Питух, услышав их, проворчал:
— Черт побери! Кебир же запретил!.. В атаку! Только в атаку!
Несмотря на ядра, картечь и пули, первые ряды атакующих уже добрались до рвов бастиона. И хотя на каждом шагу их подстерегали препятствия — капканы, волчьи ямы[231], острые колья, — отважные солдаты шли на приступ и расстреливали русских артиллеристов в упор, около их орудий.
Неуязвимый Оторва бежал впереди, размахивая Дружком, и кричал во все горло:
— На приступ!.. На приступ!..
Он достиг подножия эскарпа[232]. Рядом с ним держались Понтис, Бокан, Робер, Дюлон, Буффарик. Все они, словно по волшебству, оставались целы и невредимы.
Над их головами издавали адский грохот пушки и ружья. Оторва показал на широкую амбразуру, откуда высовывался громадный ствол осадного орудия.
— А ну, ребята, — сказал он, — заткнем глотку этому чудищу… Я это беру на себя… Лезем наверх… Давайте пирамиду!
Как на Альме, Понтис подставил свои крепкие плечи и сказал всего одно слово:
— Валяйте!
Русские не могли достичь зуавов ружейным огнем и обрушили на них град камней, досок, всяких обломков, гранат. Питух, с налитыми кровью глазами и потрескавшимися губами, продолжал трубить сигнал атаки. Вдруг у него вырвался яростный крик. Осколок гранаты раздробил ему два пальца и переломил горн.
— Тысяча чертей! Я до конца выполнил приказ кебира… Что же мне теперь делать?.. Так славно все шло!..
Еще одна граната упала к его ногам. Прежде чем она взорвалась, горнист успел столкнуть ее на дно старой воронки. Подняв голову, он услышал проклятия и угрозы, произносимые звучным, с металлическим оттенком голосом. В клубах серого дыма метался темный силуэт женщины.
— Дама в Черном! — воскликнул Питух. — Опять эта чертова кукла! Это ее ручка бросила гранаты… Ну подожди же!.. Раз она ведет себя как солдат, я расплачусь с ней той же монетой.
Он снял с плеча перевязь, на которой висел карабин, прицелился и, хотя ему мешала раненая рука, выстрелил.
С проклятиями на устах Дама в Черном наклонилась надо рвом, и Питух прицелился уже не спеша. В ее вытянутой тонкой руке виднелась граната, запальный шнур был зажат в кулаке. Легкий щелчок — граната выскользнула и взорвалась.
Питух нажал на спусковой крючок своего карабина. Прогремел выстрел, и тут же раздался крик ярости и боли. Тяжело раненная, Дама в Черном, слишком далеко высунувшаяся надо рвом, упала вниз, испустив крик, заставивший горниста содрогнуться.
Все это, как вы можете догадаться, длилось считанные секунды.
Тем временем человеческая пирамида поднялась у эскарпа. Бокан взобрался на плечи Понтиса, а Оторва, с карабином на перевязи, ловко влез сверху. Он дотянулся до амбразуры и вот-вот мог ухватиться за фашину.
Бум! Последняя граната, брошенная Дамой в Черном, упала в ноги Понтису.
Граната гораздо меньше бомбы, но это снаряд такого же рода, обладающий большой разрушительной силой. Литой полый шар весит четыре-пять фунтов, он начинен порохом и снабжен запальным шнуром. Граната взорвалась, как бомба, разбросав во все стороны осколки металла. Понтис издал крик боли и гнева:
— Тысяча чертей!.. Сломали мне копыто!
Храбрый зуав повалился на землю. У него была сломана нога, лицо обожгло порохом, повреждены глаза.
Пирамида лишилась своего основания. В тот же миг Бокан скатился вниз и подставил спину Оторве со всем его снаряжением.
Однако же Оторва делал какие-то странные движения. Вместо того чтобы упасть, он поднялся вверх, бешено дрыгая ногами, словно отбиваясь и протестуя.
Что же произошло? А вот что.
В ту минуту, когда Понтис упал, а Оторва ухватился за край амбразуры, над ним навис из амбразуры какой-то гигант. В руках он держал большой железный крюк, прочно насаженный на деревянную рукоять и похожий на шлюпочные крючья. Силач опустил руку с крюком и ловко зацепил им складки шаровар и пояс зуава. Это произошло в тот самый момент, когда рухнуло основание пирамиды, то есть когда упал Понтис.
Оторва почувствовал, как его с нечеловеческой силой тянут вверх, и инстинктивно уперся руками и ногами. На мгновение он повис в воздухе между небом и землей, потом богатырские руки, которые держали крюк, подтянули добычу к амбразуре.
Все это произошло в течение четырех или пяти секунд. Оторва в ярости и недоумении испускал проклятия. С полдюжины рук схватили его и втащили в амбразуру.
Он отбивался, как лев, и кричал своим звучным голосом:
— Так я вам и дался! Ко мне, Адский дозор!.. Ко мне! Вперед, зуавы, вперед!
Не переставая вопить, храбрец раздавал удары и пинки, не щадил никого, кто попадался ему под руку: бил, опрокидывал, сбивал с ног по нескольку человек сразу, колотил за десятерых. Но ему в ноги сунули банник, и он упал. Вся прислуга орудия навалилась на него. Жан стряхивал с себя людские гроздья, кусался, наносил удары, рычал.
Богатырь, который поддел его на крюк, вытащил из-за пояса пистолет, прижал ствол к виску Оторвы и удивительно спокойным голосом сказал на превосходном французском:
— Вы — мой пленник. Сдавайтесь, или я разнесу вам череп, а мне бы этого очень не хотелось, потому что вы один из самых отважных людей на свете.
Оторва в бессильной ярости прорычал:
— Сдаться?! Это отвратительно! Я буду обесчещен… Лучше убейте!
Молодой человек хотел сорвать с себя орден, чтобы победителям не достался такой ценный трофей.
Человек с пистолетом добавил тихо:
— Я понимаю ваше отчаяние… Я как никто другой уважаю вас и восхищаюсь вашей храбростью… но война есть война… вы должны смириться. Сохраните на груди этот благородный знак вашего мужества… здесь к нему будут относиться так же почтительно, как у вас.
Слова эти, произнесенные с непередаваемым достоинством, смирили, словно по волшебству, гнев Оторвы.
Он ответил, еще слегка задыхаясь:
— Такому честному… такому великодушному противнику, как вы… я сдаюсь безоговорочно!
Русский, успевший тем временем заткнуть пистолет обратно за пояс, помог пленнику встать и представился, протягивая ему руку:
— Майор Генерального штаба, Павел Михайлович. Считайте меня своим другом.
Зуав пожал руку русскому офицеру и ответил взволнованно:
— Сержант Оторва. Господин майор, в ответ на дружеские чувства, которыми вы меня почтили, примите выражение моего уважения и самой горячей симпатии.
ГЛАВА 3
Отступление. — Раненые. — Дама в Черном и Понтис. — В лазарете. — Еще об изнанке славы. — Ампутация. — Героическая твердость. — Награда. — Визит генерала. — Самоотверженность Розы.
В ту самую минуту, когда Оторву поднимали на крюке, Дама в Черном упала в ров. Слишком низко свесившись за край рва, да еще получив тяжелое ранение, она упала сверху на плечи горниста. Питух, не успев отскочить, инстинктивно подставил спину, наклонил голову и ждал удара.
Две секунды напряжения, и Дама в Черном, словно бомба, обрушилась на его позвоночник. Обычный человек был бы раздавлен, но этот худенький мускулистый парижанин, чьи сухожилия были пропитаны спиртом, казался сделанным из стали.
Он подогнул колени, раненая перекатилась на землю и осталась лежать как мертвая. Питух тяжело вздохнул и сказал ворчливо:
— Ну и ну! Счастье еще, что я не картонный.
Он поднял голову и увидел сквозь дым, как Оторву втаскивали в амбразуру.
— Беда!.. Оторву захватили!..
Переведя взгляд на землю, Питух различил Понтиса, который пытался ползти на руках и коленях, волоча искалеченную ногу.
— Тысяча чертей!.. Тебе плохо?.. Бедняга!.. Сюда, братцы, сюда!
Буффарик, с непокрытой головой, перепачканный кровью, вынырнул из дымного облака, которое стлалось по земле, затеняя рождающийся день.
— Что такое? Что тут у вас?
— О, сержант! Если б вы видели! Оторва!..
— Я видел… сейчас мы ничем не можем ему помочь… Бедный малый!..
— Помогите мне унести Понтиса! Не оставлять же его русским!
— Само собой! Взвали его мне на спину!
— Спасибо, сержант… спасибо, Питух… — пробормотал раненый, теряя сознание.
— А мне кого тащить? — спросил Питух.
— Эту бабу… взвали ее тоже на спину, — ответил Буффарик.
— Мало того, что эта шельма наделала бед своими гранатами…
— Ты глуп, а еще горнист! Давай, давай делай, что говорят!.. В нашем распоряжении ровно две минуты. Со всех сторон трубят отступление… Вот-вот набегут русские и прикончат нас…
— И что же?
— Ничего! Я иду первым, тащу Понтиса, а ты идешь за мной след в след… с чертовой куклой на горбу… я тебе уже сказал. Если русские станут стрелять, язви их в душу, баба тебя прикроет… все равно как тур из мяса и костей.
— И хитры же вы, сержант!
— Не болтай! Помоги мне взвалить беднягу на спину… смотри, он без памяти… Давай, бери бабу и вот так, сторонкой… пошли!
И зуавы заспешили со своим тяжелым грузом, обходя воронки, каркасы туров, завалы и чудом ускользая от града пуль. Понтис был без чувств. Дама в Черном оставалась недвижима, и Питух рассудил про себя: «Если она в самом деле померла, я оставлю ее, как только поутихнет стрельба».
Они оставили позади еще метров пятьдесят, и раненая тихо застонала.
— Смотри-ка, — заметил горнист, — заворковала. Значит, точно — живая.
К Буффарику и Питуху присоединились солдаты из разных частей. Они ускорили шаг, спеша укрыться на французских позициях. Сигналы к отступлению звучали еще громче, и русские начали охотиться за теми, кто замешкался.
Сержант и горнист время от времени останавливались, чтобы перевести дух. Товарищи пожимали им руки и подшучивали над Питухом, мягко говоря, в нескромных выражениях. Питух тоже не лез за словом в карман. Отбиваясь от шутников, он говорил:
— Смейтесь сколько вашей душе угодно, но эта баба — настоящий солдат. Как-никак это по ее наущению захватили Оторву, это она покалечила Понтиса, да и мне от нее досталось… И при этом держится под огнем, как наши ветераны с тремя нашивками.
— Ничего себе!.. Да, с ней небось трудно поладить и дома, — отозвался кто-то из солдат.
Наконец они добрались до Зеленого холма. Буффарик и Питух были совершенно вымотаны. Раздробленная нога бедного Понтиса бессильно болталась, кости расходились и трещали. Дама в Черном пришла в себя, застонала и попыталась протестовать.
Яркое июньское солнце осветило картину только что закончившейся бойни, пушки, повернутые в сторону Малахова кургана, окровавленные штыки, почерневшие от пороха лица, веселые цвета французских мундиров.
Дама в Черном обвела все вокруг блуждающим взглядом и вскрикнула:
— Кто вы? Куда вы меня несете?..
— Я — капрал Питух, горнист… несу вас в лазарет.
— Оставьте меня… я хочу уйти…
— Мадам, — тихонько отозвался горнист, — вы не сможете сделать и двух шагов… будьте же благоразумны… вы тяжело ранены… В лазарете о вас будут заботиться, как о принцессе… там лечит доктор Фельц.
Княгиня гневно прервала его:
— Я вам сказала — оставьте меня!
Горнист поставил ее на землю, поддерживая здоровой рукой.
— Вы упадете! — сказал он.
Дама в Черном, бледная как смерть, с залитым кровью корсажем, с неподвижной и покрасневшей до самых ногтей рукой, наконец осознала серьезность своего положения. Ее раздробленная рука, тяжелая как свинец, доставляла ей жестокие страдания.
Она хотела возразить, но боль пересилила ее несгибаемую волю. Захваченная в плен, искалеченная, она ничего не могла сделать. К тому же она понимала, что победа на стороне французов, и ее сотрясала холодная дрожь.
Сквозь слезы, хлынувшие из глаз, она увидела быстро приближавшийся экипаж. Не доезжая двух шагов, экипаж, украшенный двумя трехцветными флажками, остановился, позвякивая бубенцами. Две проворные фигурки соскочили на землю. Это были подросток в костюме зуава и молоденькая девушка.
Дама в Черном еле стояла на ногах, и девушка подхватила ее.
— Роза! — еле слышно прошептала раненая. — Роза, дитя мое, это вы… я умираю…
— Нет, мадам! — воскликнула девушка с волнением, неожиданным для нее самой. — Вы не умрете… мы вас спасем… я буду за вами ухаживать.
Дама в Черном улыбнулась страдальческой улыбкой и послушно, как ребенок, отдалась заботам Розы.
С помощью своего брата Тонтона, юного барабанщика, Роза внесла Даму в Черном в коляску и возвратилась к отцу, который держал на руках раненого Понтиса.
— У тебя найдется местечко для нашего друга, не правда ли, Розочка? — сказал капрал, с любовью глядя на дочь.
— Папа, милый папа! А ты не ранен? О, я так счастлива! Бедный Понтис! Мы о нем позаботимся!
Уложив зуава рядом с Дамой в Черном, отец и дочь бурно, от души обнялись.
— А Жан? — тихо спросила Роза, боясь услышать плохую весть о своем любезном друге.
— Ничего страшного… как бы тебе сказать… Понимаешь, он в плену…
— Он? В плену? Это значит — он мертв…
— Клянусь тебе — нет! Он вернется, и скоро… Я уверен… Его обменяют на полковника… Генерал Боске все устроит…
— Питух, хочешь глоток? — спросил Тонтон своего друга горниста, у которого рука продолжала кровоточить.
— Мы называем это: лекарство для внутреннего употребления… За твое здоровье, малыш! Сержант, выпьешь?
— Мы это заслужили, старина! А ну, по второй!.. Наливайте, я угощаю! А ты, Розочка, моя ласточка, скорее в лазарет… И не унывай, все будет хорошо.
Пока Питух потягивал из своего стакана, Буффарик сказал ему:
— Тебе надо сходить на перевязку. Рука у тебя серьезно повреждена. Тонтон пойдет пешком, и для тебя в коляске найдется место.
Питух беззаботно махнул рукой и добавил:
— Мне бы траншею вместо лазарета, лавочку мадам Буффарик вместо аптеки и новый инструмент, чтоб протрубить сигнал атаки при первой же схватке, — и через неделю я буду здоров!
— Питух, мой мальчик, ты — храбрец из храбрецов… это говорю я, сержант Буффарик, а я знаю толк в таких делах. Я тотчас доложу капитану о твоем бесстрашии и о твоей ране.
— Правда, сержант?
— Это мой долг! И я буду счастлив, когда увижу на твоем мундире медаль, которую ты уже сто раз заслужил.
Итак, победа была одержана. Несмотря на контратаку русских, несмотря на ожесточенное упорство, с каким сражались русские герои, Зеленый холм удержали. Осада Севастополя за этот день, седьмого июня, сделала значительные успехи[233].
Но вот и оборотная сторона победы. Трагические и горестные подсчеты, установление личностей убитых, переполненные лазареты… Отовсюду стекались раненые. Их везли на лошадях, несли на носилках, подвозили на полковых линейках, тащили на спине или на связанных поясами ружьях, а лазареты и без того были уже перегружены.
Доктор Фельц работал с непокрытой головой, с закатанными до локтя рукавами и в фартуке. И он и его помощники не знали, к кому прежде кидаться. Кровь текла потоками, обрызгивая все вокруг. Красным стало все: матрасы, полотнища палаток, одеяла, здоровые люди и умирающие — все, вплоть до земли, на которой корчились страдальцы, лишившиеся от боли сознания.
В нескольких шагах от них лежали ампутированные конечности, сваленные в кучу, словно поленья… жуткие останки человеческих тел, наводившие ужас на тех, кто ждал своей очереди.
Эти крики, жалобы, рыдания, вопли, заполнявшие мрачное помещение… И тошнотворный запах теплой крови, смешанный с тяжелым запахом хлороформа[234], который волнами расходился над человеческой бойней.
Бедные солдаты!.. Бедные юноши — такие сильные, храбрые, гордые в свои двадцать лет!.. Бедные матери!.. Как они там, в родном городке, трепещут, читая трескучие победные реляции!
Хирурги без устали выполняли свою страшную работу.
Доктор Фельц только что прооперировал русского солдата, когда Понтис и Дама в Черном переступили порог этого ада. После сражения прошло уже много времени. Перевозка раненых — дело долгое и трудное, и, как всегда, не хватало транспорта. Скоро будет пять часов.