Мария шла об руку с мужем и улыбалась, лёгкими кивками отвечая на поклоны. Сердце Марии трепетало, а в ушах, будто наяву, всплыл голос сестры:
«Сон я видела, Мариша. Про вас с Васильком… Как освятят храм новый в Ростове городе, так и понесёт княгиня Ростовская».
Господи, сделай так!
Прошли на своё место, почётное.
— Говори-ка, — наклонившись к самому уху, произнёс вдруг князь Василько.
— Чего говорить? — захлопала глазами Мария.
— Всё, — он засмеялся тихо, дабы не нарушать приличия в храме. — Ведь на лице у тебя написано, токмо я прочесть не могу. Сказывай, что задумала?
— Не сейчас. После!
«Здравствуй, любимая сестра моя Мария. Пишет тебе сестра твоя Феодулия. Слух дошёл досюда, будто освятили вы храм Успения в Ростове своём. Доброе дело, великое и благое.
У нас в Чернигове покуда всё слава Богу — все живы, здоровы, чего ещё желать? Вот токмо батюшка наш извёлся совсем, чуть не с коня ест-пьёт, а когда спит, про то и вовсе никому неведомо. Мне кажется, непосильное бремя взвалил он на плечи свои — надумал-таки Русь воедино сбирать. Несбыточно это, я чаю, потому как времена Святослава прошли безвозвратно. Но меня не спрашивают, и я молчу.
Вот намедни изрядное огорчение пришлось претерпеть батюшке нашему — вернулся с позором из Новгорода брат твой Ростислав. Вышибли его с новгородского княжения, недолго поправил. Батюшка три дня ходил туча-тучей, зубами скрипел, как мельница жерновами. Но делать нечего, смирился и стерпел. Сейчас вот новое дело затевает — на киевский стол наладился! Молюсь я за него, конечно, да токмо терзают меня сомнения…
А наш Фёдор меня уж не учит, бросил. Во-первых, некогда ему, всё с батюшкой в делах да разъездах. А во-вторых, смеётся: ты, мол, Феодулия, превзошла меня по всем статьям, самое время мне у тебя начинать учиться. Шутник он, конечно.
Хлеба у нас на Черниговщине должны быть нынче неплохие, и скота мало пало, так что год вполне благополучный. Перезимуем, даст Бог.
Да, недавно напали было на нас половцы, немалое войско какого-то разбойного хана Кончи, да батюшка отбил их с Божьей помощью, так что позорить толком ничего они не успели.
Мариша, я вот тебя чего спрошу. Всё нейдёт у меня из памяти сон мой, тебе известный. Вот и храм вы освятили уже… Неужто не сбудется? Молюсь я за тебя, как обещала, утром и вечером. Напиши в ответе про то, как сможешь.
А так больше писать вроде нечего. Душу на бересту не положишь, вот ежели бы встретиться опять… Возможно ли сие?
За сим остаюсь сестра твоя Феодулия. Люблю тебя, Мариша, и молюсь за тебя.
P.S. Василько Константиновичу мой привет передавай, не забудь!»
Мария отпустила берестяную грамотку, что читала, прижав ладонями на столе, и та с шуршанием свернулась в рулончик, покатилась к краю, но остановилась на полпути. На губах Марии гуляла тихая, блаженная улыбка.
Князь Василько тоже отложил почту, которую читал — только что прибыл гонец из Чернигова. Потянулся с хрустом.
— Чего пишет сестра, Мариша?
— Да так… Привет вот тебе передаёт.
— Большой привет-то?
Мария метнула на мужа взгляд, засмеялась.
— Да уж не маленький!
Посмеялись. Мария всё улыбалась, тихой, умиротворённой улыбкой.
— Да что с тобой нынче, Маришка? Улыбаешься беспрестанно, точно блаженная…
— Непраздная я, Василько.
Князь уронил на пол почту, и важные пергаменты рассыпались веером, вперемешку с берестяными грамотками второстепенных документов.
— Чего?
— Да, да, — Мария всё улыбалась мужу, ласково.
— Да ты… Да…
— Ой, пусти, задавишь! Пусти, Василько!
«…В лето 6738-е в славном граде Ростове свершилось наконец дело великое, начатое великим князем Константином Всеволодовичем, и сыном его Василько Константиновичем достойно завершённое — освятили храм Успения, дивной красоты строение, о коем с похвалой великой отзываются все гости приезжие. А святил храм преподобный игумен Кирилл, настоятель Рождественского монастыря, коего прочат в епископы Ростовские, как токмо передаст он обитель свою под руку преемника своего»
Здоровенная синяя муха, жужжа, кружилась возле лица, сбивая с мыслей. Отче Савватий, поморщившись, примерился и сшиб её ладонью на стол. Муха закрутилась на одном месте, отчаянно пытаясь взлететь, но кошка, как раз сидевшая на столе и наблюдавшая за трудами летописца, не позволила ей этого. Неуловимо-стремительным кошачьим прыжком Ирина Львовна настигла жертву, прижала лапой, затем осторожно стала отодвигать её, слушая, как муха жужжит.
— И нужна тебе эта муха, животина? — осуждающе покачал головой Савватий. — Пришибить её, и все дела… Оставь, говорю!
Кошка в ответ фыркнула. При всей своей учёности отче Савватий порой мог сморозить такую глупость… Дохлая муха — вещь совершенно бесполезная, в то время как живую всегда можно использовать для игры. Впрочем, чего возьмёшь с человека!..
Летописец вздохнул, взял перо, собираясь с мыслями, поглядел в окошко.
Да, летит, летит времечко! Вот, кажется, только вчера вошла в эту дверь, озираясь с любопытством, тоненькая большеглазая девчонка, новоиспечённая княгиня Ростовская. А уже три года прошло… Нет, уже четыре. Гляди-ка, четыре года, как миг единый!
Савватий давно размышлял над этой особенностью человеческой памяти. Вот, кажется, сегодняшний день прошёл в хлопотах, битком набитый разнообразными событиями. Длинный, длинный день… А спустя месяц вспоминать начнёшь, и мало что вспомнишь. А спустя полгода и вовсе ничего… И так все дни. Вымываются из памяти события, тускнеют переживания, время сжимается, тем сильнее, чем дальше уходит в прошлое. Как вчера впервые вошла в эти стены княгиня Мария, будто позавчера входил сюда покойный князь Константин, любитель и собиратель книжной премудрости, и молодой ещё совсем, безбородый почти инок Савватий восторженно показывал князю очередную доставленную по княжьему же приказу книгу… А ещё чуть раньше он, Савватий, стоял перед князем Константином, и тот расспрашивал его, прикидывая, можно ли доверить сему отроку книжное собрание… Савватий усмехнулся. Да, сомнения у князя были — ведь в то время у него, Савватия, не только бороды, но и усов толковых не было.
А ещё чуть раньше были мамины тёплые руки, чуть загрубелые от работы, но всё равно самые нежные и ласковые… «Вставай, Саввушка, петушок пропел давно… Вставай, соня!» Как давно это было, Господи!
Савватий вздохнул, разгладил очередной лист пергамента, на который заносил свои ежедневные записи. Память человеческая несовершенна, конечно. Но есть пергамент. Пергамент помнит всё, абсолютно всё, и никогда ничего не забывает, ни единой буквы. До самой своей смерти, в огне, например… И стоит открыть страницу, как оживает во всех подробностях день, отстоящий от «сегодня» на много-много лет.
…Она умирала тяжко и мучительно, княгиня Евфросинья. Болезнь, сидевшая внутри, душила, не давала продохнуть, и княгиня заходилась в мучительном, булькающем кашле, постепенно синея…
А вот князя Константина Господь наградил быстрой смертью, не хуже, чем от половецкой стрелы. Упал князь, посреди разговора, и умер на месте. Старый лекарь-мавр, случившийся в ту пору в Ростове, заявил, что не вынесло сердце. Очень возможно, что и так… Уж больно много на него легло, на князя Константина, а тут ещё и смерть жены…
Савватий вздохнул. Да, нелегко пришлось князю Константину Всеволодовичу. Но каково пришлось Васильку Константиновичу, мальцом остаться без отца и матери, на княжении Ростовском? Сирота — какое страшное слово… А ведь вынес всё, вытерпел, и вот, гляди-ка — жену себе какую нашёл, умничка, весёлая, красивая! Вот только с наследником заминка, но в последнее время, слава Богу, кажется, дело сдвинулось с мёртвой точки…
Кошка, спрыгнув со стола, играла с мухой, всё ещё не оставившей попыток взлететь и спастись — попыток, впрочем, всё более вялых. Савватий взял перо, обмакнул в чернильницу, но писать не стал. Воспоминания навалились с новой силой…
… В тот год неспокойно было на Руси, очень неспокойно. Откуда-то из необъятных степей и пустынь, лежащих на восход до самого Китая, надвинулась грозная сила, невиданная до сих пор.
Первые сведения о диких ордах, уничтожающих всё на своём пути, принесли бухарские купцы. Многие из них плакали даже: «Некуда нам возвращаться… Нет у нас больше родины…» По словам тех купцов, у Мухаммеда, правителя тамошней могучей и густонаселённой державы, было полмиллиона воинов, и всех их побили дикие орды. А до того они опустошили величайшее царство китайское, где воинов было и вовсе несчитанно. По рассказам купцов, то царство по всей границе огорожено каменной стеной в тысячи вёрст длиной — представить сие немыслимо, но ведь все, как один, клянутся! Стена та толщины непомерной, сажени в четыре, с башнями… А вот не спасли китайское царство ни стены каменные, ни громадное войско…
Потом пришли вести от мавров, живущих в великом городе Багдаде. Дикие монголы — так назывался тот народ — опустошили тамошние земли, взяли сам Багдад и превратили его в кладбище — молодых девушек, женщин, мальчиков, а также опытных мастеров-искусников угнали в рабство, в свои бескрайние пустыни и степи, а остальных жителей попросту перебили.
И так они поступали везде. Все без исключения взятые города монголы превращали в кладбища и пепелища, да и сельских жителей истребляли нещадно. Один мавр, лишившийся всего, что было у него на родине, утверждал, что монголы эти признают только степь, и всю землю, от края до края, хотят сделать степью, чтобы пасти в этой всемирной степи своих коней, баранов и верблюдов.
Слухи, конечно, часто бывают преувеличены, но тут… Если даже малая часть из того, что рассказывали беженцы, было правдой…
А потом пришли вести из мест уже более близких, с Кавказских гор. Монгольские орды разгромили аланов и их союзников, разгромили поодиночке, обманув миролюбивыми обещаниями и посулами. Так стала ясна их цель — бить свои жертвы поодиночке. И когда кочевники-меркиты, гонимые монголами, попросили приюта и помощи у своих соседей, половцев, те без особых колебаний приютили их, справедливо полагая, что тысячи лишних сабель и копий в таком деле никак не помешают. Более того, оценив силу монгольской орды, половецкие ханы сами запросили подмоги у своих соседей-русов.
Да, отношения между половцами и русскими были далеки от семейной идиллии. Всякое случалось, чего там. Однако на сей раз угроза была столь чрезвычайной, что на всеобщем совете князей было принято решение помочь половцам, потому что ни у кого не было сомнений — вслед за меркитами и половцами придёт черёд русских. Врага всегда лучше бить на чужой земле, чем допустить на свою.
Войска были собраны быстро, слаженно, чего давно не случалось на Руси, раздираемой княжескими междуусобицами. Впрочем, войска было не так уж много — времена великого Святослава, сокрушившего и стёршего с лица земли громадный Хазарский каганат, миновали безвозвратно. Не прибыли отряды полочан, не было псковичей и новгородцев… Многих не было, слишком многих. Однако вкупе с половцами и беглыми меркитами сила набралась весьма и весьма внушительная. К тому же монгольская орда тогда была не вся целиком, только часть воинов во главе с полководцами Сыбудаем и Джебе перевалила через Кавказ, да ещё и понесла заметные потери в предыдущих боях с аланами. Так что в победе союзников мало кто сомневался.
И настал тот чёрный день, когда на Калке-реке сошлись в страшной сече десятки тысяч всадников с каждой из сторон. Какие герои земли Русской полегли там, в донских степях! Мстислав Удалой один чего стоил… Эх!
Монголы, одержав победу, однако, повернули назад. Ушли, не добив даже половцев, понёсших ещё более тяжкие потери, чем русские, ведь это была их земля. Ушли, потому что не имели достаточных сил для похода на Русь. В том, что такой поход будет, теперь мало кто из князей сомневался.
Застучали топоры в кондовых лесах под Рязанью, Владимиром, Смоленском и Брянском — мужики рубили самые высокие, заповедные деревья, строя и укрепляя могучие частоколы городских стен. День и ночь звенели молоты в кузнях, шипели опускаемые в воду мечи и шеломы, наконечники стрел и пластины доспехов… Вся Русь готовилась к войне. Впрочем, когда это Русь не готовилась к войне?
Но прошёл год, другой, третий, а дикие орды монголов всё не появлялись, и тревога понемногу стала ослабевать. Должно быть, монголы занялись другими делами и другими народами, рассуждали многие. Действительно, вон в южных странах богатств несчитанно-немеряно, зачем степнякам лезть в дремучие русские леса?
И железо, выкованное для обороны родной земли, уже звенело на бранных полях мелких, но многочисленных княжьих разборок. Конечно, это непорядок, понимали многие князья, кто поумнее (или больше пострадал от междуусобицы), и не одному князю Михаилу Черниговскому приходили в голову мысли о необходимости объединения земель русских в единое могучее государство… Вон и князь Георгий Владимирский не так давно о том же речь вёл, и Даниил Галицкий… Вот только каждый видел процесс объединения по-своему, а объединителем — себя лично, и никого другого. Ну, а князей поменьше, не замахивавшихся на киевский или владимирский престол, в основном устраивала личная свобода и вседозволенность. Как говорил великий древний ромей Юлий Цезарь, «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме»… А в возможное нашествие уже мало кто верит, и битва на Калке не в урок им…
Летописец вздохнул, тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Нет, так дело не пойдёт. Летописец не должен извлекать из памяти обрывки прошлого. Он должен записывать сегодняшний день, всё описывать, чётко и беспристрастно, а уж помнить — дело пергамента…
— …Ну что ты, ей-Богу, княже… Все бабы рожают, и ничего…
Закатное солнце било в окна, заливая горницу ало-оранжевым светом. Воевода Елферий Годинович, сидя на лавке, пытался приободрить своего князя. Бояре ближние, Воислав Добрынич да Дмитрий Иванович, тоже присутствовали, переживая за него — как-никак, первенец должен родиться, не шутка.
Князь Василько ходил по горнице кругами и петлями, точно зверь в клетке, грыз ногти, то и дело поглядывая на дверь, за которой слышались неясные, на грани слышимости, звуки. Сел на лавку, вскочил, снова сел.
— Три года… Ведь три года ждали мы, Елферий… И всё никак… Мне вот Мариша сказывала как-то, что сестра её, ну, Феодулия Михайловна — Елферий слегка кивнул, подтверждая, что знает такую — сон будто бы видела… Будто ангел небесный явился ей, и возвестил — как храм Успения освятим, так и понесёт Мария…
— Вон как — многозначительно хмыкнул в бороду воевода — Вещий сон-то, стало быть…
— Да… Она, Феодулия, иной раз и не такие сны видит… Всё ведь угадала, как видела воочию… Да что же это, Елферий, ведь пора разродиться ей! — Василько снова вскочил, зашагал по горнице.
— Нетерпелив ты, княже, — подал голос боярин Воислав Добрынич. — Может, помолиться тебе? Душу успокоишь, и Господа лишний раз попросить не грех…
Словно в ответ, за стеной послышался женский вскрик, и спустя пару секунд уверенный крик младенца. Ещё спустя пару секунд дверь распахнулась, и на пороге появилась повитуха.
— Радуйся, княже, и мы все за тебя возрадуемся! Сын у тебя родился, здоровущий парень, чисто витязь!
Горница взорвалась гомоном, бояре вскочили с лавок, обступили князя, обнимали и поздравляли. Князь Василько стоял, глядя вокруг ошалелыми от радости глазами.
— Господи… Благодарю тебя, Господи, внял ты… Ну, напьюсь я сегодня, ох и напьюсь!
«Здравствуй, сестрица моя любимая и единственная! Пишет тебе сестра твоя Мария.
Ну вот, Филя, сон твой сбылся наконец, а равно и мечты мои с князем Васильком Константиновичем. Родился у нас молодой князь Ростовский, окрещён Борисом. Здоровый, слава Богу, и мы все здоровы тоже.
Спасибо тебе, Филя, за молитвы твои. Теперь мой черёд молиться за тебя. Дай Бог тебе счастья, наконец!
Урожай у нас нынче неважен был, но мы с Васильком запасливые — хлеба от прошлых трёх урожаев скопилось немало, князь мой скупал понемногу, как деньги были. А тут открыли амбары разом, и пустили в продажу. Были у нас хлеботорговцы из Переяславля-Залесского, из Суздаля и самого стольного града Владимира, и даже булгары волжские наезжали. Все недовольны, что мы цену сбиваем, но Василько мой непреклонен остался — незачем с народа три-то шкуры драть, бедой их пользуясь. Ну и бояре ростовские, на князя своего глядя, тоже умеренность проявили. Зато и всё серебро в казну ростовскую легло, наверное, ни одна гривна на сторону не ушла. И мора голодного избежать удалось. Вот так, Филя. Мудрая я правительница, да? (Смеюсь, конечно)
А больше писать не знаю что. Соскучилась я по тебе, Филя. Поговорить бы за полночь… Ладно, не буду терзать тебя и себя мечтаньями.
За тем остаюсь сестра твоя Мария.
Обнимаю тебя и люблю»