Несколько мгновений в хранительнице стояла тишина. Видимо, грабители были ошеломлены происшедшим. Затем в творило застучали ногами и руками, донеслись глухие ругательства.
– Подыхай, сатана, – прошептал Изот, вытирая рукой мокрый лоб. – На погибель себе избрал богомерзкий путь. Умри, как червь земной!
– Открой! – кричал Филипп, стуча кулаками в доски. – Брат Изот, открой!
– Братом называешь! Никакой я тебе не брат!..
– Богом прошу. Не дай душе погибнуть!..
– А ты подумал о душах своих братьев и сестёр, которых загубил? Это ты поджёг скит с дружками своими. Ты вспомнил о братьях и сёстрах, когда творил своё чёрное дело?! Молись, Филипп! Может, и примет Господь твою покаянную душу. А у меня нет тебе прощения, нет сострадания. Сгниёшь в этом склепе заживо вместе с сундуком. Будет он у тебя перед глазами, но с собою не возьмёшь. Не пригодится тебе богатство, которое ты искал. Как был ты нечестивым, так и подохнешь.
– Изот! – кричал Филипп, продолжая стучать кулаками в творило. – Открой! Не бери греха на душу!
– А ты взял грех, тать ночной! Это ты скит поджёг?
– Изот, не возводи напраслину.
– Как змея подколодная извиваешься. Я слышал ваш разговор. Ты скит поджёг?
– Это они постращали меня, заставили… А я… Я… Я всё расскажу, только выпусти меня. Не по своей я воле…
– А по чьей же? Кто науськал тебя? Кому ты служишь? Говори!
– Скажу всё, что знаю, только выпусти меня.
– Говори, пёс смердящий, кто?
– В городе я был… в трактире… Помнишь, в прошлом году в зимнюю стужу барина к нам чёрт прислал? Тогда выходили его, в город я его отвез… Он узнал про хранительницу. Так от него люди были. Его словом меня принудили провести в хранительницу разбойников… Изот, верь мне, дьявол попутал, рюмка подвела. Не хотел я…
– И брёвнами двери припирать не хотел?
– Изо-о-от! Христом…
– Говори всё, что знаешь!
– Больше ничего не знаю, вот те крест.
– Знаешь да молчишь. Как зовут того барина?
– Я его не видел. Только его людей… Ты сам должен помнить его. Это тот, которого мы привезли летось обмороженным. У старца Кирилла в келье он жил… Изот, я всё расскажу. Не губи ты меня, Христа ради. Холопом твоим буду, рабом вечным. Все исполню без ропоту, только открой дверь…
– Она не открывается, Филипп.
– Так сделай что-нибудь. Выпусти нас…
– Бог выпустит.
– У, курвин сын, – хрипло закричал Косой. – Выберусь отсюда – в смоле сварю. Ноги выдеру! Будь ты трижды проклят! Все вы будьте прокляты, доброхоты нужды, голода и холода. Вы зовете к истязанию плоти, а сами живёте в баловстве. Я всё равно поджёг бы ваш вертеп. Вы получили то, к чему звали, чему учили…
– Ты погубил женщин, стариков, невинных детей.
– А зачем плодить стадо, которое будет терпеть лишения, есть траву и опилки, но ждать счастья на том свете? А я хочу сейчас, сию минуту, потому что у меня жизнь одна, а что будет на небесах, никому неизвестно.
И он застучал каблуками сапог по творилу, ругаясь от злости.
Изот пошарил под ногами, нашёл оброненную свечу, высек огонь, зажёг её и пошёл в обратный путь, слыша за собой вопли грабителей. Но скоро они затихли, поглощённые расстоянием и толщью земли.
Филипп, конечно, знал, как звали того барина. Знал и Изот, как, впрочем, и остальные обитатели скита. Такое событие, когда в скиту поселяется посторонний человек, больной он или здоровый, – событие чрезвычайное. Поэтому барин был на слуху. О нём только и говорили. Когда он пришёл в себя, назвался Отроковым Василием Ивановичем. Но была ли это его настоящая фамилия? Никто этим не интересовался, как, впрочем, и остальной его жизнью. Никто не неволил его говорить о себе. Сочтёт необходимым, сам скажет, не сочтёт – его дело. Его выхаживали, стараясь быстрее поставить на ноги, а остальное никого не касалось.
Изот добрался до развилки, свернул влево и протиснулся в узкое отверстие туннеля, ведущего на погост. Главное, не угодить в колодец. Скитники, которые были допущены к тайне подземных переходов, редко пользовались этой штольней – незачем было. Она была выкопана так давно, что никто из скитников даже не помнил когда. Здесь раньше хоронили почитаемых старцев, которые своими духовными подвигами выделялись среди единоверцев, но из-за того, что грунтовые воды часто размывали землю, выбрасывая наружу останки захороненных, в последние сто лет от этой привычки хоронить усопших в подземных галереях отказались.
Туннель то расширялся, образуя небольшие овальные пещеры, выложенные гладкими окатышами, то суживался до ширины двух локтей, и Изоту приходилось протискиваться, передвигаясь иногда боком. От туннеля ответвлялись отростки, вливавшиеся в главную магистраль через некоторое расстояние, или заканчивающиеся тупиками.
Но вот лаз пошёл вверх узкой кротовой норой. Крепи здесь не ставили, и то ли земля осела, то ли ещё что произошло – проход не чистили, – и он стал так тесен, что Изоту приходилось сгибаться в три погибели и чуть ли не ползком продвигаться вперёд.
Когда ему показалось, что он близок к выходу на кладбище, путь преградила осыпь: боковую стену подмыло дождями или паводковыми водами, и она обвалилась. Сколько здесь было свежей земли, много или мало, Изот не знал, но с надеждой на скорое избавление, принялся разгребать завал.
Земля была сырая, но дело на редкость шло быстро, пока он не осознал, что заваливает проход позади себя. Чтобы оставить себе путь назад в случае, если он не выберется на кладбище, Изот стал уминать выгребаемую землю, и работа замедлилась.
Сколько времени он разгребал и уминал землю, Изот не замечал: часа два или три, может, больше, – пока не выбился из сил. И когда он лежал, давая отдых изнурённому работой телу и отчаявшись уже выбраться наружу, почувствовал, как по лицу скользнуло дуновение свежего воздуха. Значит, до выхода было недалеко. И Изот с неукротимым рвением принялся расчищать завал, уже не обращая внимания на то, что забрасывает землею проход позади себя.
Через несколько саженей туннель расширился, стал выше, и можно было стоять во весь рост. Изот выпрямился, сделал несколько наклонов вперед и назад, разминая затёкшее тело. Отдышавшись, пошёл по туннелю, надеясь, что он вскоре закончится. Туннель выходил в обветшавшую часовенку, стоявшую на краю погоста.
Изот прошёл несколько шагов и упёрся в дубовые сваи, подпиравшие нижние венцы часовни. Сквозь щели сквозил ветер. Задуваемый снег образовал небольшие бугорки. Вздох облегчения вырвался из груди ключника. Поставив огарок свечи на землю, он пошарил руками над головой, нащупал штырь, в который было продето с другой стороны доски кольцо, и толкнул половицу лаза от себя. Но она не подалась. Несколько раз, напрягаясь изо всех сил, он пытался приподнять её, но безуспешно.
В отчаянии Изот опустился на землю. Он тяжело дышал. Глаза заливало потом. Доска разбухла от сырости и её заклинило. Не зная, что предпринять, Изот прислонился к нижним венцам сруба. Но через мгновение вновь принялся за работу. Из туннеля он стал в полах кафтана носить землю и высыпать под мостовинами. Когда её набралось достаточное количество для его задумки, он лёг на спину и упёрся ногами в доску. Она подалась с тяжелым скрипом.
Приподняв половицу настолько, чтобы пролезть, Изот выбрался в часовню. Дышать стало легче. Свежий воздух пьянил голову. В рассохшиеся щели тускло бились отсветы пожара – в полверсте отсюда догорал скит.
Изот достал из подполья огарок свечи, затушил его и налёг плечом на дверь, выходящую наружу. Она распахнулась легко, и Изот очутился на кладбище, присыпанным мелким снегом. С минуту он стоял, глядя, как вдали лес обдан красным светом, глубоко вдыхая стылый воздух. Рассвет ещё не наступил, но небо на востоке светлело. Поверху гулял ветер, осыпая с вершин елей редкий снег.
Глава третья
Спасённые
Надышавшись вдоволь свежего морозного воздуха, с жадностью втягивая его ртом, Изот ходко, минуя деревья и кустарники, прошёл к горевшим кельям. Ветки орешника больно хлестали по лицу, плечам, но он не замечал этого: ему хотелось быстрее узнать, что сталось с остальными обитателями скита.
Стоял конец ноября. Уже ударили первые сильные морозы, сковали землю, побили траву и последние пожухлые листья деревьев, ледяной бронёй покрыли реки и озёра. Обнажённый лес казался редким даже в полусумраке. Снег тонким слоем припорошил поляны и опушки, придав окружающему оттенок неподвижности и суровости.
Когда Изот приблизился на расстояние, на котором можно было находиться без риска для жизни, не боясь огня, его глазам предстала печальная картина. Скит догорал. Все постройки были сметены огнём, и ветер раздувал горы красных углей на месте былых келий. Только кое-где были видны уцелевшие нижние венцы, да остовы почерневших от копоти печей сиротливо вздымали трубы, словно руки, молящие о помощи. Не было слышно ни криков, ни стонов, и никого не было видно. Лишь стреляли время от времени догорающие смолистые брёвна, трескались угли и налетавший порыв ветра закручивал спиралью удушливый дым вместе с серым пеплом, высоко поднимал его и рассеивал над пожарищем и окрестным лесом.
– Эге-ге-гей! – покричал Изот, приложив руку ко рту, полагая, что если кто схоронился в лесу, то отзовётся.
Но ответом было только глухое эхо, прокатившееся по оголённой, припорошённой снегом опушке.
«Неужели все сгорели заживо? – думал он, оглядывая пожарище. – Неужто Бог не дал никому возможности спастись?» В голове роились мысли, опережая одна другую.
Он сел на поваленную лесину и, не в силах смотреть на останки жилья, склонил голову на руки. В оголённых, жалких безлиственных ветвях посвистывал ветерок, и ключник воспринимал этот шум как нечто ранящее его душу. Ему казалось, что ветер творит заупокойную молитву, нашёптывая горькие слова.
Сколько времени просидел в забытьи, он не заметил. Очнулся тогда, когда понял, что продрог. Он поднял голову. Рассвет уже наступил. Скит догорел. От головешек тянуло гарью, едким дымом, языки пламени вспыхивали там и сям, пожирая всё, что не сгорело.
Изот поднялся, запахнул потуже кафтан и пошёл вдоль скита. Надежда, что он увидит кого-то из своих, не покидала его. Чёрная грязь из пепла, смешанная с подтаявшим снегом, хлюпала под ногами. «Хоть бы кто повстречался на пути, хоть бы увидеть не живого, так мертвого», – печально размышлял он. Но пожарище было пустым, как прежде.
Однако в центре скита, где была площадь, он наткнулся на несколько обгоревших трупов, троих мужчин и двух женщин. Они лежали в позах, в которых застала их смерть, со скрюченными руками, вцепившимися в землю, невдалеке друг от друга. Женщин он узнал: Анастасию Фролкину и Пелагею Андрееву. Из мужчин опознал только Семёна Статникова. Лица других двоих были настолько обезображены огнем, что узнать их было невозможно. На них не было никакой одежды, кроме нательного белья.
Изот поднял блеснувший в грязи предмет. Это был золотой потир старинной работы. Он присмотрелся внимательней и рядом обнаружил вдавленный в пепел серебряный крест, кадило, мелкие предметы церковной утвари. Женщины прислуживали в церкви и когда начался пожар, видно, решили забрать из пылающего здания и унести всё ценное, но не сумели. Огонь их настиг. Невдалеке Изот подобрал остатки полуобгоревшего мешка, из которого высыпались увиденные им предметы. Он перенёс трупы на сухое место, положил их рядом и пошёл дальше.
Подойдя к центральным воротам, вернее, к тому, что от них осталось, увидел, что несгоревшая верея с воротиной была наискось подпёрта большим бревном. Он столкнул бревно в сторону. Полусгоревшая створка ворот распахнулась, жалобно скрипнув. Он понял, почему не мог выбраться из своей кельи на улицу – грабители во главе с Филиппом сначала заперли все входы и выходы, а потом запалили скит со всех сторон, а сами во время всеобщей паники проникли в хранительницу.
Из века в век, начиная с патриаршества Никона, когда произошёл раскол церкви, староверы копили богатства – дары бояр, имущество приходов, чудом спасённое от разграбления, – чтобы не угасла древняя вера в нищете и ничтожестве. Когда было туго, узорочье, золото и серебро шло на потребу братии, давая ей возможность выжить в лихую годину то ли от гонений, то ли от голода или моровых поветрий. За многие годы изрядно опустела казна, но занятия торговлей и промыслами пополняли её. Никогда ничья рука не покушалась на достояния скитников.
Обойдя выжженный скит со всех сторон и не найдя больше никого, Изот остановился, прислонился к уцелевшему столбу, державшему ворота, и задумался, глядя на чернеющие руины.
Он остался один! Без тёплой одежды, крова и пропитания. Огонь догорит, и это лесное стынущее пространство скуёт мороз, выдует ветер, и снег с метелью заметут головешки и человеческие кости. Позёмка будет гулять по заснеженной равнине, наметать сугробы на месте жилья, свистеть и выть в остовах печных труб.
От этих страшных мыслей уныние охватило Изота. Его пробрал озноб. Стало холодно, то ли от страха, закравшегося в душу, то ли от стужи – кроме исподнего и кафтана на нем ничего не было.
Он уж было хотел уйти от этого тоскливого места, как его внимание привлёк, как ему показалось, человеческий голос. Даже не голос, нечто наподобие плача, который могло производить только человеческое существо. Ключник прислушался. Стояла тишина, и он подумал, что ему померещилось. Но звук опять наполнил пространство. Это был слабый, приглушённый плач ребёнка. Изот определил место, откуда он доносился, и направился за груду тлеющих бревён.
Невдалеке от кучи золы он увидел тело женщины, распростёртое на земле. Изот подошёл ближе и наклонился. Женщина лежала лицом вниз, в позе человека, накрывшего кого-то своим телом, и не подавала признаков жизни. Изот взял её за плечо, повернул к себе и узнал Дуняшку, молодуху, с год назад вышедшую замуж за Ипата Столбова, горшечника. Овчинная душегрейка распахнулась на груди, из-под неё доносился сдавленный плач.
Изот откинул грязные полы Дуняшкиной одежды. К груди женщины было прижато тельце ребёнка, наспех завёрнутое в пелёнки и обрывки холщёвой материи. Лицо младенца было сизо-синим и одутловатым. Он жадно ловил посиневшими губами свежий воздух. Изот притронулся к голове Дуняшки, отвёл в сторону прядь спутанных, перепачканных сажей обгоревших волос. Лицо было синевато-жёлтого оттенка и уже стало застывать, подёргиваясь восковой бледностью.
Скитник освободил ребенка из мертвых объятий матери, завернул потуже в обрывки холстины, распахнул кафтан и прижал его к груди.
Над обнажённым лесом мелькнуло в тонкой паутине облаков холодное пятно солнца и померкло, затянутое надвигавшейся мглой. Воздух был леденящий, под ногами потрескивал тонкий ледок в схваченных морозом лужицах. Ребёнок сначала спал, пригревшись на груди, а потом заплакал.
«Голоден», – подумал Изот и почувствовал, как у самого засосало под ложечкой. Он только сейчас вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера.
Он нашёл несколько несгоревших досок и чурбаков, сделал в затишье, где было тепло от углей, нечто наподобие постели и положил ребенка, укрыв сверху Дуняшкиной душегрейкой.
– Ты спи, – сказал он ему. – Я скоро вернусь.
Надо было что-то предпринимать, и он направился к тому месту, где был вход в погреб, надеясь, что подземелье не выгорело и в нём сохранились продовольственные запасы. Найдя его, обнаружил, что вход завален обгоревшими бревнами его кельи. Под ними тлели угли, раздуваемые порывами ветра. К счастью, один из двух скитских колодцев не пострадал. И цепь с бадьей была опущена в глубину.
Найдя обугленный ушат, он стал таскать в нём воду и заливать тлеющие брёвна. Над землей поплыл горький запах зачадивших углей. Обломком слеги развалил брёвна и доски. Очистив место, перемазавшись в мокрой золе и пепле, Изот спустился вниз к входу в погреб, который был на сажень ниже уровня земли. Ступеней не было видно, настолько сильно их завалило золой. Дверь за тамбуром была цела, утопленная на аршин под землю, – обуглились лишь косяки да притолока. Но она осела или покоробилась от жары и не открывалась, сколько не налегал на неё Изот плечом и не колотил ногами. Поняв, что таким образом её не открыть, ключник принёс обрубок бревна и с силой ударил в дверное полотно. Дверь распахнулась.