– Глянь-ка, лошадь…
Человеческий голос заставил Эсэ насторожиться. В дулге царил густой вечерний сумрак, но снаружи было ещё достаточно светло.
– Да, лошадь, – откликнулся второй голос. – Седло-то какое! Чтоб мне пусто было, если это не колчан к седлу прицеплен. Похоже, кто-то из диких, раз с луком разъезжает. Нынче лук мало кто пользует. Я, сказать честно, ни разу никого с луком не видел. Кто же тут есть, Кондрат?
– Не Тонги ли?
– Не-е, Тонги лошадей не уважают, они всё больше оленный люд.
– Стало быть, Якут, – заключил первый голос. – Я слыхал, что в тутошних местах дикарь какой-то разбойничает. Поговаривают, что уж не первый год лиходействует. Кондрат, а ежели это его конь?
– Ты языком-то не шибко мели, уши лучше насторожи, язви тебя в душу!
– Что-то не видать никого. Не в избе ли он притаился?
– А ну поворотись вон туда. Вишь, жердь торчит, сумка к ней привязана какая-то лохматая, шалашик какой-то внизу, рога к нему приставлены оленьи. Небось идолище. Надобно ухо востро держать. Поганое тут место. Чур меня…
Эсэ очень осторожно, чтобы не произвести ни малейшего звука, опустил ноги на земляной пол и шагнул к приоткрытой двери. В быстро сгущавшейся мгле он увидел двух людей в длинных охотничьих куртках, перепоясанных патронташами. Один из говоривших вёл под уздцы серого прихрамывавшего коня, второй сидел верхом на рыжей кляче. Оба остановились и настороженно осмотрели холм. Тот, что вёл коня под уздцы, скинул с плеча двуствольное ружьё, поспешно переломил его, проверяя, заряжено ли оно, и взял его наперевес.
– А что, Кондрат, верно говорят, что их некоторые шаманы людей пожирают?
– Глупости, – Кондрат передёрнул плечами, – никогда такого не видел. Хотя…
– Что «хотя»? Чего же ты умолк?
– Прикуси язык, леший. Сердце что-то колотит сильно. Не к добру это.
– Кондрат, я вот слышал от мужиков, что этот Якут разбойный вроде не убивает никого, а только грабит. У нас с тобой и отнять-то нечего.
Эсэ потянулся к ружью, оставленному на нарах. Он, как верно заметил только что один из охотников, никогда не убивал людей. Он резал скот и дырявил стрелами сторожевых собак. Совершая разбойные нападения на мелкие караваны, он угрожал путникам оружием, стрелял над их головами, мог даже ударом приклада свалить кого-нибудь с ног и лишить сознания, но ни разу не пускал пулю в человека. Возможно, некоторые из тех, кому он нанёс удар по затылку, умирали, так и не придя в себя, но Эсэ не знал об этом. Он не желал им смерти. Был лишь один человек на всём свете, кого Эсэ убил бы при встрече без колебаний, – сын того русского, который застрелил Бэса. Но Эсэ не представлял, где и как искать его. Другие русские его не интересовали. Однако сейчас он вдруг взял винтовку. Вкус крови, оставшийся во рту после забывшегося сна, ощутился с новой силой. А что, если один из этих незнакомцев и есть тот самый сын? Не случайно он видел только что во сне отца с пригоршней крови. Это, конечно, был знак.
– Кровь подскажет мне, – вспомнилось наставление отца. – Видно, один из них и есть нужный мне человек. Но который? Я застрелю обоих… Ах, почему я никогда не помню видений и забываю наставления, пришедшие во сне?..
Он приучил себя никогда не спешить, поэтому стрелял без промаха. Он знал, что всегда лучше выждать лишнюю минуту, чем спугнуть жертву. Точна пущенная пуля или стрела означала сытный ужин; поспешность и суетливость сулили голод. Сейчас он взял винтовку не для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, но это не повлияло на его неторопливость. Он упёр приклад в плечо и просунул ствол в дверной проём. Первой целью он наметил человека с ружьём в руках. Он успел рассмотреть его шелушившуюся кожу лица, потрескавшиеся губы с двумя большими коричневыми болячками, грязный шарф, туго обёрнутый вокруг шеи, засаленный картуз.
Эсэ потянул спусковой крючок, и за брызнувшим пороховым дымом увидел взметнувшиеся вверх руки русского. Второй закружил на месте, пытаясь сдержать заплясавшую от страха рыжую кобылу. Он прокричал что-то невнятное в сторону дулги, прижался к шее лошади, затем попытался снять с плеча своё ружьё. Эсэ передёрнул затвор и выстрелил снова. Пуля пробила жертве грудь и свалила его в пожухлую осеннюю траву.
Вкус крови во рту Эсэ усилился.
***
Ивану Васильевичу Селевёрстову 1 сентября 1880 года исполнилось ровно двадцать семь лет, и в этот день у него кончились последние деньги. Для человека, не привыкшего ни к какой работе, это означало большую беду. Впервые за время долгого путешествия из Санкт-Петербурга в Сибирь Ивана Васильевича охватила настоящая паника. В Олёкминске Селевёрстов жил уже пятые сутки, спустившись вниз по течению Лены из Иркутска, и готов был плыть дальше, но купцы, к обществу которых он прибился, остановились здесь на неопределённое время, поджидая кого-то из своих задержавшихся в пути товарищей.
Олёкминское население, толпясь живописными кучками, праздновало прибытие последнего парохода. Поздним летом в Олёкминске редко бывало шумно. Настоящее оживление там было заметно ранней весной, перед открытием навигации, когда посёлок превращался в центр, где жизнь била ключом: туда стекалось множество рабочих, жаждавших найма, уже нанятых матросов, лоцманов, горнорабочих. С открытием навигации товары всегда подвозились громадными партиями, ежедневно вниз по реке отправлялись суда самого разного рода. На лодках, установленных в один ряд возле самого берега и накрытых брезентовыми навесами, открывалась бойкая ярмарка. Вечерами весь посёлок оглашался песнями, звуками гармонии, криками и бранью. Такое шумное существование продолжалось до конца июля, затихая к середине августа, к началу же осени село заметно пустело и жизнь в нём замирала до следующей весны.
Стоя посреди улицы, Иван Васильевич Селевёрстов наблюдал последний, видимо, в том году праздник. Повсюду перед избами сидели на лавках бабы и старики. Перед добротно срубленным кабаком шумели, размахивая руками, пьяные мужики. Среди них возвышалась шатающаяся фигура могучего рыжеволосого бородача; он сжимал в руке штоф и, то кланяясь до земли, то норовя поцеловать кого-то из товарищей, угощал их водкой. Справа пестрела гурьба молодиц в ярких сарафанах. Посреди улицы толпа ребятишек окружила небольшую телегу, запряжённую клячей, и худощавый разносчик, потрясая козлиной бородой и сыпля прибаутками, предлагал пряники и крендели. Чуть позади возвышался над избами синий купол церквушки, резко выделяясь на порозовевшем фоне предзакатного неба.
Иван Васильевич держался в стороне, не решаясь пройти сквозь пьяную толпу. Его страшили могучие кулаки и бранная речь мужиков, не меньше пугали его и появившиеся возле кабака матросы. Эти матросы сошли на берег днём с двух пароходиков, подошедших к пристани. Внешний вид этих длинных плоскодонных посудин был столь непривычен, что сразу привлёк внимание Селевёрстова. Колёса на пароходиках располагались не сбоку, как обычно, а сзади; что до котлов и машин, то они стояли не внутри корпуса, как обыкновенно, а на палубе – котёл на носу, а машина на корме. Каюты тоже были устроены на палубе в виде дощатых сараев. С первого взгляда на пароходы Иван убедился в их особенности, и это убеждение навело его на мысль, что начальство тоже было людьми особенными. Селевёрстов подумал, что капитан непременно примет его на борт, если Иван объяснит ему своё положение.
С самого момента прибытия пароходиков Селевёрстов выискивал глазами капитана, но не мог заставить себя подойти к пристани. Теперь же, когда команда изрядно набралась водки и потянулась обратно к своим плоскодонкам, Иван понял, что тянуть больше нельзя. Пароходы могли отчалить в любой момент. Утомлённый ожиданием и собственной нерешительностью, он пошёл следом за шумной толпой. Отставая на десяток шагов от основной команды, плелись два здоровяка в порванных рубахах; по щеке одного из них стекала кровь из-за уха.
Эти двое продолжали медленно идти по дороге, качаясь из стороны в сторону, когда другие матросы уже поднялись на палубу. Тут Иван Селевёрстов заметил фигуру, черты лица которой показались ему знакомыми. Человек был одет в простые штаны и свободную куртку, но его осанка и манера держать голову выделяли его среди матросов, а тот факт, что вся команда кланялась ему, проходя мимо, говорил о его высоком положении на пароходе. В руках этого начальника Селевёрстов приметил ружьё, убранное в непривычного вида чехол из весьма мягкой кожи и украшенный довольно длинной бахромой по всей длине чехла. Приклад, впрочем, оставался открытым.
– Ах ты, сучье племя!..
Иван Васильевич вздрогнул, невольно сбавив шаг, и перевёл взволнованный взгляд на кричавшего. То был один из двух отставших матросов. В чём-то он, видать, осерчал на своего столь же пьяного спутника и хватил его здоровенным кулаком прямо в нос.
Послышался громкий хруст, пострадавший отшатнулся, брызнув кровью на выцветшую рубаху, и рухнул на спину.
– Я тебя собакам скормлю, тварь недоношенная! – не унимался первый, занося могучую руку над упавшим.
– Ефим! – услышал Селевёрстов властный окрик и увидел спрыгнувшего на причал человека с зачехлённым ружьём. – Отойди от Савелия! Смотри, рожу разобью!
Ефим услышал приказ хозяина, но не захотел остановить движение своего тяжёлого кулака и влепил им с всего маху в ухо лежавшего под ним собутыльника. Надо полагать, что первая ссора произошла между ними уже в кабаке, так как рубаха каждого из них была разорвана, а из-за уха Ефима тянулась запёкшаяся уже струйка крови. Стукнув поверженного противника ещё пару раз наотмашь, Ефим повернулся к хозяину и оскалился. Оскал был недобрым, в глазах пылал красный огонь. Матрос явно потерял способность контролировать себя. Он широко шагнул пару раз, и каждый его шаг был похож на прыжок. Только теперь Иван Селевёрстов заметил, что совсем недалеко от дравшихся лежала груда коротких брёвен, над которыми возвышался воткнутый топор. Ефим сделал скачок и, без труда вырвав топор из бревна, двинулся на хозяина. Тот остановился, перехватил ружьё, но не торопился извлекать его из чехла. Иван застыл на месте, ожидая скорой расправы озверевшего матроса над своим капитаном.
– Господи милостивый, – только и успел прошептать он, когда Ефим взмахнул рукой и метнул топор. Ивану показалось, что тяжёлый свист вращавшегося оружия заглушил все остальные звуки на улице. Топор с громким стуком вонзился в борт парохода. Метнув топор, Ефим сильно согнулся и, увлекаемый весом своего тела, продолжал быстро двигаться дальше, но тут его твёрдый потный лоб наткнулся на резко выдвинувшийся вперёд приклад ружья. Матрос остановился, мотнув головой, охнул и, расставив руки, повалился назад.
– Поднимите его, ребята, – распорядился хозяин, взмахнув ружьём, – окатите его водой.
Только тут Иван Селевёрстов обратил внимание на то, что остальные матросы стояли и смотрели на схватку хозяина с пьяницей. Всё произошедшее заняло, оказывается, не более тридцати секунд, и гулявшие на улице не все даже обратили внимание на стремительную стычку.
– Окатите его водой и оставьте на палубе. Только непременно свяжите до тех пор, пока не очухается… Экий ты зубастый, Ефим, – покачал головой капитан, слегка склонившись над развалившимся в его ногах гигантом. После этого он окинул взглядом длинное селение, вытянувшееся вдоль берега и уже погружающееся в вечерний сумрак, и остановил взор на Селевёрстове. Иван Васильевич смутился пристального взгляда и даже сразу забыл, что хотел встретиться именно с этим человеком, чтобы проситься на борт. Он затоптался неловко и хотел было отвернуться, но, к его неописуемому удивлению, незнакомец обратился к нему по имени:
– Селевёрстов! Иван! Ты ли это?
– Я…
– Что за чёрт! Откуда ты здесь? Какими судьбами? – говоривший быстро приблизился к Ивану Васильевичу, смотря ему прямо в глаза. – Да ты, братец, не узнаёшь меня, что ли?
– Галкин? Саша Галкин! – Иван всплеснул руками.
Александра Галкина он не видел много лет. Когда-то они учились в Петербурге, общались каждый день, шалили, писали эпиграммы и любовные послания барышням. Затем как-то однажды Галкин объявил, что не намерен продолжать учёбу. Все подумали, что он пошутил, но через несколько дней он исчез. Чуть позже до студентов доползли слухи, что у его отца случились какие-то крупные неприятности на его золотом прииске. Это ли повлияло на решение Саши бросить учёбу, никто не знал да и не очень, если быть до конца честным, интересовался. Галкин просто выпал из их поля зрения, и вскоре про него никто уже не вспоминал.
– Как же ты меня узнал? – удивился Иван, жарко пожимая руку старинному товарищу.
– У меня, братец, глаз намётанный. Жизнь требует этого, – ответил тот не без удовольствия. – Теперь признавайся, каким ветром тебя сюда занесло? Дела какие?
– Дел нет, – с некоторым оттенком вины сообщил Иван Селевёрстов и развёл руками. – Я просто путешествую. А теперь вот остался совсем без средств.
– Да ну?
– Хотел проситься к тебе на пароход, чтобы добраться до какого-нибудь города.
– Зачем же тебе в город, коли у тебя никаких дел нет? – пожал плечами Александр Галкин. – Да и не смогу я тебя в город доставить. Мы тут в сторону сворачивать будем – с Лены на Олёкму. А знаешь что? У тебя решительно никаких дел нет?
– Решительно.
– Тогда присоединяйся ко мне. Раз ты путешествуешь, тебе не вредно будет взглянуть на Сибирь поближе.
– Куда же ты путь держишь, Саша?
– Золото искать, – понизив голос, ответил Галкин.
– Разве здесь есть золото? – удивился Иван.
Галкин хитро улыбнулся.
– Эти пароходы принадлежат мне, – кивнул он через плечо. – Эти люди нанялись ко мне рабочими. Тот пьяный матрос, что кинулся на меня с топором, тоже мой работник. Поэтому я ограничился хорошенькой оплеухой. Ежели б он не был из моей команды, я бы застрелил его. А моего человека мне калечить нет причины, потом ведь лечить его придётся. Есть в моей команде и доктор, и инженер, и прочие специалисты. Так что, как видишь, дело у нас серьёзное.
– Но я ничего не умею, – Селевёрстов нервно сплёл пальцы рук, – впрочем, выбирать не приходится. Чем же я буду заниматься у тебя?
– Без дела сидеть не придётся, это я тебе гарантирую. Пошли ко мне в каюту чай пить. – Галкин потянул Селевёрстова за локоть и крикнул куда-то в сторону: – Вы, мужики, про Савелия-то не забудьте, подсобите ему до палубы добрести, а то Ефим, сволочь такая, ему изрядно навалял!
– Значит, за золотом? – Иван задумчиво улыбнулся, когда они поднялись на борт первого пароходика и вошли в тесную дощатую каморку, увешанную всевозможными картами, планами, приборчиками с латунной отделкой.
Александр положил на письменный стол поверх стопки бумаг свою зачехлённую винтовку и любовно погладил видневшийся приклад ладонью.
– Это мне один человек из Америки привёз в подарок. Называется «винчестер». Чудесное оружие. Да ты присаживайся, сейчас я кликну насчёт чаю. Борис! Ты где?
Снаружи откликнулся голос:
– Слушаю, что прикажете?
– Организуй-ка нам чайку послаще.
– Сей момент…
– Никогда бы не подумал, что мне предстоит это… – Селевёрстов опустился на скрипнувший деревянный стул и обвёл каюту беглым взглядом. – Так ты говоришь, что здесь есть золото?
– Сибирь богата всякими металлами. Правда, лежат они глубоко. Чем ценнее металл, тем глубже спрятан он от глаз человеческих. Природа будто делает так, чтобы человек долго и много трудился, прежде чем ему удастся разбогатеть. – Александр довольно крякнул. – А я люблю трудиться, люблю руками поработать и ногами походить.
– И как же ты намерен искать золото?
– Не забывай, братец, что я родился в тайге, на прииске, которым владел мой отец. Так что детство моё было окружено кипучей работой золотодобытчиков. Я знаю об этом благородном металле, конечно, не всё, но столь много, что вполне мог бы поучить и тебя. Если любопытно, то я расскажу тебе кое-что.
– Да, да.
– Считается, что сибирское золото появилось наносным путём. Его вроде как много тысячелетий тому назад вода снесла с первоначального нахождения в Китае. Чтобы найти нынче это золото, надобно снять все позднейшие наносы и добраться до пласта глины или песку, в котором находятся крупинки, листики или кусочки золота. Поиски золотоносного песка называют здесь «разведкой на золото». Чаще всего разведки проводятся в тех местах, где находятся или прежде находились прииски, так как в геологах всегда теплится надежда, что жила или пласт, откуда добывалось золото, имеет необнаруженное ещё продолжение близ разработанного места. Управление существующих приисков посылает на разведки снаряжённые им партии с инженером во главе, который и должен выяснить, есть ли золото в исследуемой местности.