Входит
Найдется выпивки глоток,
Эгей!
Найдется выпивки глоток.
Пригнувшись, широко раскрыв глаза, крепко сжав карабины, зуавы из Адского дозора снова устремились вперед. Почти тут же раздался выстрел, а следом за ним — предсмертный хрип. Стрелял русский, целясь в Буффарика. Буффарик, несмотря на свою комплекцию, подвижный, словно ягуар[226], успел распластаться на земле.
Чудом спасшись от пули, он поднялся, вонзил штык в беднягу, забившегося в яму, и пробурчал:
— Ишь… Хотел меня на тот свет спровадить.
Первый выстрел послужил сигналом. Со всех сторон послышался треск ружей. Забившись по двое, по трое в яму, русские солдаты защищались с мужеством отчаяния и стойко встречали смерть. Разведчики то и дело натыкались на препятствия. Между ямами торчали рогатки, поспешно расставленные перед самой атакой. Приходилось сталкивать их с дороги, иначе на них могли наткнуться подбегавшие зуавы. Один за другим разорвались два фугаса[227]. Коварно присыпанные землей, эти страшные мины разбрасывали во все стороны камни, которые покалечили четырех разведчиков и вспахали землю. Тремя минутами позже эти мины могли бы убить по сорок человек.
Брустверы укреплений на Зеленом холме начали изрыгать огонь. Пятьдесят пушек стреляли картечью. Нарастала ружейная пальба, все более плотная и смертоносная. За грохотом взрывов последовали вопли раненых, а Питух, словно заговоренный, звал и звал в атаку.
— Московцы, верно, думают, будто нас здесь с полтыщи — столько мы наработали! — прокричал Буффарик.
Пока русские канониры перезаряжали пушки, полк зуавов налетел как ураган. Лязг металла, топот шагов, неумолкающие крики: «Да здравствует император! Да здравствует Франция!.. Вперед, зуавы, вперед!» — все гремело, вибрировало, смешиваясь с пронзительными, воинственными звуками горна. Людям казалось, что они медлят. В крови у них был растворен порох! Скорее!.. Еще скорей!
— Беглым шагом!
Полк вышел на открытое пространство. Разведчики добрались уже до подножия Зеленого холма. Зуавам предстояло преодолеть триста метров — полторы минуты под яростным огнем. Ядра вырывали бойцов из бегущих шеренг, картечь прокладывала гибельные борозды, пули сыпались градом.
Люди уже не владели собой, не различали своих, не сознавали, что с ними. Они не чувствовали, как ветер смерти овевал их со всех сторон, не слышали хруста костей, не замечали, как рядом, совсем рядом, билась в конвульсиях человеческая плоть. Все эти люди, добрые, любящие, готовые кинуться в огонь и в воду, чтобы кого-то спасти, теперь были охвачены неистовой жаждой убивать.
Неутолимая страсть, словно пробуждая в них атавистическую[228] свирепость диких предков, толкала их к смертоубийству. О! Вонзить штык по самую рукоять в грудь, прикрытую серой шинелью, видеть, как бьет из раны багровая струя еще горячей крови, слышать страшный крик человека, расстающегося с жизнью в расцвете сил, бежать по распростертым телам несчастных — неужто это все и называется славой?!
Тут уж не до филантропии[229] и не до гуманности[230]. Нужно было взять Зеленый холм. Так хотел Пелисье. А если Пелисье чего-нибудь хочет, надо умереть, но сделать. И пусть все овраги и траншеи будут завалены трупами!
Полк догнал разведчиков, и те, выполнив свою тяжелую работу, оказались в первых рядах. Не останавливаясь, не переводя дыхания, они перелезли через пробитые снарядами валы вражеских окопов и кинулись на их защитников. Те хладнокровно поджидали, выставив вперед штыки. Завязалась рукопашная. Прозвучал последний выстрел, а вслед за ним — грозный скрежет стали, вопли раненых и предсмертные хрипы тех, кто уже бился в агонии.
Схватка развернулась вокруг пушек — их защищали с энергией отчаяния. Погнутые штыки отказывались служить, тогда в ход шли приклады, но и приклады разлетались в щепы. Ружейные стволы использовались как дубинки. Солдаты подбирали камни, банники для чистки стволов. Рукопашная так рукопашная — те, кто остался без оружия, дрались кулаками и ногами.
Буффарик, оказавшийся безоружным, крепко сжал свой молоток и колотил изо всех сил по спинам и головам.
Смятые, окруженные русские гибли. Росли горы трупов. Зуавы перепрыгивали через эти страшные груды.
Защитники первой линии оказались перебиты. Траншею захватили. Впереди виднелись следующие.
Снова прозвучал сигнал к атаке. Снова призывы, от которых солдаты хмелели и впадали в безумие:
— Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!.. Вперед, вперед!
Взбешенные сопротивлением, зуавы кинулись вперед, на вторую линию траншей. Их непреодолимо влекла к себе опасность. Тройная цепь серых шинелей остановила нападающих. Эту человеческую стену следовало прорвать. Зуавы потеряли убитыми и ранеными треть своего состава. Теперь их осталось около полутора тысяч, а впереди находилось шесть тысяч русских. Несмотря на это устрашающее соотношение, французы начали рукопашную. И падали, сраженные в жестоком бою.
На помощь спешил Третий зуавский полк, за ним — алжирские стрелки, следом — Пятидесятый линейный. Противник тоже получил подкрепление, в битву бросили все и вся. Достойные соперники африканских стрелков, линейцы сражались как герои. Их вел бесстрашный полковник Брансион со знаменем в руке. Голосом, перекрывающим грохот боя, он прокричал своим солдатам:
— За мной! За мной, герои Пятидесятого!..
И солдаты, точно горный поток, устремились за своим любимым командиром, врезались в гущу русских, убивая артиллеристов у их орудий, и, смешавшись с зуавами и турками, захватили высшую точку редута.
Полковник Брансион поднялся на тур и закричал, размахивая флагом:
— Да здравствует Франция!.. Победа!.. Да здравствует Франция!
Признание в любви к отечеству стало последним его криком. Русская пуля поразила героя в самое сердце. Пошатнувшись, он упал, и складки знамени окутали несчастного, точно саван славы.
Победу одержали дорогой ценой, но это была полная победа. Позиции русских захватили великолепные воины Второго армейского корпуса генерала Боске.
Но бой еще не кончился. В то время, как звучали последние ружейные выстрелы и угасали последние хрипы, вдруг раздался сигнал атаки.
Питух обещал своему полковнику не играть никаких других сигналов, кроме сигнала атаки, и дул в свой горн изо всех сил.
Питух, несомненно, был лучшим горнистом армии. Его горн слышался аж в Севастополе, слышался на кораблях союзников, стоявших на якоре у входа в Карантинную бухту. А главное — его слышал Адский дозор, и разведчики хорошо знали эти сигналы. И каждый из них, руководствуясь логикой людей, воспитанных в послушании, решил про себя: «Раз дают сигнал к атаке, надо атаковать».
Богатырь Понтис спросил за всех у Оторвы:
— Точно, сигнал атаки!.. Но кого же атаковать?
Жан — командир, ему положено знать. Он посмотрел вперед, в сторону Корабельной. В свете наступающего дня угрюмо вырисовывался бастион на Малаховом кургане. Эту цитадель защищали триста пушек и шесть тысяч человек. Пелисье, мастер лихих налетов, решился пока атаковать ее своими силами. Оторва располагал примерно шестьюдесятью штыками. Почему бы с такими молодцами не попробовать совершить невозможное и удивить мир?
— Вот его и будем атаковать! — без колебаний ответил Оторва Понтису, указывая рукой на бастион на Малаховом кургане.
— Годится! — ответил тот. — Дай только полминуты — перевести дух.
— Даю минуту! — отозвался Оторва. — И — по глоточку для бодрости.
Зуавы открыли фляжки. Питух приник к своей и залпом ее опустошил.
— Досуха! — сказал горнист с комической серьезностью. И тут же, не дожидаясь команды, поднес инструмент к губам. — В атаку! Кебир сказал: только в атаку!
И трубач пошел первым, впереди своих товарищей по Адскому дозору, которые врассыпную бросились за ним.
— Вперед!.. Вперед!.. На Малахов курган!
Они бежали вперед, на них смотрели как на сумасшедших. Тем не менее Венсенские стрелки, линейцы, турки, не остыв еще от жара только что закончившегося боя, присоединились к ним. И другие зуавы, конечно, тоже. Адский дозор разросся втрое, вчетверо, наконец, вдесятеро. Теперь за Оторвой шло больше шести или семи сотен человек, в том числе и офицеры, подхваченные этим восхитительным безумием.
За ними следовали и другие — вразброд, не соблюдая никакого порядка и тем не менее являя грозную силу. Целые батальоны снялись с Зеленого холма, который только что захватили, и побежали без оглядки к Малахову кургану, которым хотели овладеть.
Но, к сожалению, бежали они из последних сил, выложившись для первой своей сегодняшней победы, еле дыша от стремительного бега по открытой местности. Уже совсем рассвело, и русские не верили своим глазам при виде этой беспримерной атаки. Невозможно представить себе, что бы случилось, если бы вся армия, возбужденная боем, пошла вперед.
Кто знает, быть может, дело кончилось бы даже взятием Малахова кургана?
Однако русские, опомнившись от изумления, открыли ураганный огонь по решительно приближавшейся колонне. Батареи на правом фланге, на левом и в центре стреляли картечью, потом в дело вступили крепостные орудия, осыпая атакующих градом снарядов.
Боске заметил опасность и приказал дать сигнал к отступлению. Слабые звуки его с трудом прорывались сквозь грохот русских орудий.