– Мы его спустим под воду, и никаких следов, – спокойно и ровным голосом скучно подвёл итог туманному разговору Барон, как будто понял, что немец хотел бы услышать подобный ответ, но не решался назвать вещи своими именами.
Секретарь растерялся от такой прямоты, и ему стало ни по себе, он поёжился, как если бы в спину засквозило ледяным ветром. Не отдавая себе отчёта, что делает, он потрогал ладонью шею, точно убеждался, что её не затягивает петля виселицы, и столкнулся глазами с насмешливо сощуренными тёмно?серыми глазами Барона. Казалось, тот прекрасно понимал его состояние и явно наслаждался производимым впечатлением. Точечные зрачки показывали, что видели его насквозь, отчего у немца по спине пробежали мурашки, и он быстро отвел взор к перстню с рубином.
– Устраивает такой конец для вашего недруга? – спросил Барон, будто они обговаривали обычную торговую сделку.
Немец поклонился в выражении согласия, как сделал бы перед хозяином, поймал себя на этом и неожиданно резко проговорил сухим надтреснутым голосом:
– Вот задаток.
Он достал из кармана коричневого сюртука холщовый кошель, дрогнувшей рукой неловко отбросил его на стол к животу Барона. Кошель туго брякнул серебром, и Барон одними губами выразил удовлетворение, плавно, с повадками лисицы приподнял крышку сундучка, полученный задаток сбросил в его нутро.
– Вообще?то я предпочитаю золотые перстни с камнями, – небрежно сообщил он к сведению немца. – Я их храню. Они мне напоминают о дорогих и сложных делах. – И он доверительно признался, словно признавался в простительной слабости: – Что делать, все под Богом ходим. Я тоже тщеславен.
Внезапный скрип раскрытой снаружи двери сорвал с него выражение благодушия, как порыв ветра красивую листву с дерева, чтобы обнажить за ней его основу: уродливо корявые ветви. Жестокая и властная злоба исказила лицо Барона, и немец испуганно отпрянул в сторону, к окну, неосознанно стремясь не оказаться между двумя противниками.
– Почему без стука? – рявкнул Барон, одновременно с треском захлопнув крышку сундучка.
Он взглядом заставил остановиться у порога худощавого парня с пегими волосами, одетого в неприметную серую одежду. Парень пропустил вопрос мимо ушей, так как был не в силах оторвать алчного взгляда от сундучка, успевшего показать ему своё содержимое. Рука парня безотчётно отвернула край ветхого кафтана, потянулась к рукояти ножа в старых ножнах.
– Ну?! – предупреждая угрозой в голосе, Барон, будто заматерелый волк, показал крепкие зубы и привстал с лавки.
Его рука тоже выразительно потянулась к укрытому одеждой длинному кинжалу. Парень замер, вместо того, чтобы схватиться за нож, подтянул старый пояс. Пелена алчности сползла с его глаз, и он перевёл их от Барона к немцу. Удовлетворённый его жалким видом нагло доложил:
– Астраханские купцы, – он как не в чём ни бывало качнул патлатой головой на рыночную сутолоку за окном, – заявили, что теперь платят Ивашке Косому за спокойствие. Болтают, он уверял, что произвёл свой передел и теперь здесь его епархия.
– Та?ак! – процедил сквозь зубы Барон.
Он неторопливо потёр ногти сжатых пальцев о ладони, как будто готовящийся к смертельной схватке хищник проверил остроту когтей. Вспомнил о постороннем свидетеле своим тайным делам и развёл руками перед секретарём, давая понять, что разговор закончен.
– Всё будет выполнено, как только мои люди выследят, где он бывает, – с натянутой вежливостью заверил он немца. – И не забудьте о моей любви к перстням с камешками. Дело?то, видно, не совсем обычное. Я хотел бы припоминать о нём, иногда.
Секретарь руководителя Посольского приказа и сам был рад поскорее удалиться. Быстро поднимаясь с лавки, он задел коленом ножку стола и пошатнулся. Невольно ухватил край грязной столешницы и вдруг испуганно отдёрнул руку, словно коснулся липкой крови. Парень расхохотался, хватаясь за живот, затрясся всем телом. Не мог сдержать ухмылки и Барон.
– Так как насчёт перстня? – потребовал он ответа.
– Я... я заплачу, – пробормотал немец, в обход парня устремляясь к выходу.
Предвестница сумерек, промозглая серость наползла на безлюдные окрестности прибрежного луга. Безветрие приглушило все шорохи, скрипы и шелесты, и тишину нарушали только лязг и звон стали и частое дыхание обоих противников. Узкое и горбоносое лицо теснящего Удачу к песчаной отмели наёмника иностранца средних лет покрывали капли пота. Серые рубашка и штаны, свободный безрукавный камзол позволяли узколицему иноземцу много двигаться, ловко работать длинной шпагой и кинжалом, и волнистая чёрная грива часто подрагивала у него на голове при резких выпадах и нападениях. Удача отбивался одним кинжалом, а ему пришлось иметь дело с многоопытным воякой. Преимуществом его была кошачья ловкость и выносливость, однако противник заставил его совершить ошибку, неизвестным приёмом распорол на груди рубаху и оставил на теле царапину прежде, чем он отбил клинок шпаги клинком своего оружия. После этого приёма узколицый наёмник отступил. Под мышками на его шёлковой рубахе расползались крупные разводы пота. Часто дыша, измотано опустившись на колено, он упёрся кинжалом в землю, свесил голову и тряхнул гривой в крайней усталости.
– Впервые мне заплатили недостаточно за мои услуги лучшего фехтовальщика Иноземной слободы, – проговорил он, оправдываясь, почему больше не может продолжать схватку.
Удача обежал его, с глаз тыльной частью ладони отёр и стряхнул капли едкого пота, убрал свой кинжал в ножны. Со сжатыми кулаками он изготовился встретить нападение рыжего и большеносого детины лет тридцати, у которого рукава были закатаны, обнажая узлы мускулов и огромные кулачищи. Детина был поворотлив, догадлив, с большим опытом кулачного бойца, и змеиная изворотливость Удачи мало чем ему помогала. Большинство ударов получались собачьими укусами для медведя. Отскакивая после завершения подобного удара от быстрого ответного замаха увесистого кулака, он ступил ноющей от недавней раны ногой на острый камень в траве и оступился, не успел увильнуть, невольно открыл скулу. Голову тряхнуло так, что в глазах вспыхнули снопом искры, а в ушах зазвенели все колокола, какие он когда?либо слышал. Затем всё поплыло, как будто на лодке в сгущающемся тумане, и он подрубленным деревом повалился на густую щетину разнотравья.
Его тошнотворно качало, словно привязанного к большому и делающему медленные отмахи маятнику, и в притуплении чувств и мыслей он смутно догадался, что его подняли и понесли. Давнее воспоминание забрезжило, проявилось неотчётливым, похожим на сон, видением. Тогда ещё мальчиком, он стремится любыми способами уклониться от резких выпадов рук и ног поджарого монаха, вынужденный перемещаться на скалистом уступе, который с трёх сторон обрывается в пропасть расщелины. Скалы с мрачным величием окружают их, равнодушно наблюдая за странной игрой со смертью, в которой у него закаляли хладнокровие при опасности в горах и воспитывали обострённое переживание единства с миром. Выпады рук и ног монаха отмеренные, точные, и приходилось много двигаться, чтобы избегать их не сильных, но чувствительных ударов, от которых порой надо было увёртываться у самого края обрыва. Сделав обманный прыжок в сторону, он увидел открытый бок монаха и ринулся с ответным ударом. И монах на миг ошибся. В повороте на пятке, другой ногой поддел его голову сильнее, чем было нужно. Отброшенный, навзничь опрокинутый его ступнёй он чудом успел в падении вцепиться за острый край обрыва в пропасть. Только слабеющие пальцы удерживали его от разрыва нити жизни. И когда он остро прочувствовал всем существом ужас безнадёжности и леденящее кровь дыхание смерти, над ним склонился побледневший монах, в последнее мгновение цепко схватил за кисть...
Затем он почувствовал, что его погружают головой в воду, и воспоминания детства смыло обдавшим тело холодом и возвращением остроты текущего мировосприятия.
13. Тайный сговор
Размытый в очертаниях серп месяца бледно просвечивался сквозь ленивые и медлительные облака, колдовски притягивая к себе все обращённые к небу взоры. Возле угловой башни Кремля, поверх тёмной зубчатой стены застыл облик часового стрельца с бердышом в реке, как будто его зачаровал этот серповидный небесный знак, и он так и окаменел на камне. До полуночи оставалось часа полтора, и некоторые окна дворцовых построек ещё янтарно желтели от горящих в комнатах свечей и светильников. Безветренно тихая, сумрачная и одновременно загадочная ночь, казалось, усыпляла бдительность власти и поощряла заговоры, предательства, измены, и чудилось, за теми окнами витал дух дьявола искусителя, который не давал заснуть недовольным, раздувая страстное желание плести коварные сети всевозможных козней.
Вдруг в разных местах огромного кремлёвского двора послышался топот молча бегущих стрельцов, будто проснувшихся от внезапной тревоги и вроде сторожевых псов рыщущих по всем углам и укромным закоулкам. Борис Дракон тихо, но достаточно отчётливо стукнул навесным кольцом по дубовой и видом прочной двери раз, другой и прислушался, надеясь расслышать, что происходило в глубинах помещений больших палат боярина Морозова. Он слегка вздрогнул, когда вдруг против уха приглушённо звякнула щеколда. Дверное оконце приоткрылось, выпустило ему в лицо неровный свет поднятой свечи, за язычком пламени которой ею же высвечивался в полумраке точёный изгиб мужского носа с близко посаженными у переносицы чёрными, сверлящими ночного гостя глазами.
– Я с сообщением от Плосконоса, – встревожено произнёс Борис в самое оконце, укрываясь от слепящего огня ладонью в замызганной кожаной перчатке. – Откройте. Меня ищут люди Матвеева.
За дверью колебались, глухо и невнятно обменялись мнениями. Потом недовольно заворчал выдвигаемый засов, и тяжёлая дверь приоткрылась до щели между нею и толстым косяком. В щель недоверчиво выглянул коренастый опричник, первым делом осмотрел засохшую грязь на сапогах незнакомца, пыльный шерстяной плащ, до колен прикрывающий одеяние мышиного цвета. Затем уставился в измазанное потом и пылью лицо Дракона, как будто оно ему что?то напоминало и он пытался вспомнить, что же именно. Помедлив, скинул цепочку и увеличил щель, чтобы осмотреть его получше. Борис сунул носок сапога в щель, с помощью ноги рванул на себя край двери и толкнул опешившего ночного охранника, ринулся внутрь. Он очутился посредине слабо освещённой передней так быстро, что второй опричник не успел вооружиться, однако сообразил захлопнуть дверь, быстро вдвинуть засов и закрепить его скользнувшим в ушко крючком. Оба охранника решили, что поздний гость попал в ловушку и никуда не уйдёт, схватились за кинжалы, но не знали, как поступить с ним. Из растерянности их вывело появление наверху лестницы высокого мужчины с широкоскулым грубоватым лицом, одетого, как и они, в серую одежду, с серебряным шнурком десятника на суконном полукафтане. Десятник пронзил всех подозрительным взглядом, безмолвно желая узнать, отчего возник необъяснимый шум.
– Никто не видел, как я вошёл, – обратившись к нему, заверил Борис вполголоса.
– Он сказал, что от Плосконоса, – оправдываясь, вмешался охранник у двери.
Десятник наверху присмотрелся в неожиданного гостя внимательнее.
– И где же сейчас Плосконос? – спросил он небрежно, но так, что нельзя было не ответить.
– На самом деле я не знаю, – признался Борис Дракон без тени смущения. – У меня в Кремле свои дела, и мне надо скрыться от людей Матвеева. Я слышал, в этом доме могут помочь выбраться за пределы крепостных стен.
Оба охранника возле него насторожились, они ждали только знака десятника, чтобы наброситься на чужака. Однако десятник такого знака не дал. Неспешно спускаясь книзу, сказал, будто такие происшествия случалось нередко и он привык оказывать помощь всем, кому это было необходимо:
– Есть ход. Под землёй и к реке.
Он завернул в темноту под лестницей и жестом предложил неожиданному гостю следовать за ним. Борис не заставил приглашать себя дважды. Отперев замок, десятник поднял смазанный железный засов, но сразу открывать подогнанную под низкий сводчатый вход и обитую железом дверцу не стал, подождал охранника, пока тот зажёг от горящей свечи другую, принёс и передал ему. Будто невзначай осветив лицо гостя, он потянул на себя дверное кольцо, и дверца провернулась с тихим поскрипыванием, а за ней показался спуск в подземелье.
Мрачный зев, из которого дохнуло сыростью колодца, полого уходил вниз, где царила непроглядная темень и где с каменных ступеней шмыгнула напуганная светом тощая крыса. Чтобы спускаться туда, надо было пригибаться под выложенным старыми, щербатыми кирпичами сводом. Десятник подал пример, нагнулся и ступил на затёртые подошвами камни спуска, на которых, как про себя отметил Борис, не было пыли или налёта мусора и не оставалось каких?либо отпечатков ног. Сделав вывод, что подземельем пользовались довольно часто, возможно по нему приносили в дом воду, Борис с показным доверием последовал за ним. Сойдя несколькими ступенями, можно было распрямиться, а там, где ступени заканчивались, ровный свод позволял идти под землёй в полный рост. Дверца позади гулко закрылась, и слабый сквозняк исчез, перестал играть пламенем свечи. Десятник высвечивал подземный ход впереди и шагал уверенно, оживляя стены своей отбрасываемой на них несуразной тенью.
Словно глухонемые, оба спутника подземелья не произносили ни единого слова. Ход завернул вправо, за округлым углом выводя к небольшой, вытянутой пещере, и пройдя вглубь, они очутились у выложенного камнями, местами измазанного склизкой плесенью обрыва. За обрывом была заполненная водой, некогда вырытая в земле огромная чаша. Поверхность застыла зеркальной гладью, тёмной, словно омут с нечистью, на первый взгляд казалась застоялой и неподвижной. Но присмотревшись, Борис убедился, что вода была прозрачной и чистой, и проточной. Она просачивалась от подземного ручья в выложенное камнями углубление, а в дальней стене поглощалась чёрным мраком. Очевидно, пещера и чаща с запасом свежей воды осталась от времен, когда Кремль служил крепостью и должен был выдерживать длительную осаду.
– Туда, – указал к мраку десятник.
Тёмная гладь зеркально отразила, как он передал Борису свечу, и тот сделал несколько шагов вдоль обрыва, пока не осветил тупик стены и лишь над водой низкий и узкий кирпичный свод. Борис ожидал нападения, но не видел, чтобы десятник обнажил оружие или изготовился ударить и на мгновение отвлёкся на тщательный обзор пещеры, напрасно ища в ней продолжение хода. Накинутый сзади, перед глазами мелькнул шёлковый толстый шнурок и впился бы в горло затягивающейся на шее петлёй, не успей он рывком просунуть под него указательный и средний пальцы. Десятник рванул за концы шнурка, потянул из всей силы, от напряжения горячо дохнув ему в затылок. Локтём руки со свечой Борис ударил его под рёбра, тут же лягнул в голень. Обронённая им свеча упала на землю, но не погасла. Она слабым мерцанием освещала ноги мужчин, которые топтались, вскидывались для ударов, помогали рукам бороться не на жизнь, а насмерть. Наконец две ноги взбрыкнули, под падение капель крови обмякли и подогнулись в коленях. Судорожно опрокидываясь к свече, десятник с сипящим всхлипыванием схватился за кровавое месиво разорванного пальцами горла, толчок противника изменил его падение, и он плюхнулся не на свечу, а в воду.
Борис постоял у тёмной чаши, с дрожью в руках остывая от схватки. Потом опустился на колено, обмыл водой окровавленные пальцы, подобрал свечу, а когда она разгорелась, посветил на водную поверхность. Она последний раз взволновалась судорожным подёргиванием тела десятника и стала успокаиваться. Труп медленно повлекло под нависший над водой каменный свод. Борис растёр пылающую от больших царапин шею, осмотрел место борьбы и, досадуя на собственную небрежность, подобрал шёлковый шнурок. Если бы он заметил у десятника оружие, не позволил бы ему так безнаказанно приблизиться к спине, а вот об удавке не подумал и едва не отправился на вечный отдых.
На всякий случай обследовав всю пещеру, он других выходов не обнаружил и вернулся обратно тем же ходом. Поднявшись ступенями, убедился, что дверь не заперта и задул свечу. Под тягостное поскрипывание дверных петель, он выбрался из темноты, сам прикрыл дверь и опустил засов. Оба охранника сидели на лавке за угловым столиком, один из них закрывал грудью огонь единственной свечи, отчего большая часть прихожей была погружена в полумрак, и они прислушивались к коротким приказам, которые снаружи вполголоса отдавал разводящий стрельцов по дозорным постам строгий полусотник. Борис скинул плащ и сунул его под лестницу. Ростом и телосложением он мало отличался от убитого десятника, а его одежда была такой же, как и у опричников.