Чича кивнул. Якуты знали, что у каждого шамана было звериное воплощение, которое было принято называть Матерью-Зверем. Это воплощение звали любовно матерью не потому, что звериное воплощение было женского пола, а по той причине, что из него рождалась сила шамана, в нём же таилась и душа шамана. Зверь был бесплотным духом, но раз в году он мог появляться на земле. И тогда зверь-душа совершал удивительные вещи. Матери-Звери разных шаманов нередко вступали в ожесточённые схватки между собой, иногда они лежали, сцепившись, в продолжение нескольких месяцев и даже лет, не будучи в силах одолеть друг друга.
Олень был Матерью-Зверем Бэса, и он явился во плоти, чтобы отомстить человеку, выстрелившему в оюна. Именно так Чича оценил всё происшедшее. Возможно, он ошибался.
Оюн издал едва слышимый вздох и закрыл глаза, его морщинистое лицо застыло. Бэс, известный шаман из рода Оленей, могучий и непоколебимый Человек-Сосна, которого страшились не только сородичи, но и люди из других племён, закрыл глаза и умер.
Чича провёл весь день в сборах. Прежде чем отправиться домой за сыном Бэса, Чича одел неподвижное тело наставника и туго спеленал его кусками кожи. После этого он не без труда поднял покойника на дерево и густо обложил хвойными ветками. Бубен, как было велено, Чича оставил на том самом месте, где оюн упал, сражённый пулями; он установил шест и повесил бубен на его верхнем конце.
Неделю Чича добирался на лыжах до зимовья Оленьего рода, что давно было обустроено на берегу Мутного Ручья. Три конусообразных жилища, сложенные из толстых жердей, стояли на заснеженном обрыве и на фоне тёмного леса выглядели игрушечными, хотя высотой каждое из них было около десяти метров. Позади конусных строений стояли немного покосившиеся от времени прямоугольные бревенчатые амбары с двускатными крышами, из которых доносилось мычание коров. Чуть дальше виднелся низкий квадратный дом, напоминавший формой усечённую пирамиду, на плоской крыше которого возле дымившейся трубы играли две большие лохматые собаки. Завидев Чичу, псины радостно залаяли.
Якут, обессилевший не столько от долгого пути, сколько от терзавших его воспоминаний, ввалился в хорошо протопленный дом и грузно опустился на ближайшие деревянные нары. Обитатели дома приветствовали его дружным гулом.
– Где Медведь? – устало спросил Чича и сбросил с себя меховую шапку. Освободившись от лямок большой походной сумки, он покопался в ней и бережно достал длинный кожаный мешок, испещрённый мелкими рисунками.
– Что случилось? – подошёл к нему человек с длинными волосами, затянутыми сзади в косу. Ему едва ли исполнилось двадцать лет, но жёсткие складки возле рта свидетельствовали совсем не о мальчишеском характере; на подбородке ясно различалась татуировка синего цвета, выполненная в форме треугольников. – Почему ты вернулся один?
– Эсэ, твой отец велел передать тебе его оюнскую сумку. – Чича протянул юноше мешок.
Сына Человека-Сосны звали Эсэ, что в переводе на русский язык означает Медведь. Весть о кончине отца Эсэ встретил молча, лишь тёмные глаза его будто бы закричали, вспыхнули чёрным огнём, затем потускнели, сделались мрачно-матовыми. Все, кто присутствовал при этом, уверяли потом, что в помещение будто проникла волна ледяного холода, даже огонь в очаге колыхнулся и едва не затух.
– Сила, которой был наделён твой отец, не помогла ему. Пули, выпущенные русским, сразили его.
– Кто же был тот русский? – спросил Эсэ. – Зачем отец вызвал его туда своим бубном?
– Я не знаю его имени, я не видел его прежде. – Чича развёл руками. – Но Бэс сказал, что ненавидел того русского… Послушай, твой отец сказал, что его кости должны лежать на Волчьем Холме.
– Да, – кивнул Эсэ, – он не раз говорил мне, чтобы я отвёз его туда после его смерти.
Эсэ двумя руками взял шаманский мешок отца и поднёс к груди. Теперь эта длинная кожаная сумка, наполненная магическими предметами, принадлежала ему.
– Да будет так, – он медленно закрыл глаза, – завтра же ты поведёшь меня к телу моего отца, а после я отправлюсь к Волчьему Холму.
Эсэ был настоящий оюн. Он без труда подражал голосам всех птиц и зверей и умел предсказывать погоду, даже не глядя на небо. Но самым главным его качеством было то, что он иногда ни с того ни с сего впадал в транс и тогда начинал вещать от имени невидимых духов. Голос Эсэ делался неузнаваемым, на лице проявлялись чужие черты, в глазах отражалась бездна пугающего неведомого мира, куда могли проникать из людей только шаманы. Когда с Эсэ случалось такое, он обязательно описывал какую-нибудь опасную ситуацию, в которой должен был очутиться кто-то из близких родственников. Он рассказывал, в чём именно заключалась опасность и как её можно избежать. При этом он никогда не помнил ничего из сказанного им и не переставал удивляться тому, что пересказывали ему другие.
– Ничего страшного, – потряхивал он длинными волосами. – Пусть я ничего не помню, важно, что вы слышите и помните это. Некоторые охотники из числа ходивших промышлять вместе с Эсэ утверждали, что неоднократно были свидетелями того, как он, сидя у костра и ведя спокойную беседу, внезапно обрывал разговор и будто превращался в камень на несколько минут. Все, кто видел его в такие минуты, говорили, что вся его фигура становилась тогда сосредоточением повышенного внимания. Эсэ вслушивался, но его уши не имели к этому никакого отношения. Он слушал что-то внутри себя. Его глаза смотрели при этом так, как если бы он двигался по чьим-то следам, оставленным на влажной земле. Затем он вскакивал, словно подхваченный беззвучным ураганом, и молча мчался куда-то, схватив лук со стрелами. Вскоре он возвращался и звал товарищей:
– Я свалил оленя, пойдёмте разделывать его.
– Как тебе удаётся сразу отыскать дичь? – спрашивали у него.
– Мне указывает голос, – отвечал Эсэ. – Он говорит, куда мне нужно немедленно пойти, и там я вижу оленя или косулю. Голос ведёт меня. Но я должен всегда спешить, ведь голос быстро пропадает, я могу не успеть за ним, и тогда дичь уйдёт.
– Чей же это голос?
– Хозяин леса подсказывает мне.
Эсэ обладал всеми нужными качествами, чтобы стать могущественным оюном. Если бы он твёрдо выбрал путь шамана, то достиг бы таких высот, какие не снились никому из его народа. Но чрезмерно вспыльчивый характер, неукротимый нрав и неуёмная жажда действий сводили к нулю все его задатки. Он предпочитал заниматься разбоем на дорогах, нападать на купцов и сборщиков ясака,[4] уводить чужой скот, а не развивать в себе способности шамана. На сородичей своих он взирал немного свысока, считая их существами вялыми и бесполезными.
– Якуты должны быть не только скотоводами, но и воинами! – пылко упрекал он их. – Вы же похожи на жалких рабов. Неужели не слышите вы в своих сердцах зов предков? Вы стоите на коленях перед белыми людьми. Они не перестают унижать вас, а вы только и умеете терпеть. Сколько это будет продолжаться? Разве не осталось в вас гордости?
– Русские давно пришли сюда, – отвечали ему соплеменники, – они правят в наших краях. Теперь уж ничего не исправить.
– Вы превратились в трусливых псов, – продолжал Эсэ, – ни в ком из вас не вижу я воинской силы. Вы говорите, что русские и другие белые люди пришли сюда давно. Но разве это означает, что они должны быть хозяевами здесь и что мы обязаны платить им ясак? Эта земля всегда принадлежала нам! Поднимите головы! Проснитесь!
Но сородичи не хотели отзываться на призывы Эсэ. В их сердцах давно уже не осталось места для войны, для ненависти, для протеста. Они жили покорно, не сетуя ни на что. Они боялись слов Эсэ. Человек-Сосна тоже осуждал их за безволие, никогда не жил на одном месте, беспрестанно бродяжничал где-то. Он тоже не уставал говорить о воинском пути. Якуты боялись этих слов, так как чувствовали скрытую за ними неведомую стихию, казавшуюся им даже более страшной, чем колдовская сила оюнов. Кроме того, они не понимали, о какой свободе вещали Эсэ и его отец. Разве не вольны они были в любое время ездить где угодно? Для чего им становиться воинами? Да, они платили русским подати и тем самым отнимали у себя самих часть добычи, но это стало неотъемлемой стороной их существования. Зачем же бороться против того, с чем они давно смирились?
– Теперь ты отправишься мстить за смерть отца? – прозвучал испуганный голос из дальнего угла дома.
– Буду мстить, – кивнул Эсэ, открыв глаза. Его подбородок нервно дрогнул, крапинки синей татуировки на нём шевельнулись.
– Чича рассказал, что убийцу твоего отца сразу уничтожил олень. Кому же ты будешь мстить?
– Отец велел мне отыскать сына его убийцы. Чича, верно ли я понял его последние слова?
Чича молча кивнул.
– Вы слышали? Отец хотел, чтобы я нашёл сына его убийцы!
– Но зачем тебе искать его? – послышался всё тот же голос из тёмного угла. – Зачем мстить, если на преступника уже обрушилась кара Матери-Зверя? Наши люди давно сошли с пути кровной вражды.
– Сын является продолжением плоти своего отца. Во мне течёт кровь Человека-Сосны, во мне кипит тот же дух предков. Как я могу не мстить? Неужели вы совсем позабыли, что такое род? Неужели в вас не осталось ни капли того, что позволяет вам ощущать биение собственного сердца в теле вашего ребёнка? Неужели вы стали думать, что люди оторваны друг от друга? Вы, может быть, позабыли, что такое жизнь, но я-то помню наставления Бэса! Я помню, что сын является прямым продолжением отца, а дочь – продолжением матери. Плоть и кровь родителей составляет плоть и кровь детей. Сын убийцы несёт в себе все качества своего отца, и это означает, что он сам является тем же убийцей. Я найду его, чтобы отомстить, не могу не найти его. Таков мой выбор. Однажды отец вывел меня на тропу, с которой я не вправе сворачивать. Я воин, и если голос Кыдай-Бахсы, Покровителя кузнецов,[5] повелит мне убивать всех встречных русских, я подчинюсь этому голосу.
– А наказывать придут нас…
Эсэ хмуро взглянул на говорившего, но ничего не ответил. Казалось, что пробудившаяся в нём ненависть к русским затмила все другие чувства.
На следующее утро он ушёл на лыжах в сопровождении Чичи. Они не разговаривали по дороге. Трудный путь не допускает такой роскоши, как разговоры. Добравшись до места, они принялись за дело, продолжая молчать. Им не требовались слова. Они понимали друг друга без слов.
Спустив заледеневшего покойника с дерева на верёвках, обложили его огнём со всех сторон, чтобы труп оттаял. Для себя они устроили небольшой шалаш из еловых ветвей и сидели там, изредка подходя к трупу и ощупывая его. То и дело один из них затягивал заунывную песню-заклинание. В конце концов наступил момент, когда Эсэ достал острый разделочный нож, отмёл рукой горячие угли, освобождая для себя место, и опустился перед трупом отца на колени. Чича установил рядом треногу и повесил на неё котёл, заполнив его снегом, который очень быстро растаял над огнём. Заготовив кипяток, Чича присоединился к Эсэ. Тот уже неторопливо разрезал суставы оттаявшего наполовину мертвеца. Теперь песни не звучали. Если бы не треск сучьев в костре и не гудение котла, то можно было бы сказать, что странное действие происходило в полной тишине. Якуты работали умело, ловко и неторопливо. Они знали, что тело оюна следовало расчленить так, чтобы не повредилась ни одна кость. Отрезанные куски плоти бросали в котёл и кипятили их до полного размягчения мяса. После этого вылавливали отваренные куски и бережно соскабливали рыхлое мясо с костей. Валивший от котла смрадный пар не мешал им; они не выказывали ни малейших чувств по этому поводу.
Когда растянувшаяся почти на всю ночь процедура была завершена и гладкие белые кости легли одна к другой, они бережно завернули их в оленью кожу, перевязали её туго ремнём, а отваренное трупное мясо зарыли глубоко в оттаявшую под костром землю. Чёрный котёл, в котором было сварено тело оюна, перевернули вверх дном и накрыли им кострище. На котёл они положили шаманский пояс Человека-Сосны, который сняли, приступив к расчленению трупа. Дело было сделано, кости оюна были готовы к последнему пути.
Так поступали всегда их далёкие предки: если умершего нельзя было доставить по какой-то причине в нужное место, они привозили его кости и хоронили их. Кости – ствол всякого живого тела, поэтому им проявлялось уважение. Так говорили предки, так говорили настоящие Якуты.[6]
***
Три года подряд Эсэ приезжал в середине лета на Волчий Холм, чтобы поклониться могиле отца, а также в надежде услышать там голос Матери-Зверя. В прошлом его отец часто уединялся на этом холме и общался с Матерью-Зверем. Но Эсэ до сих пор не получил никаких указаний могущественного невидимого существа и поэтому не предпринимал никаких шагов. Он знал, что отца застрелил русский человек. Но кто именно? Умирая, отец просил Эсэ найти сына того русского. Где же искать его? Русских много, очень много. Они живут в малых и больших городах, плавают на пароходах по рекам, перевозят с места на место товары, рубят лес, скупают меха, продают водку. Где и как искать того, о ком одинокий воин не знал ровным счётом ничего?
Эсэ опустился на корточки перед конусовидным шалашиком, высота которого едва ли достигала полутора локтей. В том шалашике лежали кости отца. Когда Эсэ приехал к погребению в первый раз, он привёз священную шапку, принадлежавшую Человеку-Сосне. То была меховая шапка с короткими оленьими рогами. Он положил её перед погребальным сооружением, но ветер и дождь разрушили мех, остались только рога, и Эсэ прислонил их к шалашику.
В этот раз он ощущал себя странно и неуютно возле могилы отца.
– Мне тяжело дышится сегодня, – сказал он в полный голос и повернулся к своему гривастому коню. – Ты ничего не чувствуешь? Тебя ничто не беспокоит?
Шевельнулись, громко вздохнув, кроны деревьев. Медленно, словно играя сам с собой, всколыхнулся у подножия холма ветер и плавно покатился вверх по склону. Или то был не ветер? Жёлтая осенняя трава покорно склонилась под движением его невидимых рук, затем сразу зашелестела круговыми волнами, когда ветер взобрался на вершину, где сидел, опустив голову на грудь, Эсэ. Конь протяжно фыркнул, будто откликаясь на звук ветра.
С пологой стороны Волчьего Холма виднелось приземистое деревянное строение. Стены его, сделанные из поставленных под наклоном жердей, производили впечатление покосившихся, обветшалых. Густо заросшая травой плоская крыша низкого сооружения усиливала это впечатление. За многие годы дождь намыл грязи на стену, обращённую к вершине холма, и почти сравнял с той стороны крышу с поверхностью холма. Да, этот домик-дулга казался совсем непригодным для жилья. Но Эсэ знал, что строение в действительности было крепким. И крыша, и наклонённые стены были наложены в несколько слоёв, между которыми лежали дёрн и глина, и опирались внутри на мощные вертикальные столбы. Когда-то здесь жила большая семья Якутов. Вдоль стен до сих пор стояли дощатые нары. Иногда он замечал следы людей, заходивших в дулгу. Судя по всему, там от случая к случаю ночевали проезжие охотники. Однажды он пришёл, когда уголь в открытом очаге у правой стены ещё продолжал излучать тепло – гости покинули дулгу совсем недавно. Но Эсэ ни разу не видел людей возле заброшенного дома.
Не разводя огонь, он устроился слева от покосившейся деревянной двери, положил на нары возле себя винтовку и почти сразу погрузился в глубокий сон. Его конь остался возле входа, привязанный к орешнику. Эсэ никогда не беспокоился за безопасность коня на Волчьем Холме, так как вокруг лежало множество заговорённых его отцом камней. Сила их была настолько велика, что даже после гибели отца они продолжали отпугивать диких зверей от этого места.
Единственное, что запомнил Эсэ из нахлынувшего на него и умчавшегося прочь, как ураган, внезапного видения, были руки отца, сложенные лодочкой. В руках густо колыхалась тёмная кровь. Якут хорошо слышал её вязкий плеск, видел блики на её поверхности, чувствовал её горячий вкус на своих губах. Он проснулся в тот момент, когда отец поднёс руки и налил кровь в рот Эсэ. Видение ушло, но кисло-солёный вкус во рту остался. Эсэ проснулся, но почему? Что вырвало его из сна?