— Механизм, — проговорил он, запинаясь, — видно… поврежден.
Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:
— Мы еще посмотрим!
Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.
Тяжелая панель разлетелась в куски.
— A-а, наконец-то!
Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.
— Господин полковник, — сказал он, — сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…
Слова застряли у него в горле.
Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея — это чистая мистификация[203], последствия которой могли оказаться для героя трагическими.
Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.
Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.
Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…
Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.
Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:
— Я невиновен…
Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:
— Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!
Сутки спустя Оторва, которого перенесли на руках в Камыш, пришел в себя, словно проснулся после кошмарного сна.
Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.
Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.
Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.
Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:
— Буффарик!..
— Голубчик мой!.. О, бедный Жан…
— Послушай!.. Что происходит?
— Ужасная история…
— Умоляю тебя… расскажи все как есть…
— У меня сердце разрывается от боли…
— Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…
— О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…
— Кебир?
— Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…
— Он послал тебя… зачем?
— Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…
— Да говори же… Не мучай меня…
— Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…
— Какую вещь, мой дорогой Буффарик?
Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:
— Игрушка смерти… мой бедный малыш…
— Я понял! — закричал Оторва, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?
Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.
— Повтори, что он тебе сказал, — попросил Оторва. — Я в состоянии выслушать все.
— О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»
Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:
— Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?
— Нет! Тысячу раз — нет! — ответил сержант дрожащим голосом.
— А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.
— О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…
— Значит, ты отдашь ее мне, если я попрошу у тебя ее руку?
— О Жан! Я был бы счастлив и горд назвать тебя своим сыном.
При этих словах Оторва преобразился — лицо его засияло. Он кинулся в объятия Буффарика и, прижимая его к себе, воскликнул:
— Как я тебе благодарен!.. Всем сердцем… Твой ответ меняет дело. Я невиновен, и я не стану себя убивать!
— Как! Если б не это, ты пустил бы себе пулю в лоб?..
— А что же ты хочешь? В минуту отчаяния… безумия… Будущего нет, мое имя опозорено, любовь растоптана… да, я подчинился бы жестокому приказу кебира. Я бы умер, по крайней мере, как солдат, я представил бы себе, что отдаю жизнь за французское знамя, за нашу родину. Но я прежде всего человек, я люблю Розу и хочу жить ради нее!
— Я догадывался о твоей тайне… о вашей тайне, — сказал Буффарик растроганно. — Она разделяет твое чувство.
— Мы никогда с ней об этом не говорили…
— Я знаю, голубчик, и все же! Что может быть дурного между такими славными, честными молодыми людьми, как ты и Роза? Но сейчас не время говорить о чувствах!.. Что ты думаешь делать?
— Разоблачить предателя… поймать его с поличным… и доказать свою невиновность.
— Но тебе второй раз угрожает военный трибунал!
— Тем более надо спешить! Я чувствую в себе несокрушимую силу! Силу, которая сметет все препятствия на своем пути, которая способна двигать горы.
— Но ты под арестом!
— Скоро наступит ночь. Что-нибудь придумаю…
— Тебе помогут… Наберись терпения и жди.
ГЛАВА 7
Оторва в тюрьме. — Счастливая неожиданность. — Самоотверженность Розы. — Пароль. — Бегство. — Свободен! — По дороге в Севастополь. — У Третьей батареи. — Дезертир по дружбе.
Буффарик ушел. Наступила ночь, туманная, промозглая ноябрьская ночь. Не отрывая взгляда от амбразуры, забранной железными прутьями, Оторва предавался размышлениям. Длилось это недолго. Люди дела, подобные ему, привыкли жить напряженной жизнью и никогда не теряют время даром. Мысли Жана сосредоточились на одной-единственной цели: на побеге.
Да, побег… Снова приходилось нарушать устав, во имя благой цели открыто восставать против закона.
Пусть так, но каким образом? Да, каким образом? Буффарик сказал: «Тебе помогут!» Оторва был уверен — это не просто обещание, он знал, что к нему придут на помощь, но пока зуав руководствовался поговоркой: «На Бога надейся, а сам не плошай».
В стене каземата, на высоте в два с половиной метра, была пробита амбразура. Для начала Оторва решил проверить, насколько прочны прутья. Он придвинул к стене с амбразурой стол, одним прыжком вскочил на него, взялся за прутья и попытался их расшатать.
— Гм, железо первый сорт, — пробормотал Жан, — строительный камень… известь и цемент… здесь работы дай Бог! Кроме того, там, наверное, стоит часовой, и, может, не один… И все-таки надо бежать… не откладывая, сегодня же ночью… иначе будет плохо.
В этом месте его монолог прервало постукивание — на стол упала пригоршня гравия. Ему тотчас вспомнились слова сержанта, и он откликнулся с бьющимся сердцем, стараясь умерить голос:
— Кто там? Это ты, старина?
Ему ответил нежный девичий голосок, чуть дрожащий, совсем юный и прелестный:
— Нет, месье Жан, это я!..
Зуав узнал этот голос, обычно певучий и звонкий, а сейчас приглушенный, донесшийся из-за решетки, как чарующая мелодия. И Оторва вне себя от радости прошептал:
— Роза!.. Мадемуазель Роза!.. Ах, я так счастлив…
И девичий голосок с ноткой лукавства ответил:
— Мой бедный друг!.. Вы счастливы?.. Неужели?.. Вы не слишком взыскательны!
— Да, да, я безумно счастлив… ведь вы здесь, рядом со мной… Вы пришли несмотря ни на что… Ночь… усталость… опасность… Вы, быть может, одна…
— Одна!.. Конечно, одна… Подумаешь, какая заслуга.
— О, мог ли я надеяться на это!
— Жан! Ведь мы обязаны вам жизнью. Признательность и породила в моей душе бесконечную нежность… любовь, во имя которой я помогу вам бежать.
— Роза!.. Дорогая Роза!.. О, я дрожу при мысли о том, что вы одна шли через Камыш… это скопище мерзавцев… что вы подвергаетесь здесь смертельной опасности… Подумайте — повсюду стоят часовые с оружием наготове… малейший шорох, и они стреляют.
— С этой стороны часовых нет.
— Правда?
— Бежать будет не так уж трудно. А что касается нечестивцев из Камыша, они опасны для женщин, но приставать к зуаву не посмеют.
— К зуаву?..
Девушка прервала его звонким смехом:
— Разумеется!.. Вы не знаете… вы меня не видите… Так вот: я скинула и шляпу, и юбку, и корсаж и облачилась в военную форму моего брата Тонтона, на пояске у меня кинжал мамаши Буффарик, на плече Дружок, ваш верный карабин, а на спине — ваш мешок.
— О, Господи!.. Все снаряжение!.. Да оно, верно, раздавило вас своей тяжестью!
— В самом деле, мне было тяжеловато, и я с удовольствием избавлюсь от вашего боевого снаряжения, которое наш друг Питух с таинственным видом притащил к нам в лавку. Зато эта героическая экипировка служила мне неплохой защитой!
— Проклятая темнота! Я не могу вас рассмотреть. Вы, наверное, выглядите восхитительно.
— Наоборот — будь благословенна темнота! Она поможет вам бежать. А выгляжу я страшно. Но комплименты в сторону! Нам слишком дорого время. Итак, мы придумали все это втроем — мама, Тонтон и я. Папа не знает или делает вид, что не знает о нашей затее… Его нельзя впутывать. Начальники, настроенные против вас, тотчас заподозрили бы именно его.
— Да, — грустно подхватил Оторва. — Даже кебир поверил, что я — подлец… а вы…
— Он слушает голос разума, а мы — сердца. Разум часто ошибается, а сердце — никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…
— Если б вы знали, какая это радость — слушать вас…
— Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их — вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне — для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…
— И какие же это слова?
— Честь… Доблесть!..
— Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…
— Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.
С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он — держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она — прижавшись к брустверу.
Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:
— В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.
— Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.
— Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.
— В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.
— Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь — она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье — и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.
Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.
Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.
Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:
— Да, она права… Я должен действовать и должен победить.
Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.
— Режется, как свинец! — проговорил восхищенный Оторва.
Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.
— Теперь наверху, — пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.
Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!
Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.
Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.
Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой — пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».
Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.
Вот он очутился на гребне бруствера.
«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»
Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:
— Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!
Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.
Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.
Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.
Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.
Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.
Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!
И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.
Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!
Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.
Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.