Но он взял себя в руки и старался не волноваться. Докладывая, он не сводил глаз с лица генерала.
Тот сидел неподвижно, положив большие руки на стол, и лишь изредка посматривал на лейтенанта.
— Молодец. Правильно поступил, — кивнул он, когда Юрий умолк. — Я тебя вызвал потому, что капитан Авекелян передал моему адъютанту полную сумку золота: матерчатый пояс с золотыми монетами, зубами, кольцами, золотые часы… Сколько их там было-то?
— Семнадцать.
— Где они были — в ранце или в карманах?
— На обеих руках, от запястья до локтя. — Баженов вытянул руку и показал, где они были навешаны.
— А пояс с золотом — тоже с него сняли?
— Майор Андронидзе обнаружил на теле, под рубахой.
— Надо было составить акт наличия. Насыпали, не считая, в полевую сумку, как сухари, сунули Авекеляну и уехали.
— Капитан Авекелян — честнейший человек, ручаюсь! — воскликнул Баженов.
— Давно его знаешь?
— Вчера познакомились, — вынужден он был признал».
— Ты прав, он честный. Но по первому впечатлению судить о человеке не рекомендую: обожжешься… Авекелян хороший коммунист. А ты почему не в партии?
— Да как-то не пришлось… Часто переходил из учреждения в учреждение… ездил…
— Не получалось!.. А как получилось, что ты не посылал донесений?
— Посылал регулярно, днем и вечером!
— Товарищ лейтенант, ложь в армии — преступление.
— Я не лгу, честное слово. Можно проверить у штабных радистов, принимавших мои сводки, в шифровальном отделе, наконец, у опердежурного…
— Подполковник Синичкин доложил мне, что не представляет тебя к награде ввиду невыполнения его приказа: ты не прислал ему ни одного донесения. Если так, придется откомандировать тебя в резерв.
— Подполковнику Синичкину я не посылал.
— Но ведь ты только что утверждал обратное. Значит, обманывал меня?
— Не обманывал. Я посылал донесения в штарм, а подполковник Синичкин находился тогда не в штарме, а в деревне Ефимовка. Он не захотел дальше ехать, объяснил, что его обстреляли…
— Не сгущай краски!
— Я докладываю, как было. Он приказал мне все сводки для штарма передавать ему, а уж он сам хотел передавать их дальше. Ему, утверждал он, эти сводки нужны, чтоб управлять войсками впереди. Конечно, я и посылал бы ему, но потом уже оказалось, что у подполковника Синичкина шифровальщика не было, одна радистка. А у меня код был не общеармейский, а специальный, для связи только со штармом. Передавать клером мне запретил начальник штаба. Разве заместитель начальника оперотдела может отменить приказание начальника штаба?
— Продолжай, — заинтересованно проговорил генерал.
— Я не передавал подполковнику Синичкину, но, повторяю, в пггарм регулярно посылал весь день и вечер.
— Проверю. Но если соврал… Да! Ведь и начальник штаба ждал от тебя ночью радиодонесения!
— Товарищ член Военного совета! Моя вина в том, что не смог передать радиодонесения после того, как стемнело. Прервалась радиосвязь, а донесение с капитаном Помяловским на «студебеккере» я послал уже глубокой ночью. Мне необходим был приказ штарма — кому передать собранные нами лодки. Не имея приказа, передал все лодки комдиву Бутейко, потому что ждать было уже нельзя.
— Так это ты передал? Молодец! Правильное принял решение.
Загудел зуммер одного из телефонов. По тому, как поднялся генерал Соболев, протягивая руку к аппарату, и по его короткому кивку на дверь Баженов понял, что предстоит разговор, возможно — со ставкой Главного командования. Он поспешил к выходу. Вдогонку ему генерал крикнул, чтоб он «подождал там маленько», то есть не совсем уходил, разговор еще не окончен, и чтобы «ко мне — никого».
Выйдя в коридор, Баженов снова удержал полковника, рвавшегося в кабинет Соболева, довольно бесцеремонным «пускать никого не велено!».
— Нельзя ли повежливее, лейтенант?! — выдернув полковник свой локоть, за который придерживал его Баженов.
Баженов с превеликим усердием вскинул руку к пилотке, щелкнул каблуками и рявкнул на весь коридор:
— Есть, стараться быть повежливее!
И зашагал вдоль коридора, оставив ошарашенного полковника караулить у двери генерала.
Открылась одна из дверей, н перед Юрием Баженовым появилась дородная фигура пожилого майора в очках; майор широко улыбнулся и протянул Юрию руку, как доброму знакомому. Пожимая ее, Баженов силился вспомнить, где он виделся с этим человеком, и вдруг его осенило: Эггерт! Николай Николаевич Эггерт из седьмого отдела… День рождения Петрищева, праздничный стол и забавные рассказы майора Эггерта — все мигом воскресло в памяти.
— Вы куда спешите? — спросил Эггерт.
— Генерал приказал подождать у секретаря Военного совета майора Черных.
— Товарищ майор, к вам! — крикнул Эггерт через плечо.
Подошел немолодой майор с усталым лицом, и Баженов объяснил, кто он и зачем пришел.
— Заходите! Меня вызвал генерал, а вам, знакомым, и без меня будет о чем поговорить.
— Если не секрет, Юрий Николаевич, — начал Эггерт, и Баженов с завистью отметил, какая у него великолепная память, — расскажите, почему, собственно, вы оставили военную журналистику и перешли в командный состав?
— Какой там секрет… Просто я понял одно: надо отлично знать то, о чем пишешь. Прежде всего стать военно грамотным, чтоб не смотреть чужими глазами на военные действия. А чтобы верно понимать все, что видишь, мало быть пассивным свидетелем событий. Я заметил: перед журналистом люди замыкаются, сидят, как перед фотографом, делая умное лицо и произнося умные слова, заимствованные из газеты… Скучно! Иное дело, когда ты сам — активный участник военных событий, когда люди считают тебя «своим» и не знают, что ты, журналист, наблюдаешь за ними, чтоб потом написать о них. Решающую роль в моей жизни сыграл один знаменательный случай. Приезжаю однажды с журналистским предписанием на передовую, в отличившуюся часть. В военных делах абсолютно не разбираюсь.
Накануне моего появления бойцы в ночном поиске уничтожили много немцев и захватили трофеи в деревне Горошиловке. Я прошу повторить операцию: мне, видите ли, надо написать очерк!.. Командир, не подумав, позвонил старшему начальнику. Тот, польщенный «вниманием», одобрил атаку. Бойцы подошли так близко к деревне, что артиллерийскую подготовку не смогли провести. Атаковали без артподготовки. Я, как щенок, лезу вперед, делаю все не то, все не так, и все же не получил ни одной царапины. А самое главное — плохо понимаю, что происходит. Из полутораста наступавших уцелело шестьдесят… Ради какого-то дурацкого очерка, понимаете? Это меня потрясло, я почувствовал себя преступным невеждой. Я решил учиться… Постепенно смутное ощущение моей вины сменилось профессиональным пониманием ее: нельзя было соваться в эту деревню, расположенную в низине, когда над ней командовали вражеские высоты, не обезвреженные нашей артподготовкой, да еще сразу после ночного поиска. Разумеется, формально ответственность несли командиры, но я отлично осознал и свою вину. Не может военный журналист быть военно неграмотным, дилетантом!..
Эггерт слушал его внимательно, не перебивал, только кивал понимающе и одобрительно. Пришел майор Черных. Когда Юрий закончил свою взволнованную «исповедь», майор Черных улыбнулся:
— Вот, видите, генерал-майор Соболев, стало быть, прав, предлагая вам работу в армейской газете: теперь-то вы, надо думать, «военно грамотный» журналист, да?
«Какая чертовская осведомленность и оперативность!» — подумал Баженов. А вслух спросил:
— Это затем генерал-майор и велел мне подождать?
Его прервал телефонный звонок. «Слушаюсь», — сказал майор Черных в трубку, поднялся и жестом пригласил Баженова с собой.
У генерала было уже много народу: и начальник штаба, и подполковник Синичкин, и еще какие-то офицеры, и начальник отдела кадров…
— Вот так, подполковник! — зло закончил генерал Соболев.
— Слушаюсь! Так точно! — ответил Синичкин, стоя навытяжку.
Баженов отрапортовал о своем прибытии по вызову.
— Смирно! — скомандовал генерал. — За отличные боевые действия старший лейтенант Баженов награждается медалью «За боевую доблесть». Поздравляю с присвоением очередного звания!
Юрий Баженов так растерялся, что пробормотал: — Спасибо, — и лишь увидев, что начштаба от изумления сердито сжал губы, он опомнился и прокричал:
— Служу Советскому Союзу!
Генерал подал ему медаль в коробочке и, взглянув на его погоны, обратился к секретарю Военного совета:
— Майор, принеси-ка две офицерские звездочки для старшего лейтенанта.
Генерал еще раз поздравил Баженова, пожал ему руку и отпустил всех.
В коридоре начальник штаба подозвал Баженова и не без досады сказал:
— Почему ты сразу не объяснил мне всего? Подполковник Синичкин по-своему прав, но тебя винить не за что: ты выполнял мой приказ. А вот в том, что не доложил с берега, ты виноват. Единственное, что тебя оправдывает, — правильное решение насчет лодок.
— Рация отказала, товарищ полковник.
— Рация, рация! Все и всегда ищут объективные причины. Не мог послать с донесением кого-нибудь на мотоцикле? Ну, ладно уж! Поздравляю тебя!
Дома Баженов застал Сысоева вышагивающим из угла в угол. Остановившись, они долго смотрели друг другу в глаза, пока Юрий с напускным спокойствием и даже равнодушием доставал что-то из карманов. И достав, положил все на стол — так же молча, спокойно, — и коробочку с медалью, и офицерские звездочки.
Глава третья. ТЫСЯЧА ДАННЫХ
Стены просторной комнаты были увешаны картами — от политической карты мира со схематикой средиземноморского, тихоокеанского и атлантического театров военных действий до огромной составной десятикилометровки, от Северного до Черного моря испещренной извилистыми красными линиями фронтов. Черные, красные и синие стрелы отмечали здесь пульс войны… Напротив одной из карт — той, что была затянута плотной зеленой занавеской, — у открытого настежь окна, в плетеном кресле полулежал командарм. Все его обмякшее тело — голова, устало покоившаяся на спинке кресла, расслабленно вытянутые вперед ноги, большие руки, тяжело лежавшие на ручках кресла, — выдавало сильнейшую усталость. После трудного и страдного дня и бессонной ночи в дивизиях Бутейко и Ладонщикова, которых он заставил перенести свои штабы вперед на правый берег, командарма клонило в сон. Разламывалась от боли голова, настроение было чертовски скверным.
…Ночное наступление захлебнулось.
Он очень рассчитывал на созданный им огневой кулак из армейской артиллерии дальнего действия и артиллерии
резерва Главного командования — кулак, который должен был обеспечить успех дивизии Бутейко на направлении главного удара. Поначалу все шло хорошо. Удалось соединить два разрозненных «пятачка» в единый плацдарм и ликвидировать между ними коридор противника. В этом коридоре — клине, доходившем до Днепра, — было уничтожено много живой силы противника, захвачены пленные, трофеи. Новый правобережный плацдарм занимал тринадцать километров по фронту при глубине до четырех с половиной. Но ведь не «коридор» был основной задачей! Главный удар предназначался высоте «Круглая», господствующей над местностью и открывающей выход на оперативные просторы. А затем, развивая успех, надлежало перерезать рокадную железную дорогу и овладеть важнейшим железнодорожным узлом — его так и закодировали: «Узел»…
Да, вначале наступление развивалось успешно. Сломили сопротивление противника, захватили первую и вторую линии немецких окопов во второй линии обороны. Почти овладели высотой. Почти!.. И вдруг это невероятное сообщение, что потеряны чуть ли не все наши танки!
Как это могло произойти? Соотношение сил было в нашу пользу. В глубине обороны встречались мины, но они не могли нанести такого урона. Даже если б действовали все противотанковые орудия противника (а большинство таковых было уничтожено), то и тогда наши танки не могли бы так пострадать.
Какое же неизвестное нам противотанковое оружие применили здесь гитлеровцы?..
Вспоминается: в докладе Сысоева о продвижении переднего отряда дивизии Бутейко говорилось, что у реки Гнилушки два танка оказались выведенными из строя каким-то необычным образом.
Так… А потом что? Потом противник, до этого действовавший мелкими группами, перешел в контратаку большим количеством танков и пехоты и потеснил наши части.
Выбил нас из второй и первой линий траншей. Заставил нас отступить почти на исходные позиции, то есть на захваченную сразу же после форсирования Днепра первую линию обороны. Потери наши значительны. Правда, частичный успех есть: соединились обе дивизии на общем плацдарме… Но главная задача не выполнена! Топчемся на месте…
А ведь другие армии успешно наступают.
Неприятно сознавать, что имеющимися силами и средствами на этом направлении задачу выполнить невозможно. Противник держит на нашем участке танковую дивизию СС «Викинг» и располагает, очевидно, каким-то новым противотанковым оружием, притом — в достаточном количестве.
Об этом он доложил «вверх», но там требовали одного — выполнения задачи. Командарм проявил настойчивость, и «сверху» обещали вскоре сообщить свое решение…
А когда это — вскоре? Через десять минут, через шесть часов, через месяц? Жди. И торопить нельзя: не один наш фронт у них, и не мы одни просим поддержки…
Сейчас самое правильное — поспать, отдохнуть как следует, да и некоторые личные дела пора бы уж решить. Надо бы написать другу в Москву, чтоб помог определить младшего сына в то же суворовское училище, где учится старший.
Надо бы, наконец, решить: утвердить или опять отставить награждение майора медицинской службы Нестеровой Ирины Игнатьевны орденом Отечественной войны второй степени. Он уже дважды отклонял награждение: хоть и было за что наградить… но ведь жена!
Член Военного совета Виктор Николаевич Соболев тогда пожурил его за излишнюю щепетильность. Может быть, он и прав… а может, и не совсем прав. Не обязанность ли первого офицера армии — быть примером для всех и во всех случаях армейского бытия!
Ну, а если Ирина заслуживает? Ведь действительно заслуживает!.. Что ж, многие еще большего заслуживают, а вот и не награждены. В этом и его вина. Ведь прорвали же ночью вторую линию обороны, почти захватили господствующую высоту, и вдруг…
Командарм снова вспомнил ход сражения, и все его тело напряглось. Чтобы расслабить его, требовалась своеобразная нервная разрядка. Усилием воли он разжал кулаки и последовательно заставил «уснуть» каждый палец в отдельности. Затем он перенес внимание на кисть, на руку от основания пальцев до локтя, затем до плеча, проделал то же и с другой рукой, с ногами, со всем телом. Вот сейчас все оно отдыхало. Этому искусству научил его комдив монгольской кавалерийской дивизии еще на Халхин-Голе. Комдив увлекался тибетской медициной и индийской гимнастикой…
Но первым условием полного отдыха было — не думать о том, что волнует. Командарм упрямо смотрел на кусты сирени перед окном. Видел голые ветки, темные от сырости… напоминавшие окопы и ходы сообщения, когда смотришь на них с самолета… Нет, он не в силах заставить себя не думать о людях, о трудном положении на фронте армии!
Из окна тянуло промозглой сыростью. Командарм сонно потер ладонью бритую голову. Ныли старые раны. Погода виновата: даже сейчас, в полдень, было сумрачно, хоть лампу зажигай. Сплошная густая облачность. Десять баллов. Свинцовая туча почти лежит на земле. Холодно. Мокро. Безветренно. Дождь незаметный, а все мокро. С пожелтевших сморщенных листьев сирени падают капли, по одной в секунду…