Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.
Не дойдя до Оторвы четырех шагов, сержант Дюре окинул его презрительным взглядом, ухмыльнулся и демонстративно заложил руки за спину, нагло показывая тем самым, что не отдал честь умышленно.
Оторва немного побледнел, раздул ноздри и почувствовал, как сердце его прохватила дрожь, предвещавшая страшный приступ гнева.
Спокойным, немного приглушенным голосом он окликнул сержанта, который остановился, по-прежнему нагло улыбаясь.
— Сержант, устав требует, чтобы вы отдали честь этому ордену. Извольте подчиниться уставу.
Дюре, стоя вполоборота, оглянулся. За ним по пятам следовали несколько линейных стрелков. С ненавистью глядя на Оторву, он процедил сквозь зубы:
— Я не стану приветствовать знак, обесчещенный предателем, продажным и жалким русским шпионом!
Ужасные слова, совершенно неожиданные для Оторвы, хлестнули его по лицу, точно пощечина.
В ушах у него загудело, взгляд помутился, горло перехватило, язык онемел, ему показалось, что сердце его перестало биться и он сейчас умрет. Сквозь пелену крови, застилавшую глаза, он увидел бледную ухмылявшуюся физиономию негодяя, увидел его серые глаза с желтыми крапинками, слюнявые губы…
Рычание вырвалось из уст Жана, а затем, запинаясь от гнева, возмущения и обиды, он выкрикнул:
— Ублюдок… негодяй… я заткну твои слова обратно в твою грязную глотку!.. Я… я убью тебя!
В порыве ярости зуав бросился на сержанта, схватил его в охапку, швырнул на землю… потом прыгнул сверху, ощущая несказанную радость от того, что топчет ненавистную плоть.
Но Дюре позвал на помощь:
— Ко мне!.. Товарищи, ко мне!..
Линейные стрелки, сопровождавшие сержанта, скопом кинулись на Оторву.
Их было не меньше дюжины, их заранее предупредили о том, что может случиться, и они знали, что делать.
— Ах, негодяи… подлецы!.. Десять на одного… и они еще называют себя французами!
Оторва отбивался ногами, кулаками, он колошматил своих врагов, бросал одних на других, и на какой-то момент ему удалось раскидать кучу тел, навалившихся на него.
— А ну, смелей… смелей, друзья, — кричал тем временем сержант Дюре. — Он в наших руках, этот мерзавец… этот предатель…
Стрелки верили, что зуав был действительно виновен, и в справедливом негодовании набросились на него снова, несмотря на страшные удары, которые тот наносил им.
Трое или четверо уже лежали распростертыми на земле и не могли пошевелиться. А Оторва крикнул звонким голосом:
— Ну, скоты… будете знать, кто я… вы еще запомните меня… Это я — предатель?! Меня подкупили?! Тысяча чертей!.. Я вас изничтожу!..
К несчастью, поблизости не оказалось ни одного зуава, который пришел бы на помощь доблестному командиру Адского дозора. Лишь любопытные уличные торговцы обступили дерущихся и забавлялись от души.
— Все! Пора кончать! — завизжал Дюре и быстро наклонился, в то время как Оторва, с пеной ярости на губах, сыпал удары направо и налево.
Дюре поднял с земли горсть песка, крадучись подобрался к Жану и кинул песок прямо ему в лицо.
Ослепленный зуав остановился и поднес руки к глазам.
— Подлец!.. Подлец!.. — закричал он, отбиваясь. — О, я вырву у тебя сердце! — И наконец испустил последний тоскливый вопль, исполненный душераздирающего отчаяния: — Ко мне!.. Мои шакалы… ко мне!..
Солдаты дергали, толкали его, в итоге свалили на землю, связали. Платок, заткнутый в виде кляпа в рот, заглушал крики молодого человека.
И вот он, беспомощный, недвижный как труп, с залитыми кровью глазами, оказался во власти своего смертельного врага, который нагло не скрывал своего торжества.
Сержант Дюре оглянулся по сторонам, убедился в том, что зуавов поблизости не было, и, наклонившись к уху Оторвы, проговорил тихим свистящим голосом, дрожащим от ненависти:
— На этот раз ты в моих руках, заносчивый хвастун!.. Несчастный фанфарон!.. Твоя песенка спета… С тебя сорвут звезду с крестом и расстреляют… Я увижу это и буду счастлив… А вы, ребята, оттащите его и заприте, пока не придет время судить задиру и казнить!
ГЛАВА 6
Ярость дозора. — Вмешательство кебира. — Чтобы потушить бунт. — Оторва и полковник. — Негодование и протест. — Надо проверить. — Ночная экспедиция. — Больше ничего. — Отчаянье. — Буффарик. — Пистолет. — Решительный отказ. — То, что и было нужно. — О, свобода!
Арест Оторвы произвел эффект настоящего взрыва. Возмущенный полк единодушно протестовал.
Франтиреры из Адского дозора возбужденно метались, кричали, хватались за оружие, намереваясь во что бы то ни стало вырвать Оторву из тюрьмы. Вот-вот мог вспыхнуть бунт. Питух без всякого приказа протрубил сбор. Вокруг него столпились, орали, бранились самые нетерпеливые. Взлетали в воздух сжатые кулаки, блестели карабины. Вокруг виднелись искаженные гневом бронзовые лица, всклокоченные бороды, фески, торчавшие словно петушиные гребешки.
Буффарик, Дюлон, Робер, Бокан, ближайшие друзья Оторвы, подняли оглушительный крик, который подхватил со все нарастающей силой весь дозор.
— Оторва! Мы хотим видеть Оторву!..
— Вперед! Вперед, товарищи! Освободим Оторву!
Дело принимало серьезный оборот. Того и гляди, могла пролиться кровь. Французская кровь!
Офицеры во главе с кебиром устремились в гущу взволнованного воинства, пытаясь восстановить порядок. Кебир хорошо знал своих людей — это солдаты до мозга костей, упрямые головы и золотые сердца. Он умел разговаривать с ними — твердо и по-отечески искренне. Его уважали по чину и возрасту, а главное, он сотни раз проявлял доблесть на африканской земле.
Видя, в каком исступлении солдаты, полковник закричал им строгим командирским голосом:
— Стройся!.. Смирно!
Подчиняясь привычке к дисциплине, солдаты построились в одну шеренгу, оружие — к ноге, но крики не утихали:
— Оторва!.. Господин полковник… Мы хотим освободить Оторву!
— Я требую тишины! Дайте мне сказать!
Заметив рядом Буффарика, который махал руками и ворчал себе под нос, полковник сказал ему резко:
— Как, и ты, старый дуралей, подался в мятежники?
— Господин полковник, — с достоинством отвечал сержант, — клевета, жертвой которой стал Оторва, — это пощечина всем зуавам нашего полка.
— Хорошо сказано!.. Верно!.. — закричали солдаты. — Да здравствует Буффарик!.. Да здравствует Оторва!
Кебир, переждав шквал их криков, ответил:
— Дети мои, я думаю так же, как вы! Да, Оторва — образец чести и храбрости. Он вернется к вам…
— Сейчас же! — закричали самые нетерпеливые.
— Молчать, когда я говорю! — оборвал их полковник. — Я немедля займусь этим делом, но, ради самого Оторвы, не делайте глупостей и не подводите его. Невиновность не докажешь выстрелом из карабина. Возвращайтесь в лагерь. Предоставьте действовать мне, положитесь на мое слово… А теперь — вольно!
Вдоль всего строя прокатился крик:
— Да здравствует кебир!
После этого Адский дозор, немного успокоившись, возвратился в палатки, а полковник, верный своему обещанию, направился в Камыш.
Его сопровождали двое офицеров — командир батальона, в котором числился Оторва, и капитан, командир его роты.
Полковник, комендант гарнизона, был личным другом кебира. Он не разделял его оптимизма и объяснил, что дело весьма серьезное.
Обвинение, предъявленное Оторве сержантом Дюре, было составлено по всем правилам и опиралось на целый ряд фактов, производивших сильное впечатление. В деле имелось, кроме устных показаний сержанта, записанных секретарем, еще и письменное донесение, сочиненное с невероятным коварством и ловкостью.
Кебир пробежал глазами пасквиль[198], искусности которого мог бы позавидовать государственный прокурор, и заключил:
— Для тех, кто знает Оторву, все это бред. На вашем месте я бы бросил этот навет в огонь!
— Это мало что изменит, а вашему зуаву не поможет вовсе. Сержант, который донес на него, сообщил мне, что он по инстанциям передал свой рапорт главнокомандующему. Следовательно, я не могу освободить Оторву — ему предстоит долгое и тяжелое разбирательство.
— Которое сведет его с ума… Оскорбит его честь…
— Если только он не представит тотчас, не сходя с места, доказательств своей невиновности.
— Ну что ж! Позвольте нам увидеться. Я с ним поговорю… потребую у него отчета, узнаю, не совершил ли он какого-нибудь опрометчивого поступка. Сам же я готов поручиться за его честность, верность долгу и знамени.
Троих офицеров провели в каземат[199], где вот уже двадцать четыре часа томился, точно хищник в клетке, бедный Оторва. В каземате стояли кровать, стол и стул, было просторно и не душно. Помещение совершенно не походило на тюремную камеру. Если не считать амбразуры с толстыми железными прутьями вместо окна, такой квартиры не было ни у одного фронтового офицера.
При виде своих командиров, Жан, который ходил по комнате взад и вперед, застыл как вкопанный в безупречной воинской стойке — пятки вместе, носки врозь, рука у лба.
— Ну что, бедный мой Оторва, — дружески сказал ему кебир, — опять скверное приключение…
— Как, господин полковник, неужели кто-то относится всерьез к гнусным наветам какого-то негодяя, моего остервенелого врага… Ведь это тот самый сержант, из-за которого меня приговорили к смертной казни… за нарушение субординации… накануне сражения на Альме.
— Это сержант Дюре…
— Да, Дюре!.. Теперь я вспоминаю это имя.
— Он обвиняет тебя в сношениях с врагом, в предательстве… Я только что просмотрел отвратительный рапорт, который он сочинил… с обвинениями против тебя… Тебе придется защищаться.
— Но, господин полковник… и вы, мой командир, и вы, господин капитан, ведь это же подло… возмутительно и глупо… вы это хорошо знаете… Вся моя жизнь честного солдата опровергает эту гнусность.
— Согласен… мы все с этим согласны!.. Но если б ты знал, мой бедный Оторва, как этот негодяй все переиначил… как все истолковал против тебя!
— Господин полковник, я сын одного из старейших командиров Великой армии… одного из самых верных солдат Наполеона! Он с детства внушал мне непоколебимые принципы чести, и я неизменно им следовал! И наконец, если бы я был преступником, каким меня пытаются изобразить, ради чего мне пятнать мое прошлое, мою честную службу… страстную любовь к нашему знамени? Подумайте, ведь не бывает следствия без причины, и у каждого преступника есть свой двигатель, непреодолимое, властное побуждение. Не правда ли, господин полковник?
— Разумеется.
— А если это так, разве можно заподозрить меня в том, что я так низко пал, запятнал свое честное имя… совершил самое гнусное в глазах солдата преступление, одним словом, изменил родине ради того, чтобы устроить пирушку своим товарищам… обычную солдатскую пирушку?
— Да, мой друг, ты рассуждаешь превосходно! И тем не менее для начала тебя спросят, откуда ты взял деньги.
— Но, господин полковник, я готов тотчас объяснить это вам и моим командирам. Коротко, вот какая получилась история. Я обнаружил на севастопольском кладбище подземный ход. Один его конец — в часовне, а другой выводит в арсенал под Центральным бастионом. В арсенале есть все — и ружья, и экипировка[200], и боеприпасы, и даже пушка. Настоящая шкатулка с сюрпризами! Я нашел там даже сундук с полным комплектом зуавской формы и с пришпиленным к ней орденом Почетного легиона. Среди вещей был и кошель с четырьмя тысячами золотых франков![201] Эти четыре тысячи я и присвоил без всяких угрызений совести и угостил на них Адский дозор…
— Эй, Оторва, не сказки ли ты нам рассказываешь?
— Я говорю чистую правду, господин полковник!.. Клянусь честью!
— Хорошо, но это надо проверить. И ты зря не доложил своим командирам об этом открытии. Подумай, какую пользу мы могли бы из этого извлечь!
— Вы правы, господин полковник! Но я хотел сохранить этот секрет для себя…
— Зачем?
— Чтобы распутать одну тайну, ниточка от которой у меня уже в руках, и еще для того, чтобы в один прекрасный день нанести по неприятелю внезапный удар — взорвать бастион!
— Вероятно, все это так, и мы верим тебе, поскольку знаем. Но повторяю — все это так необычно, что нуждается в проверке.
— Вам стоит только приказать, господин полковник.
— Хорошо, сегодня же ночью ты нас туда поведешь.
— Слушаюсь, господин полковник! Нам хватит двух часов, чтобы прояснить все обстоятельства и опровергнуть клевету.
Кебир подошел к зуаву вплотную, дружески положил ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, проговорил тихим и проникновенным голосом:
— Оторва…
— Да, господин полковник!
— Я верю, что ты невиновен… повторяю еще раз.
— Спасибо, о, спасибо, господин полковник…
— Я поручусь за тебя перед главнокомандующим, ибо он один может приказать временно освободить тебя.
— Как, господин полковник… дело зашло так далеко? — воскликнул огорченный зуав.
— Ладно, дай мне честное слово: что бы ни случилось, ты не будешь пытаться убежать.
Оторва выпрямился и ответил с достоинством:
— Клянусь честью, господин полковник: что бы ни случилось, я не предприму ни малейшей попытки скрыться…
— Хорошо. Я рассчитываю на тебя… Тебе возвращается оружие, и ты поведешь нас не как арестант, а как свободный воин.
— Спасибо, господин полковник! Я докажу вам, что я достоин этой милости.
Наступила ночь, и экспедиция, готовившаяся в глубоком секрете, двинулась в путь. Приказали идти целой роте. Таинственность привлекала людей, и они весело, хотя и в полной тишине, пересекли полосу траншей.
Все знали, что в экспедиции участвовал и сам кебир, но никто не знал, где именно он шел. Кебкр держался поодаль, среди офицеров, плотно закутанных в плащи с пелеринами[202]. Воздух был свеж, ночь — очень темна.
Выйдя из укрытий, рота, разбившись на три отделения, с величайшими предосторожностями направилась к кладбищу. Дорога предстояла опасная. Русские передвигались в окрестностях взад и вперед.
Одно отделение оставили в резерве. Второе расположилось возле кладбища, а третье стремительно проникло за мрачную ограду и заняло позиции там.
Офицеры шли по центральной аллее. Впереди уверенно шагал наш зуав — он не сомневался в успехе, и его правота придавала ему сил.
Офицеры подошли к часовне. Оторва нащупал рукой запоры и убедился в том, что ничего после его ухода не изменилось. Дверь была только прикрыта.
Он толкнул ее, вошел первым и, убедившись, что внутри пусто, предложил офицерам следовать за ним.
Жан закрыл дверь, вынул из мешка свечу, зажег ее и несколькими каплями горячего воска прилепил к скамейке.
Не говоря ни слова, застыв в неподвижности, маленькая группа офицеров наблюдала за этими приготовлениями.
Молодой человек подошел к алтарю и сказал вполголоса:
— Вы сейчас увидите, господин полковник, как все это просто и хитро придумано.
Зуав наклонился и с силой нажал на шляпку гвоздя на кресте, украшавшем алтарь.
Ничего не произошло!
Оторва нажал сильнее… Шляпка гвоздя легко углубилась в панель, но панель не тронулась с места, словно гранитная плита.
Кровь бросилась Оторве в голову. Горячая волна залила лицо. По телу холодными ручьями потек пот.
Ситуация, и смешная и ужасная, предстала перед ним во всей своей жестокой абсурдности.