— О, вы преувеличиваете роль Холла в падении вашего друга Рейли. Как, впрочем, и сам Рейли.
— Сомневаюсь, — ответил Грэшем. — Однако я верю, что мастер Уильям Холл — чья актерская труппа, насколько мне помнится, вскоре после того как сэр Уолтер Рейли был осужден и заключен в тюрьму, неожиданно получила звание королевской и была облагодетельствована при дворе — оставил свое шпионское ремесло и превратился в Уильяма Шекспира. Актер, поэт, драматург, никак не меньше. С тех пор как сэр Рейли угодил за решетку по ложному обвинению, его карьера резко пошла вверх. Что ж, за Шекспира можно только порадоваться. Но какую же награду для него вы выбрали? Возвели это скопище бездарностей в ранг актеров королевской театральной труппы?.. Ах да, как же я забыл о его пьесах! Надо отдать ему должное. К сожалению, они и впрямь хороши. Более того, они гораздо лучше тех, что пишут другие авторы. И это тем более удивительно для тех из нас, кто знавал Шекспира в дни, когда он был занят делами совершенно иного свойства.
— Вам известно, какая цена назначена за эти рукописи и как их охраняют?
Театральные труппы испытывали постоянную необходимость в новых пьесах. За сезон ставилось шестнадцать-семнадцать спектаклей. И та труппа, которой посчастливилось обзавестись материалом, приносящим хорошие сборы, хранила рукопись как зеницу ока — куда строже, чем отец оберегает девственность дочери. Впрочем, это не мешало конкурентам либо засылать в ряды зрителей стенографистов, которые во время спектакля записывали реплики актеров, либо подкупать ведущих исполнителей, которые надиктовывали тексты своих ролей и те реплики других действующих лиц, что засели у них в голове. Потерять рукопись означало отдать пьесу в руки конкурентов. Помимо соображений коммерческой тайны, расходы на переписывание всего манускрипта были столь велики, что пьеса подчас существовала самое большее в трех экземплярах. Актеры получали свои реплики на отдельных листах бумаги. Слова полагалось заучить наизусть, после чего листы по счету сдавались назад, словно то была не бумага, а золото высшей пробы.
— Если рукопись украдена, это создаст трудности для актеров, — задумчиво произнес Грэшем. — Однако я не вижу, в чем тут угроза жизни короля.
— Возникла угроза жизни сторожа, который был убит ради того, чтобы грабители заполучили рукопись, — прохрипел Сесил. — Исполнители не какие-то там безвестные актеришки, а королевская труппа. И убийство сторожа — это оскорбление, нанесенное самому королю. По крайней мере, так было заявлено, когда к нему обратились за помощью. Однако сведения, которыми мы располагаем, дают основания думать, что и письма, и рукописи похитил один и тот же человек. Мы склонны полагать, что это некий кембриджский книготорговец. Кстати, это еще одна из причин, которая заставила меня обратиться за помощью именно к вам — человеку, отлично знающему город и его жителей. Найдите того, кто похитил рукопись, и тем самым вы отыщете укравшего письма.
— Но какова моя роль в этом расследовании? — Грэшем отчаянно пытался мысленно разложить по полочкам только что услышанное.
— Сэр Эдвард Кок — юрист, но отнюдь не соглядатай и не дипломат. Кто бы ни украл письма, мы обязаны найти этого человека, чтобы затем либо убить его, либо заплатить выкуп. Кок готов убить, но может сделать это лишь посредством закона. Ему недостает искусства закулисных игр. Впрочем, вряд ли он знает, как надо поступить сразу после поимки вора. Вам же, сэр Генри, умений подобного рода не занимать. И разумеется, вы знаете Кембридж как свои пять пальцев.
В Кембридже ни для кого не было секретом, что Грэшем вложил огромные средства, унаследованные им от отца, в возрождение Грэнвилл-колледжа.
— Должен ли я действовать с оглядкой на сэра Эдварда? Ведь он из тех людей, кого я презираю всей душой.
— Мы работали вместе с вами огромное число раз. Ваша неприязнь к сэру Эдварду — это всего лишь минутная вспышка, в то время как моя ненависть тлела в печи многие годы.
— Тогда почему помочь должен именно я?
— Прежде всего потому, что, несмотря на весь ваш неприкрытый эгоизм и отсутствие веры во что бы то ни было, вам не нужно объяснять, сколь важен для нашей страны мир и порядок. Письма же грозят подорвать и то и другое. Во-вторых, за сэром Эдвардом нужен глаз. Он человек необычайно тщеславный и честолюбивый. В глубине души Кок верит не в абсолютную власть короля, но в абсолютную власть закона, причем закона в том смысле, как он его понимает и как им пользуется — разумеется, на свое собственное усмотрение. Пока, насколько мне известно, сэр Эдвард желал бы найти письма и уничтожить их. Однако кто поручится, что он не вздумает ими воспользоваться для того, чтобы уничтожить короля? Думаю, вам бы не хотелось заполучить себе столь влиятельного врага?
— То есть мне нужно найти письма, которые отправили бы нашего нынешнего монарха прямехонько в ад, и вместе с тем сделать это так, чтобы человек, которого я ненавижу больше кого бы то ни было на всем белом свете, пребывал в уверенности, что раскрытие преступления — это дело его рук? После чего я должен держать его в поле своего зрения и в случае необходимости убрать с дороги одного из ведущих юристов страны, дабы король-содомит продолжал и дальше предаваться своим противоестественным утехам… Одновременно мне необходимо отыскать похищенную рукопись пьес, написанных тем, кто предал уважаемого мной человека, так?
— Вы все прекрасно поняли, сэр Генри, — пробормотал Сесил. — Однако проглядели одну важную деталь. Тем самым вы сохраните мир в стране и спасете репутацию монархии.
— А почему вы поручаете это именно мне?
— Несмотря ни на что, я вам доверяю. Я поручаю вам взяться за разгребание этой кучи дерьма, потому что от нее исходит зловоние опасности. Лишь по этой причине — и никакой другой. Хорошенько все взвесьте и обсудите с вашей красавицей женой и неотесанным мужланом слугой, чтобы вы смогли разглядеть за застилающей вам глаза пеленой ненависти некий смысл. И еще. Я поручаю это вам потому, что из любой ситуации вы выйдете живым. Насколько мне известно, это ваш жизненный принцип. Выжить любой ценой. И вы от него не отступитесь — вернее, будете ему следовать до тех пор, пока Господь не наградит вас хворью, какой он наградил меня.
Ненависть, которая пылала в глазах Сесила — и к Грэшему, и к самому себе, — была способна довести до кипения океан.
И сэр Генри принял решение — то самое, какого ждал от него лорд Солсбери.
— Хорошо, я помогу сэру Эдварду. Было бы любопытно проследить за тем, как долго он продержится, помогая тому, кого на дух не переносит.
— А что, есть кто-то, кого он любит? Да он готов сотрудничать с самим дьяволом, если тот пообещает помочь ему выиграть дело.
— Что ж, — усмехнулся Грэшем, — об этом вы вскоре будете осведомлены лучше любого из нас. При случае поинтересуйтесь у самого дьявола, правы ли вы насчет Кока.
— По крайней мере, я верю в Господа, — произнес Сесил. — И потому могу походатайствовать перед ним. Вы же, как человек, не имеющий веры, обречены на вечные муки в аду.
— Если Бог существует, то последнее слово в этом деле принадлежит не вам, а ему. Что касается смерти, то я предпочитаю версию мастера Шекспира, который пишет о «безвестном крае, откуда нет возврата». Возможно, когда я умру, то смогу представить беспристрастному судье историю моей жизни. Не исключено, что я встречу там тень сэра Эдварда Кока. А может быть, не почувствую ничего, кроме сладкого забытья. Но вы правы, точно мне ничего не известно, поэтому повторю строчку из «Гамлета»: «Готовность — вот самое главное». Как сами можете видеть, я знаком с произведениями мастера Шекспира. — На мгновение Грэшем умолк. — Я готов встретить все, что бы ни ждало меня в будущем, Роберт Сесил. А вы? — неожиданно спросил он.
Спросил — и испугался, что своим вопросом убил своего собеседника. Голова лорда Солсбери дернулась и упала на грудь, дыхание стало едва слышным. Однако в то мгновение, когда сэр Генри уже собрался проверить у Сесила пульс, он поднял голову.
— «Готовность — вот самое главное», верно? Мы с вами готовы, только каждый по-своему. Я наверняка готов к тому, что ждет меня после смерти.
Казалось, голос лорда Солсбери исходит от груды вонючих одеял, а не из человеческого горла.
Грэшем встал со своего места.
— Я договорюсь с сэром Эдвардом о встрече в Лондоне, — произнес он. — А пока прощайте, милорд. Боюсь, мы с вами больше не увидимся. Я бы мог сделать вид, что сильно переживаю по этому поводу, но вы бы тотчас раскусили притворство. Однако желаю счастливого путешествия в «безвестный край». Вам предстоит отправиться туда уже в ближайшие дни.
— Есть одна только вещь, в которой не приходится сомневаться, сэр Генри Грэшем, — прохрипел Сесил. — Рано или поздно вы тоже его совершите.
— Потому я и пожелал вам удачи на этом пути, — сказал Грэшем и двинулся к двери. Потом остановился и добавил: — Я также намерен, милорд, совершить его, однако чуть позже.
Он не обернулся, чтобы окинуть прощальным взглядом Роберта Сесила, первого графа Солсбери. Захлопнув за собой дверь, Грэшем задался вопросом: покроется ли Сесил пылью и сколько времени пройдет, прежде чем кто-то додумается смахнуть ее?
Глава 4
Никто не может быть слугой двух господ.
Нельзя служить Господу и мамоне.
Священное Писание
Май 1612 года
Резиденция Фрэнсиса Бэкона, Лондон
Сэр Фрэнсис Бэкон и епископ Ланселот Эндрюс сидели возле камина. На первый взгляд они выглядели друзьями. Сэр Фрэнсис Бэкон — автор самых знаменитых трудов по естественной истории. Епископ Ланселот Эндрюс — ключевая фигура в самом знаменитом переводе Библии на английский язык. Оба отослали слуг и пододвинули стулья поближе к пылающему очагу. Стоял летний вечер, но царивший в старом каменном доме холод давал о себе знать. Днем это было даже приятно, однако ближе к вечеру он начинал пробирать до костей.
Между мужчинами чувствовалась некая напряженность, что Бэкон счел нужным отметить.
— Мы с вами старые друзья, милорд епископ, — произнес он, глядя на языки пламени. В руке Бэкон держал бокал вина. — Хотя по идее такого не должно быть.
По лицу епископа скользнула улыбка.
— Но что же мешает генеральному прокурору и священнику епархии Или быть лучшими друзьями? — шутливо спросил он. — Мы ведь знаем друг друга вот уже много лет. К тому же вам, безусловно, нужен кто-то, кто позаботился бы о вашей душе. Я же временами нуждаюсь в человеке, который просветил бы меня о том, как устроен окружающий мир. В конце концов, перед нами общая угроза. И вы, и я считаемся людьми проницательного ума. И мы оба разочарованы, как мне кажется…
Прошел год с тех пор, как король Яков назначил другого, куда более слабого человека епископом Кентерберийским — и это при том, что буквально все священники страны ждали назначения на Кентерберийскую кафедру именно Эндрюса. Что касается Бэкона, то битва за всенародное признание, которую он вел всю свою жизнь, натолкнулась на непреодолимое препятствие в лице сэра Эдварда Кока: судя по всему, ему король Яков доверял куда больше.
— Что ж, вы правы, — ответил Бэкон, не глядя на собеседника. — Однако истинная причина состоит в другом. Видите ли, — с этими словами он поднял голову и встретился взглядом с епископом, — несмотря на все свое честолюбие, вы — человек твердых моральных устоев. Мне же, при моем честолюбии, они неведомы.
— Моральные устои есть у каждого, — мягко, едва ли не с улыбкой возразил ему Эндрюс.
— Возможно. Но, судя по всему, свои я где-то потерял, причем в довольно юном возрасте. Это, разумеется, не делает из меня некое исчадие ада, как вы понимаете. — Бэкон говорил таким тоном, словно разговаривал с малым ребенком. — Более того, тот факт, что я поставил на первое место свои собственные корыстные интересы, а отнюдь не мораль, делает меня человеком в высшей степени предсказуемым. Куда более предсказуемым, нежели те, кто отравлен религиозным ядом. Например, мне ничего не стоит пощадить человека, потому что он меня позабавил, вместо того чтобы убивать его лишь по той причине, что он исповедует иную религию.
— Есть большая разница между религией и верой, — возразил Эндрюс. — Религия — это институт, который люди возводят вокруг веры, и потому она суть порождение человека со всеми его грехами и слабостями. Вера же исходит от Бога и потому всегда чиста.
— Отлично сказано! — воскликнул Бэкон без всякой злобы. Эндрюс не зря считался первым проповедником во всей Англии. Его проповеди отличали остроумие и проницательность, однако сильнее всего слушателей поражали, вызывая у них порой слезы умиления и восторга, человечность и искренность. — Но от дел духовных мы с вами, увы, вынуждены перейти к мамоне. Или, если быть до конца точным, к Сесилу. Вы слышали, что он вот-вот умрет?
Эндрюс машинально перекрестился.
— Что вселяет в вас такую уверенность?
— Да буквально все, что я о нем слышу.
— И вы рады этому? — спросил Эндрюс без малейшего намека на осуждение.
— О да, еще как! Он не давал мне прохода все эти годы. Это из-за него меня обходили стороной, даже несмотря на все мои связи. Его смерть откроет для меня возможности, о которых я ранее даже не смел мечтать. Однако мы встретились с вами совсем по другой причине. Вчера Сесил послал из Бата вызов одному человеку.
— Вызов? Кого же он вызывал к себе?
— Сэра Генри Грэшема.
Воцарилось молчание.
Первым — причем несмело — заговорил Эндрюс:
— И какова, по-вашему, цель этого… вызова?
— Смею предположить: она не оставит в стороне и нас с вами. Что же касается Сесила, то это, пожалуй, самое большое незавершенное дело его жизни. Начатое еще его отцом, перешедшее по наследству ему, но так и не доведенное до конца. И вот теперь оно грозит взорвать страну, которой, как ему кажется, он правил все эти годы, подтачивая — если не сказать «сокрушая до основания» — ту самую стабильность, которую, по его убеждению, он оставит после себя в наследство. Сэр Генри — наилучшая кандидатура, чтобы довести это самое дело до конца.
— А что, Грэшем действительно столь опасен, как о нем говорят?
— В некоторых отношениях да, мой друг, — ответил Бэкон, задумчиво потягивая вино. — Вы с ним в чем-то схожи. В нем столько сарказма, столько остроумия, что он порой не способен держать их в узде. У него такой же проницательный ум и безжалостное чувство юмора. А еще ему, как и вам, никогда не сидится на месте. В комнате, где находится сэр Генри, даже время течет быстрее обычного, как бывает в церкви, где вы выступаете с проповедью. Ах да, едва не забыл. Порой он становится жертвой собственного чувства долга. В нем, как и в вас, прочно засели эти ваши хваленые моральные устои.
— А в чем же разница между нами? При условии, конечно, что я принимаю вашу явно приукрашенную похвалу этому человеку за чистую монету.
— В этом-то и вся загвоздка, — задумчиво произнес Бэкон. — Грэшем баснословно богат, и ему нет нужды пресмыкаться перед кем бы то ни было. Неудивительно, что он столь бессердечен, если не откровенно жесток. Сэр Генри не заботится даже о собственной жизни. Можно без преувеличения сказать, что он лучший боец — именно боец, а не просто фехтовальщик — во всей Англии. Они с Сесилом пылают друг к другу такой лютой ненавистью, какой я не видел между людьми, и вместе с тем между ними царит редкое понимание, недоступное разумению стороннего наблюдателя. И если лорд Солсбери поручит ему выведать правду, то так оно и будет, хотя бы частично.
— И последствия для нас с вами и для всех остальных будут просто ужасны, как мы и предполагали. Я вас правильно понял? — спросил Эндрюс.
— Для каждого свои, как я склонен полагать, — ответил Бэкон. — Для нас с вами ясным станет тот факт, что мы были вовлечены в обман и долгое время мы с вами говорили народу откровенную ложь. Негоже, если юристов или священников воспринимают как наглых лжецов. А ведь именно этим мы с вами и занимались. Учитывая настроения у меня в парламенте и у вас в церкви, с нашей стороны было явной оплошностью развивать бурную деятельность в том направлении, в каком мы с вами это делали. Правда, в вашем случае риск более велик. Есть вещи, непростительные для того, кто перевел Священное Писание. Вы же, увы, к ним причастны. Наконец, для нас обоих существует вероятность покрыться вечным позором, если выплывет правда. И подобное в большей степени касается меня, нежели вас.