— А как же король?
— То же самое. Эти письма сильно все испортили. Боюсь, испортили до такой степени, что мы даже и предположить не можем. Ведь они попали в руки безумцу.
Воцарилась гнетущая тишина.
— Я не пойду на убийство. — В голосе епископа прозвучала резкая нотка.
— На чье убийство? — уточнил Бэкон. Голос епископа вернул его на грешную землю.
— Шекспира. Я не соглашусь на его убийство.
— Однако если его остановить, угроза отпадет — по крайней мере, частично, — спокойно возразил Бэкон. Интересно, подумал он, как бы эта сцена выглядела в глазах постороннего человека? Сидя у камина, генеральный прокурор и один из князей церкви взвешивают «за» и «против» убийства человека.
— Как вы сказали, у меня есть моральные устои.
— Я понял. Однако можно предположить, что его убьет Грэшем. Они друг друга терпеть не могут. И ваши моральные устои не помеха для сэра Генри, — веско произнес Бэкон.
— Ваш Грэшем не в моей власти, — ответил Эндрюс, отлично понимая, сколь тонок лед богословских и моральных ценностей, по которому он скользил.
— Что ж, — произнес Бэкон со вздохом. — Возможно, мы сделаем наше дело, даже не пошевелив пальцем. Его сделают за нас другие. У меня такое впечатление, что желающие убрать мастера Шекспира уже начали выстраиваться в очередь.
Глава 5
Зло, творимое людьми, живет и после них.
Добро — предается земле вместе с их останками.
Уильям Шекспир. «Юлий Цезарь»
О, коварный враг, который, чтоб поймать святого,
Насаживает на крючок других святых!
Уильям Шекспир. «Мера за меру»
Конец мая 1612 года
Купеческий дом
Трампингтон, неподалеку от Кембриджа
— Дело темное! Что-то здесь явно не так! — воскликнул Манион. — Как всегда, он не сказал вам и половины, и эта самая половина как раз и есть то, что будет стоить вам жизни!
Они сидели в библиотеке. Грэшем выстроил ее вскоре после того, как приобрел Купеческий дом. Высокие окна тянулись от пола до потолка и галереи. Нет, конечно, этой библиотеке далеко до той, что находится в его лондонском доме, известном просто как Дом. Однако именно здесь сэр Генри чувствовал себя дома в буквальном смысле этого слова. Ему нравилось чистое небо Восточной Англии, совсем не такое, как подернутое вечной сизой дымкой небо Лондона. Насколько чудные здесь закаты и рассветы, какие яркие краски, порой слепящие глаза! А как нравился ему утренний туман над полями и остроконечные башни часовни Кингс-колледжа, которые высятся над равниной на всем пути от Трампингтона до Кембриджа. А еще он любил отношения, сложившиеся у него с Грэнвилл-колледжем местного университета. Его родным колледжем. Да, он внес свой вклад в историю — единственный вклад до тех пор, пока на свет не появились Уолтер и Анна, появились тогда, когда сэр Генри уже разуверился в том, что Господь осчастливит его потомством.
— Разумеется, это дело темное! Или ты считаешь, что я настолько глуп и готов поверить, будто крохи, которые Роберт Сесил счел возможным мне рассказать, хотя бы наполовину правда?
Эти слова Грэшем произнес, продолжая мерить шагами библиотеку. Перед ним сидели Манион и Джейн, его военный совет.
Грэшем появился на свет бастардом. Свою мать он никогда не знал. Хотя кое-кто шепотом продолжал поговаривать о его происхождении и до сих пор. Сказочно богатый, но уже далеко не молодой банкир овдовел, его ребенок от законного брака тоже был давно мертв. Принудительное опекунство леди Мери Кейз, сестры леди Джейн Грей и жертвы возмутительного брака. Никого не осталось в живых из тех, кто мог бы подтвердить или опровергнуть секрет сэра Томаса Грэшема — то есть имя матери сэра Генри. По крайней мере, равнодушный отец приютил мальчика, дал ему кров и пищу, позволил, словно щенку, бродить по просторному дому. Ребенку не оставалось ничего другого, как приноровиться к новой жизни. У него сложились странные отношения с Манионом, почти как у сына с отцом, причем в ту пору сам Манион едва переступил из детства в зрелость. Единственный из слуг, кому отец доверял в свои последние годы. Грэшем же был для него никем — мальчишка, не то сын, не то приемыш, слуга, и вместе с тем не слуга, а отпрыск благородных кровей, хотя и не вполне чистых. Бастард с примесью благородной крови. В возрасте девяти лет Генри унаследовал все богатство семейства Грэшемов. Слуги запомнили тощего мальчонку, спокойно выслушавшего прочитанное ему адвокатом завещание, из которого следовало, что теперь он самый богатый человек в королевстве. Генри Грэшем рано привык замыкаться в себе. Драться он научился позже, когда, проходя однажды по ночному Лондону, пал жертвой уличных мальчишек, которые наверняка учуяли запах денег и стаей набросились на него. Он научился в трудные минуты выбрасывать из головы все ненужные мысли, добиваясь той сосредоточенности, что порой пугала окружающих своей неестественной силой. И вот теперь сэр Генри вновь демонстрировал ее, расхаживая по комнате, словно пойманный в клетку зверь, как будто не замечая присутствия других людей.
— А что, собственно, нам известно? — спросил он, четко проговаривая каждое слово.
Первой ответила Джейн, которой не удалось скрыть ни напряжения в голосе, ни, к ее великому сожалению, страха. Она знала, что страх — признак слабости, и теперь молила Бога, чтобы он не сказался на уважительном отношении к ней мужа.
— Нам известно, что всякий раз, когда появлялся Сесил, ваша жизнь оказывалась под ударом. Этот человек сродни злобному демону. Лорд Солсбери — предвестник смерти, боли и страданий. Итак, он вынудил вас заняться поиском двух вещей — писем и рукописей.
Крошечная часть сознания Грэшема, которая всегда брала на себя роль стороннего наблюдателя, уловила напряжение в голосе Джейн, и его сердце пронзила острая боль. Глупец! С какой преступной легкостью он умеет превратить тревогу в действие! И как это ужасно для нее, обреченной обычаем и природой быть пассивным предметом его действий! Однако сэр Генри не стал колебаться. Шаг его остался тверд, взгляд сосредоточен. Этим страхом он еще займется. Правда, чуть позже, не сейчас.
— Давайте начнем с писем. Неужели король настолько глуп, чтобы прямо обращаться к своему любовнику? — задал вопрос Грэшем, что называется, в лоб.
— Именно, — ответила Джейн. — Придворные дамы рассказывают, что он у всех на виду открыто целует Роберта Карра в губы. А еще, по их словам, когда они гуляют вместе, пальцы короля без стыда ощупывают гульфик Роберта. И это не просто увлечение, а либо желание показать другим людям, что их мнение ничего не значит, либо Яков просто забыл, что такое стыд. Так или иначе, но писать письма — почти то же самое. Только вместо ощупывания гульфика он получает удовольствие от собственного пера.
— Вы сказали «пера»? — смущенно уточнил Манион.
— Да, — ответила Джейн, сопроводив свой ответ взглядом, от которого даже ад превратился бы в лед. — Пера.
— Вот оно как, — задумчиво протянул Грэшем. — Что ж, давайте согласимся, что король Яков настолько охвачен страстью, что готов излить свои чувства на бумаге.
Сэр Генри улыбнулся, глядя на Джейн, чем поставил ее в неловкое положение. А поскольку именно такова и была его цель, то он продолжил с удвоенным пафосом:
— И насколько же велик вред от этих писем?
— Очень велик! — воскликнула Джейн, которой наконец-то удалось обрести уверенность в себе и своих словах. Ей было отлично известно, что для Грэшема она — глаза и уши, что муж целиком и полностью полагается на ее мнение. — По мере того как королевский двор все глубже и глубже погружается в трясину греха, голоса пуритан становятся громче. Они уже набрали силу в парламенте, а ведь его величество нуждается в поддержке парламента. Король никогда на получит денег на свои авантюры без его согласия.
Джейн всегда прислушивалась к придворным сплетням и регулярно докладывала мужу. Не меньшую важность имело и то, что она любила поучаствовать в разговорах книготорговцев на площади у собора Святого Павла. Джейн давно уже стала завсегдатаем этого места, едва ли не его символом.
— Пуритане возлагают надежды на принца Генри. По их мнению, он должен вернуть королевскому двору былую добродетель. Не удивлюсь, если им захочется слегка ускорить события и принудить Якова к отречению.
— И как это отразится на нашем положении?
— Главное — рукописи, — продолжала рассуждать вслух Джейн. — Украденные тексты пьес. Они наверняка окажутся более ценными даже по сравнению со всеми письмами. Именно на это и надеялся Сесил. Брось собаке кость, и она быстро оставит в покое мясную лавку.
Грэшема не убедил ее довод.
— Ты сама знаешь, как важны эти рукописи для актеров. Не удивлюсь, если королевская труппа подаст жалобу королевскому же секретарю, стремясь их вернуть, особенно если это каким-то образом связано с письмами. И все же тексты пьес представляют ценность лишь для трупп-соперниц. Актерам ничего не стоит напиться и устроить в таверне потасовку, но они еще пи разу не убивали друг друга из-за украденной рукописи. Что ценного в этих пьесах? Или просто Сесил боится театра — чего-то такого, что находится вне его власти и каким-то образом может подорвать его влияние?
— Мы не знаем, — ответила Джейн. — Но лорд Солсбери так поступил, и это самое главное. Наверняка есть нечто, чего мы не знаем, но к чему Сесил имеет самое непосредственное отношение.
— Меня беспокоит еще одна вещь. Почему пропали только две рукописи? Уж если ради их кражи злоумышленники не остановились даже перед убийством старика сторожа, то отчего не похитили сразу все?
— Возможно, вора что-то спугнуло, — высказала предположение Джейн. — Вряд ли стоит делать далекоидущие выводы на основе количества украденных рукописей.
Грэшем прекратил ходить по комнате и сел. Окна библиотеки выходили на реку. Вид был мирный, настраивающий на летние грезы: голубая лента реки, петляющая среди зеленых, лугов и пастбищ.
— То есть Шекспир — предатель. Хотя и гений.
— Ты уверен в подобном предположении?
— Когда Шекспир впервые приехал в Лондон, это был такой же неотесанный мужлан, как и все остальные. Неудивительно, что Сесил выбрал именно его. Актеры вхожи в самые разные места — и в таверны, и в королевские дворцы. Они разъезжают по стране, бывают даже в Европе. А еще они пьют и волочатся за женщинами и ради денег готовы пойти на что угодно. Многие, когда к ним в карман потекли немалые деньги, взяли себе новое имя. Шекспира всегда звали Уильямом Холлом. По-моему, это как-то связано со Стратфордом. Рейли полагал, что именно Шекспир — в те дни, когда он был еще известен как Уильям Холл, — предал его, донеся на заговорщиков. Доказательств у меня нет, но вскоре после этого труппа Шекспира удостоилась звания королевской, а сам Шекспир вышел из игры. Рейли поклялся, что отправит Холла — или Шекспира — на тот свет, причем собственными руками. Он так и говорил: убью, дескать, собственными руками.
— Неужели?
Грэшем повернулся к жене и быстро провел рукой по ее волосам.
— То же самое собирался сделать и я. Но Рейли меня остановил, приказав убить Шекспира, если сам он умрет в Тауэре. Если же Рейли случится выйти на свободу, думаю, это будет первое, что он сделает.
— Откуда такая ненависть? — задумчиво спросила Джейн. Она представила себе храброго, упрямого и вместе с тем трагичного Рейли, вообразила, как его сердце пожирает ненависть из жуткого прошлого. Сэр Уолтер вселял в нее ужас, но не из-за того, кем он был, а из-за того, кем он позволил самому себе стать.
— Всему виной вероломство. Ведь именно Рейли помог Холлу-Шекспиру получить место актера в труппе.
— То есть всему причиной театр, правильно я понимаю? — уточнила Джейн.
— Это новая форма искусства, — ответил Грэшем. — Она ворвалась в нашу жизнь с шумом и гиканьем. Место ее рождения — Лондон. Иногда мне кажется, что здесь присутствует промысел Божий, как в музыке и поэзии. Сесил же видит в театре порождение дьявола. Он не способен разглядеть в нем красоту. Лишь силу и мощь.
Сонеты, вышедшие из-под пера самого Грэшема, увидели свет — правда, анонимно — и пользовались признанием читателей.
— А что такое «форма искусства»? — поинтересовался Манион и, сунув палец в рот, принялся выковыривать из зубов остатки пищи.
— Это когда вместо того чтобы выпить бутылку вина, ты ее рисуешь, — ответил Грэшем.
— И какой в этом смысл? — удивился Манион и добавил, противореча самому себе: — Лично я предпочитаю театр.
— Мы устранили нашего главного врага, пуритан, когда, раскрыв «пороховой заговор», лишили папистов их былой силы, — ответил Грэшем. — Теперь пуританам некого ненавидеть, — кроме тех, кому нравятся радости жизни и театр. Да, теперь они ненавидят всех, кто любит жизнь и веселье…
— В последний раз, когда я ходила к книготорговцам, мне на глаза попался один человек в нелепой черной шляпе, которые недавно вошли в моду, — снова подключилась к разговору Джейн. — Так вот, он разразился тирадой в адрес торговца, у которого на полках стояли пьесы. Это была жуткая сцена! В гневе он так закатил глаза, что стали видны только белки. Он страшно кричал, изо рта у него даже выступила пена… Книготорговец только и делал, что вытирал слюну этого безумца с обложек. Было видно, что он перепуган. Впрочем, как и я. Казалось, тот человек видел себя Христом, изгоняющим торговцев из храма. Клянусь, будь его воля, он бы устроил в лавке погром и раскидал все книги.