Золотая корифена - Иванов Юрий Николаевич 5 стр.


Я киваю головой в воду: метрах в пяти от нас режет воду трехугольный плавник. Акула. Бросила «Корифену» и поплыла за нами: все надеется на что-то.

Шлюпка переломилась пополам. Она двумя пузырями — носом и кормой — торчит из волн. А посредине по пояс в воде сидим мы. Можно грести, но что толку? Все равно в таком состоянии шлюпка не сдвинется с места… Что там на «Корифене»? Чего они мешкают?

— Мотор заводят… — угадав мою мысль, говорит Корин. — С ним можно и час, и два провозиться!..

— Через час будет совершенно темно…

Корин не отвечает. Он внимательно рассматривает тряпочную затычку. Она намокла, и по краям ее пузырится воздух. Хоть и помаленьку, но он все же сочится из лодки,

Ветер доносит чуть слышное тарахтение мотора: ага, завели! Он то усиливается, то затихает в провалах волн. Собрав весла в одну длинную палку, мы привязываем к концу парус и размахиваем красным полотнищем: уже темнеет, нас могут просто потерять… Солнце садится в непроницаемые, черные тучи. Его лучи вязнут в насыщенных влагой облаках. Еще немного — и оно нырнет за горизонт. Тогда мгновенно наступит кромешная тьма. Так всегда в тропиках: стоит солнцу соскользнуть с небосвода, и ночь тотчас раскрывает над океаном свой черный зонтик в дырочках звезд.

Стук мотора совсем близко. Вот и лодка. На носу стоит Валентин. Бен висит почти на самом кончике мачты, Скачков склонился над двигателем.

— Эй, вы, бомбары! — раздается Валин голос.

— Мы здесь, "адмирал"! — откликается Корин.

— …принимайте конец, черти!

Вот и «Корифена». Я лезу через ее борт, падаю на брезент. Бенка скатывается с мачты, прыгает ко мне. Его сырой нос уткнулся в мою шею, я чувствую, как сотрясается сердце в щуплом теле мартышки… Мы в «Корифене», В крепкой железной лодке. И теперь нам не страшны ни акулы, ни болтанка, ни тучи, нависшие над самой водой. Они вот-вот готовы развернуться ливнем. Уж так всегда; к вечеру или ночью дождь. Что поделаешь: тропики. Зима…

Глубоко затягиваясь дымом, Стась рассказывает, как все случилось.

Мы молчим. Остываем. Курим. Потом Корин втаскивает в «Корифену» нашу прохудившуюся шлюпку и выдергивает затычку. Облегченно вздохнув, шлюпка выпускает из себя остатки воздуха, сплющивается, расстилается перед нами куском прохладной, мокрой резины.

— Вырубай, двигатель, — кивает Валентин головой Скачкову, — Леднев, вскрывай ящик в носовой банке. Там должны быть красные ракеты. Надо сигналить. Иначе не найдут. Нас далеко отнесло. Ветром и течением. Я отвинчиваю крышку. В просмоленной коробке лежат ракеты. Б промасленной тряпке тяжелая ракетница. Палец нажимает на рычаг, и ракетница разламывается, ствол опускается, как у старинного револьвера «Смит-и-Вессон». Тяжелый патрон туго входит в ствол.

— Давай. Вверх…

Сухо грохнув, ракета врезается в низкие, лохматые тучи, взрывается там, и тучи вспыхивают багровым отсветом.

— Плохо, — говорит Валентин, — так ракету и с полмили не увидишь. Дай-ка мне.

Он стреляет не вверх, а чуть опустив руку. Ракета делает полукруг и, взорвавшись над самой водой, исчезает в волнах. Раз за разом громыхает ракетница. Ракеты то уходят в тучи, то, еще не сгорев, падают в океан.

— Последняя, — говорю я.

Валентин чешет стволом ракетницы у себя за ухом. Думает. Потом машет рукой: надо стрелять. Судно где-то недалеко, они ищут нас… Они должны увидеть ракеты. Еще раз темноту прорезает огненная кривая. Потом вспышка под самыми тучами — и ослепительное, тревожное пламя освещает на несколько секунд беспокойную, в черных горбах поверхность залива. Наступает темнота. Даже звезд не видно. Это тучи закрыли от нас небо. Они ползут над нами, лохматые, зловещие. Тучи дышат холодком. Они, как тяжелые, перегруженные бомбардировщики, неторопливо скользят над океаном, как бы выискивая цель. Того и жди, что раскроются невидимые люки и на наши головы обрушатся многие тонны воды.

— Надо делать факелы, — предлагает Скачков,

— Да, — соглашается Валентин, опускаясь на банку. — Стась, развинчивай весла, Коля, режь одеяла. Быстрее, ребята.

Через несколько минут одно из одеял разодрано в длинные полосы. Корин наматывает их на палку; Скачков обливает ее соляром и поджигает. Чадно дымя, огонь жадно урчит, торопливо пожирает материю. Блики огня скачут по волнам, по лодке, по нашим встревоженным лицам. Венке это очень нравится; и ракеты и факел. Он радостно кричит и в восторге кувыркается на брезенте.

Проходит час за часом. Горят наши одеяла, чадят дымным пламенем. Падают в воду обгоревшие лохмотья, вся лодка усыпана легкими хлопьями сажи. Мучительно хочется спать. Глаза слипаются, в висках остро и больно постукивают, звенят молоточки. Прыгает, скачет неяркий огонь факелов по волнам, с надеждой вглядываемся мы в темноту, но нет, не видно нашего «Марлина». Кругом непроглядная ночь, тяжелые тучи над головой и пустынная вода.

— Все… кончились одеяла, — слышу как сквозь сон голос Корина. — Ха, задаст нам боцман! Придется денежки в бухгалтерию вносить.

— Спишут… — откликается хрипловатым баском Петр.

— Вместе с нами…

— Замолчите, Корин, — обрывает его Валентин. Когда он злится или нервничает, то даже с друзьями разговаривает на «вы». — Скачков, поливайте матрацы соляром. Свяжите их проволокой вместе.

— А как будем спать? — ворчит Стась. Облитые соляркой, соломенные матрацы прыгают рядом на волнах. Скачков подносит к ним тлеющий факел, и солома вспыхивает ярким пламенем. Матрацы были очень хорошо просушены днем. Пламя с гудением вгрызлось в их нутро и подскочило к черному, низкому небу. Длинные красные искры, подхваченные ночным ветром, несутся над водой и падают в нее вдалеке от лодки и костра. Но недолго полыхает костер из наших матрацев, пламя сникает, хиреет: вода уже напитала нижние слои соломы. Снова становится темно.

Пошел ливень. Шумный и веселый, он впрыгивает в нашу лодку тысячами холодных струй, смывает сажу с ее бортов, с наших лиц и рук. Безропотно, как автоматы, мокрые и дрожащие от холода, выплескиваем воду за борт. Когда ливень умчался дальше, мы втроем, прижавшись друг к другу, забиваемся под брезент. Валентин остается дежурить. Под утро меня будит Корин:

— Вставай. Твоя вахта. Вот сигнальный факел, вот спички. Если увидишь огни — зажигай.

Холодно. Сырая рубаха липнет к телу. В одеяло бы запутаться, но одеяла нет: сожгли. Под брезентом крутится, кашляет Скачков. Наверно, простыл наш Петька. Пытаясь разогреться, я машу руками, приседаю. Но нет. Все так же холодно… черт, Африка называется. Ветер ровно дует в корму. Чтобы лодка не болталась, а шла ровно. Скачков соорудил еще с вечера плавучий якорь — с кормы опущен в воду канат с двумя пенопластовыми буйками. Обхватив себя руками и отбивая голыми ступнями чечетку, я кручу головой, оглядываю горизонт. Нет, ничего не видно. Ни огонька, ни корабельного силуэта. Плохо наше дело. Сейчас мы находимся вдалеке от судоходных линий. Кругом настоящая водная пустыня. Где-то «Марлин»? Ищет. Но попробуй-ка найди. Видимость ни к черту: горизонт, стиснутый тучами и полосами ливней, близок. Две-три мили просматривается, не больше. Дело дрянь. Только бы на берегу ничего не узнали. Конечно, на берег начальству уже ушла радиограмма о случившемся. Но лишь бы слухи не распространились по институту… лишь бы не позвонили домой. Я перестаю подпрыгивать, сажусь на банку. Зажмурив глаза, представляю себе: наш дом, наша комната, вечер… Наташа сидит за столом, читает. На стене календарь. Вечером она зачеркивает каждый прошедший день. Там уже очень много крестиков. Поздно. Она смотрит на часы, вздыхает и берет карандаш: еще один день прошел. Еще один день… Вдруг звонок. Она снимает трубку телефона, слушает, карандаш падает на стол. Прошедший день остается не зачеркнутым. Нет, она ничего не должна знать. Ничего… Я вскакиваю. Всматриваюсь в горизонт… Нет, нет, конечно же, ну какому дураку взбредет в голову позвонить домой? Она ничего не должна знать. Я сам ей обо всем расскажу. Когда вернусь. Сам. И никто другой…

Светлеет. Тучи неохотно расползаются, между ними яркими полыньями розовеет небо. Чуть потеплело. А может, просто рубашка просохла на ветерке. Нет, потеплело. Солнца еще не видно, но уже ощущается его горячее дыхание.

Прилетели две птицы олуши. Живут в океане такие птицы из отряда альбатросов. Обе ослепительно белые, с черными концами крыльев. Прилетели, покружились над «Корифеной», попытались сесть на пенопластовый буек, но не получилось. Их перепончатые лапы все время соскальзывали с буйка, и птицы с сердитыми криками падали в воду. Обидевшись, они улетели прочь. Наверно, искать косяки сардины или анчоуса. Нам часто приходилось видеть, как они ловят рыб — прямо с высоты пикируют Б воду. Почти без всплеска вонзаются птицы в волны и хватают зазевавшуюся рыбку. А потом долго сидят на воде, поправляя массивными, желтыми клювами перья на груди и крыльях.

Вот и акула. Вдоль самого борта проскользнула ее темная длинная тень. Эта, пожалуй, побольше, чем та, что преследовала нас вчера. Акулы очень терпеливы и настойчивы. Они неделями сопровождают суда, подбирая из воды все, что падает с судна: остатки еды, бумаги, тряпки. В середине рейса с кормы сдуло ветром Венино полотенце. А спустя трое суток я обнаружил его в животе пойманной акулы. Веня постирал его, потому что боцман отказался выдать новое, мотивируя, что Венька, мол, разбазаривает казенное имущество. И Веня до сих пор утирается злополучным полотенцем, от которого, как его ни стирай, исходит кисловатый акулий запах.

Акула. Уже проснулась. Рыщет. Или вообще не спала? Плыла за нами в темноте? Все что-то ждет. Проплыв вдоль лодки, акула разворачивается и опять подходит к «Корифене» с кормы.

Время, Сколько там? Пора будить Скачкова. Его вахта.

Петр просыпается сразу, лишь только я касаюсь рукой его плеча. Уж такая привычка — проснуться сразу. Петр — помощник капитана, штурман. Он несет на «Марлине» ежесуточную вахту: четыре часа днем, четыре ночью. И поэтому привык легко и быстро стряхивать с себя сон.

— Как там? — спрашивает он, растирая лицо ладонями.

— Все так же, Петя. Пусто. Тихо. Небо чистое, опять будет зной…

Теперь и мне можно лечь поспать. Но я не тороплюсь. Сейчас посижу десяток минут вместе с Петром, а потом прикорну к широкой спине Корина. Поговорю немного с Петром. Он мне нравится. Даже не знаю чем. Может, своей немногословностью, серьезным отношением ко всему, чем бы ни занимался. Может, тем, что в свои двадцать семь лет исколесил чуть ли не всю Атлантику и побывал во многих странах мира. Петр прилично знает английский язык, и мне правится, как он после вахты, обойдя судно и убедившись, что все в порядке, не валится па койку в своей каюте. Он забирается в тень, где-нибудь под спасательными шлюпками и сосредоточенно вчитывается в страницы учебника: зубрит английский. Мне нравится, что он коллекционирует марки. Причем не всякие разные, а лишь те, на которых изображены животные, птицы, рыбы. Петр любит природу. А это очень важно в человеке — любовь к природе.

…Солнце над самой головой. Полдень. Океан розовеет пятнами отражающихся в нем туч. Из брезента мы сделали над лодкой тент, растянув его к бортам веревками. В его густой, но душной тени проводим совещание.

— По-видимому, на «Марлине» опять насос полетел. Петя, ты штурман. Ты лучше всех должен ориентироваться в открытом океане. Где мы? — Валентин расстилает карту.

Скачков снял с кормовой банки небольшой шлюпочный компас и опустил на карту.

— Значит, так… «Марлин» оставил нас восемнадцатого декабря вот в этой точке. Примерно в ста десяти милях от африканского побережья. С того момента, как мы, удирая от смерча, перерезали якорный канат и до сегодняшнего полудня ветер, господствующий в данное время года, в данном районе, а также течение несут нас вдоль побережья Гвинейского залива.

— Даю справку по течениям. Поверхностным… — Валя рисует на листке бумаги "розу ветров". — Здесь действует постоянное поверхностное течение. Оно начинается вот тут, у мыса Пальмас, и является продолжением Экваториального противотечения и небольшой ветви Канарского течения. Следует вдоль северного берега залива со скоростью до полутора узлов,

— Значит, за прошедшие часы дрейфа ветер и течение отнесли нас примерно на… — Скачков хмурит лоб, считает, — шестьдесят — семьдесят миль от места суточной станции.

— Да. Теперь вот что. Направление течения от норд-оста через ост на зюйд-ост. Это значит, что пока пас волочет вдоль берега. Но потом потянет в открытый океан.

— Значит…

— Подождите, Скачков, Значит, если через трое-четверо суток нас не подберет "(Марлин"… больше ведь не на кого рассчитывать: японцы ловят рыбу в самой южной части залива, а здесь пустыня… да, так вот, если нас в этот отрезок времени «Марлин» не разыщет, нам нужно направляться к берегу.

— Ура, — кричит Корин, — в Африку… в джунгли!..

— Иначе нас унесет в открытый океан. А это плохо. Помните челн из красного дерева? А?

Челн? Его мы выловили из океана в двух сотнях миль от Либерии — узкий и длинный челн, вырубленный из целого ствола красного дерева. Был абсолютный штиль. Солнце пекло вовсю. Вдруг кто-то крикнул: "Лодка! Лодка!" Челн с силуэтом рыбы на высоком вздернутом носу. Чьи-то сильные, ловкие и очень терпеливые руки свалили в джунглях дерево, сплавили его по реке к океану, выдолбили лодку и тщательно отшлифовали ее. Потом вырезали на носу силуэт тропической рыбины и вместо глаза на счастье прибили серебряную монету… Чьи-то руки. Может, того парня, что скорчившись лежал на дне лодки? Как видно, много дней подряд сушило человеческий труп солнце. А рядом, в лодке, порванные рыболовные снасти, сломанное весло, пустая тыква, в которой, наверно, была вода…

— Насчет воды опасений нет. Ливни все время, — говорит Корин.

— А с продуктами? Николай, вытряхивай мешок. Что там осталось?

Рядом с компасом я кладу буханку хлеба, две банки сгущенного молока и одну начатую свиной тушенки, полкруга колбасы.

— Все?

— Апельсины еще есть. Штук двадцать. Да половинка ананаса.

— Это для Бенки. М-да. Не жирно.

— Зато настоящее приключение, — говорит Станислав.

— Боюсь, что приключений впереди слишком много. Итак, Корину обеспечить добычу рыбы и планктона.

— Есть, мой «адмирал». Рыба будет.

— Леднев, тебе поручается выдача продуктов, А ты, Петр, просмотри двигатель. Чтобы заводился с пол-оборота. Как там с горючим?

— Часов на двадцать хода. Вчера много пожгли.

— Ясно. Теперь последнее. Вахта четырехчасовая. Требую беспрекословного подчинения и дисциплины.

Команда, кроме вахтенного, может быть свободна. Коля, приготовь обед.

Взяв бечевку, я тщательно размерил буханку. Вдоль и поперек. Начнем, пожалуй, с горбушек. Отрезав с двух сторон буханки по горбушке, я разделяю каждую пополам и мажу их свиной тушенкой. Колбаса пускай пока лежит. Как неприкосновенный запас.

Сложив ладони рупором, Скачков произносит:

— Команде обедать!..

Команда молча рассаживается на брезенте, и я выдаю каждому по горбушке. Бен получает апельсин и ложку сгущенного молока.

Обед проходит скучно. Валентин угрюмо размышляет о чем-то; Скачков зябко вздрагивает: простыл s минувшую ночь. Лишь Корин бодрится и преувеличенно бодрым голосом рассказывает нам анекдот. Анекдот веселый, но по окончании его смеется лишь сам рассказчик.

Проглотив свою горбушку, я собираю упавшие на колени крошки и, взбадривая команду, говорю:

— Это ничего, ребята. Вот я был в блокаде Ленинграда, так нам на весь день давали сто двадцать пять граммов хлеба. И больше ничего.

— Тебе хорошо, — уныло откликается Скачков, — ты натренирован, А как быть, предположим, мне?

— Ха, Петя! За счет личных накоплений, — Корин хлопает его по спине, — недельки полторы протянешь. А кроме того, помнишь, ты ведь тоже мечтал повторить подвиг Бомбара…

— Я передумал. Мне не хочется никаких подвигов…

— Может, манной кашки хочешь? На молочке?

Назад Дальше