— Никто из нас троих не мог передать этого Ягайле или Адомасу. Однако откуда знают они об этом?
— Оттуда, княже, что говорило вас трое, а слышало четверо. Ибо всегда стоял у ваших дверей на страже воевода Богдан и не пропускал ни единого вашего слова. А когда возвратились вы в Литву, передал он все вызнанное боярину Адомасу, тот — великому князю Ягайле. Теперь веришь мне, княже?
— Нет, — твердо ответил Данило. — Иным путем попало сие известие к литовскому Ягайле. Не верю, что воевода Богдан способен на подобную измену.
— Не веришь? — язвительно хохотнул конюший. — Хорошо, слушай дальше. Давно был тот разговор Богдана с Адомасом, ничто не подтверждало воеводиных слов, и вдруг недавно появился в наших местах боярин Боброк. Разбил в Черном урочище лагерь, привез с собой из Москвы два воза денег, чтобы подкупить и натравить на Литву ее врагов-соседей. Хоронились и в твоей усадьбе Боброковы соглядатаи, были среди них десятский Иванко и сотник Григорий. Иванко с товарищем вскоре вернулись к Боброку и московскому золоту, а Григорий ускакал с твоими воинами и сотником Андреем к ляшскому кордону. Все это тоже знает боярин Адомас. Он даже вознамерился перехватить Боброка и его возы с золотом, только руки оказались коротки. Что молвишь теперь, княже?
— Опять он? — насупившись, спросил Данило. — Снова его рук дело?
— Да, об этом тоже донес Адомасу воевода Богдан.
— Скажи, холоп, — после некоторого молчания произнес Данило, — чего хочешь за свои вести?
— Ничего, княже, мне от тебя не надобно, поскольку не в твоей власти отблагодарить меня.
Он отшатнулся от дуба, сделал шаг вперед, развернулся к Даниле боком. И тот лишь сейчас увидел на спине у конюшего горб. Вот почему он все время жался к дереву, вот отчего постоянно стремился быть к князю лицом — он не хотел показать собственное уродство.
— Никакая твоя милость, княже, не обрадует меня, любая, даже самая щедрая награда не вернет того, чего у меня давно уже нет. Поэтому не надобно мне ничего.
Князь был удивлен.
— Но что заставило тебя, рискуя жизнью, прийти ко мне?
Горбун грустно улыбнулся.
— Что заставило, княже? Не знаю, поймешь ли ты меня. Большинством людей при свершении важных дел движет чувство любви либо желание разбогатеть. Однако иногда ими движет ненависть, которая сильнее всех других начал, потому что она не ведает преград и пощады. Не любовь к тебе, княже, не жажда наживы привели меня в этот лес, а ненависть к боярину Адомасу.
В последних словах горбуна прозвучало столько злобы, что Данило внутренне содрогнулся.
— Но что боярин мог сделать тебе, калеке? Чем смог заслужить такую ненависть?
— Сейчас, княже, узнаешь. После этого суди, что питал бы к нему ты сам, будь на моем месте.
Горбун вновь отступил к дубу, прислонился к нему спиной, скрестил под плащом на груди руки.
— Нас было у молодого боярина трое мальчиков-слуг, одинаковых с ним по возрасту. Однажды ночные псы-волкодавы вырвались из псарни и порвали нашего паныча. Псарей закопали живьем в землю, Адомаса отправили на лечение к знаменитой в наших краях ведьме-знахарке. Когда он вернулся, мы пришли в спальню одевать его. Вначале он, не говоря ни слова, лишь смотрел на нас, потом стал кричать, упал на пол и зашелся в припадке. Сбежались другие слуги, пожаловали сами боярин с боярыней, стали допытываться, в чем дело. Тогда, указывая на нас, молодой Адомас спросил, почему мы лучше его — прямые и здоровые? Той же ночью по велению его матери нас всех троих искалечили, после чего приставили постоянно к молодому Адомасу, запретив допускать к нему на глаза прочих сверстников и даже друзей. Вот почему у меня поврежден позвоночник и искривлены ноги, вот как стал я калекой. Вся моя жизнь оказалась растоптанной по прихоти, капризу юного паныча! Теперь, княже, ответь, есть ли за что любить мне своего боярина?
Данило перекрестился.
— Бог судья вам обоим, тебе и боярину. Возьми от меня.
Он сунул руку за пояс, достал кошелек, протянул конюшему, однако тот отрицательно качнул головой.
— Княже, не твое золото, а ненависть к боярину Адомасу привела меня к тебе. Сейчас прощай, а к утру мне надобно быть на конюшне. Услышу или прознаю еще что-либо о твоем воеводе или о кознях боярина, снова явлюсь к тебе. До встречи.
Горбун поправил на голове капюшон плаща, сделал два шага в сторону и пропал среди кустов, словно растворился в темноте ночи.
Заложив руки за спину и глядя под ноги, великий московский князь Дмитрий не спеша шел по ухоженной тропинке монастырского сада. Рядом с ним, плечом к плечу, неслышно ступал его двоюродный брат Владимир, князь Серпуховским.
— Великий князь, — звучал голос Владимира, — вся русская земля поднялась на святой бой с Ордой, завтра русские войска выступят из Коломны навстречу Мамаю. Только я по твоей воле остаюсь в Москве и не приму участия в великом походе на степь. Скажи, чем прогневал тебя, чем не угодил? Иль нет уже былой веры в меня?
В голосе брата звучала плохо скрываемая обида. Дмитрий замедлил шаги, отломил от яблони тонкую веточку, легонько хлопнул себя по высокому сафьяновому сапогу.
— Нет, брат, совсем не из-за того оставляю тебя в Москве, что не верю, — глуховато произнес он. — Как раз наоборот, что верю в тебя, как в никого другого. Лишь ты сможешь выполнить то, для чего даю тебе пятнадцать тысяч лучшей конницы и оставляю за своей спиной.
Владимир Серпуховский махнул рукой и грустно усмехнулся.
— Что я могу свершить в твоем тылу, великий князь? Защитить Москву от Ягайлы? Оказать подмогу Андрею или Дмитрию Ольгердовичам, если навалится на них литовское войско? Понимаю, должен кто-то и беречь Москву, и прикрывать спину главного войска, но почему сие должно стать именно моим уделом? Разве нет у тебя других князей и бояр, разве нет в русском войске иных храбрых и опытных воевод, искушенных в воинском деле?
— Верно, брат, имеются у меня другие князья и бояре, хватает в русском войске старых заслуженных воевод. И если бы речь шла лишь о том, о чем ты сейчас говорил, я и оставил бы вместо тебя кого-нибудь из них. Однако совсем для иного нужен ты и лучшие конные дружины в Москве.
— Но для чего? — с удивлением спросил Владимир Серпуховский.
Какое-то время Дмитрий, не отрывая глаз от земли, шел молча, затем поднял голову.
— Много недругов у Руси, брат, главный из них — Орда. Страшную силу собрал Мамай на Дону, ничуть не меньше той, что вел когда-то на Русь Батыга-хан. Нас, русичей, вдвое меньше, причем супротив Мамая я не могу выставить полностью даже этих сил. Потому что нависает надо мной с запада враждебная Литва, союзник Мамая. В любой миг может двинуть князь Ягайло полки на Москву или нанести удар в спину моему войску. Потому стоят на литовском порубежье без малого сорок тысяч русичей, оттого вынужден оставить я в Москве пятнадцать тысяч лучших конных воинов. Треть войска не могу двинуть я из-за этого на Орду, каждый третий русский меч пропадает сейчас попусту. А сие значит, что там, на Дону, каждому русичу придется рубиться уже не с двумя врагами, как случилось бы, окажись у меня все русское войско целиком, а с тремя.
— Понимаю это и я, великий князь, но что можно сделать другое? Убери ты с литовского кордона Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Ягайло соединится с Мамаем и тебе в бою придется выставить против литовских полков те же сорок тысяч воинов, что держат их сегодня в Литве. А оставь ты без защиты Москву, кто знает, может, уже завтра будут под ее стенами супостаты. Все мы, русские князья и воеводы понимаем это, великий князь, каждый знает, что в твоем положении ничего иного сделать невозможно.
Едва он смолк, Дмитрий весело рассмеялся.
— Ты совершенно прав, брат, в твоих словах нет ни одного промаха. Уверен, что именно так мыслят все мои князья и воеводы, что так же рассуждают Мамай с Ягайлой. Как благодарен я небу, что в сию тяжкую для Руси годину рядом со мной оказался боярин Боброк, в бездну ума которого я страшусь даже заглянуть.
Дмитрий с хрустом сломал ветку, отбросил в сторону. Загородил князю Владимиру дорогу, положил ему руки на плечи.
— Ягайло и Мамай знают, что, выступи Литва против меня или останься на месте, она свою задачу выполнит: треть русского войска окажется не у дел. Такое положение вещей для них вполне приемлемо. Но оно никак не устраивает меня, брат, поскольку мне для победы требуется совсем другое. Мне надобно, чтобы и Ягайло со своими полками остался в Литве, и чтобы я со всем русским войском один на один схватился с Мамаем.
— Это невозможно, великий князь.
— Это возможно, брат, — жестко произнес Дмитрий. — Это сделаете вы, кому я больше всего верю и в чьей преданности и отваге никогда не сомневался — ты и Боброк. А помогут вам Дмитрий и Андрей Ольгердовичи. Вы четверо вернете Руси те пятьдесят с лишним тысяч дружинников, что вынужден держать я сегодня в Москве и на литовском порубежье, и вместе с тем не позволите Ягайле и Мамаю соединиться. Вот что надлежит тебе сделать, брат, вот для чего отправляю тебя сейчас в Москву.
Князь Серпуховский давно знал ум, сметку и предусмотрительность двоюродного брата. Именно Дмитриева дальновидность и опытность в делах государственных и военных вознесли Москву выше остальных русских княжеств. Однако то, что говорил Дмитрий сейчас, не укладывалось у Владимира в голове.
— Великий князь, но как свершу я подобное? В человеческих ли вообще это силах?
— Вполне, брат. План сей родился в хитроумной голове боярина Боброка, вдвоем с ним мы продумали и вынянчили его. Сейчас о нем узнаешь и ты.
Дмитрий почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Владимира Серпуховского, крепче сжал его плечи.
— У обоих Ольгердовичей и у тебя только конница и крайняя малость обозов, а у Ягайлы основная масса войск — тяжелая пехота и море телег с припасами. Значит, одно и то же расстояние ты и Ольгердовичи покроете в три раза быстрее, нежели Ягайло с литовцами. Я с войсками завтра выступаю из Коломны на Дон, потом по приказу и ты с Ольгердовичами, оставив Москву и литовское порубежье, двинетесь следом за мной. Когда мы с вами соединимся и окажемся вместе, более медлительный Ягайло все еще будет в пути. Тогда, имея наконец в руках всю русскую силу и не боясь Литвы, я навяжу Орде бой.
Некоторое время, нахмурив лоб и прикрыв глаза, Владимир Серпуховский молчал.
— Лучше этого плана человеческая голова не может придумать ничего, — наконец сказал он. — Однако и наши враги имеют собственные планы. Вдруг Ягайло, узнав о твоем выступлении из Коломны, сам нападет на Ольгердовичей?
— Дабы сего не случилось, расположился сейчас в Литве у него под боком со своими помощниками, верными Руси литовскими русичами, боярин Боброк. Он свяжет руки Ягайле и не выпустит его с войсками из Литвы до тех пор, покуда я не подойду к Дону. Хитростью и сметкой Боброк выиграет у Литвы несколько суток, за которые я уйду от Ягайлы на расстояние, когда он будет мне не опасен. Лишь тогда Ольгердовичи и ты получите от боярина Боброка приказ идти ко мне, только после этого станете догонять главное русское войско.
— Великий князь, но если Ягайло, узнав о нашем уходе с порубежья и из Москвы, разгадает твой план и направится с войсками на никем не защищенную Москву? Что делать тогда?
— То, что я говорил раньше: идти ко мне, только ко мне и со всей возможной скоростью. Разве за Москву подняли мы на смертельную схватку с Ордой всю Русь? Нет, брат, мы идем на бой за всю русскую землю, и судьба Москвы будет решаться не под ее стенами, а там, на донских полях, где вся Русь станет сообща биться за свою честь и свободу. Если победителем в сей битве выйдет русский меч, отстроим мы новую Москву краше прежней. Ну а ежели останемся мертвыми на тех полях, не быть и Москве, даже если удастся тебе защитить ее от литовцев. Судьба Москвы, брат, неотделима от судьбы всех городов и всей земли русской, как неотделима наша с тобой доля от доли десятков тысяч русичей, что вверили свою судьбу и жизни в наши с тобой руки.
Запомни хорошо мои слова, брат. Когда бы ты ни получил приказ боярина Боброка идти ко мне, выполняй его сразу без раздумий и промедлений. Что бы ни творилось вокруг, слово Боброка для тебя закон. Пусть вся Литва движется на Москву, пускай литовцы будут в одном переходе от нее или уже лезут на стены и даже жгут дома — по велению боярина Боброка ты обязан бросить все и спешить ко мне. Потому что тут, на Дону, будет решаться судьба всей Руси, а значит, и Москвы, именно здесь определится доля всего русского народа. Запомни мое последнее слово, брат, и следуй ему.
— Я все понял, великий князь. Верь, что по первому твоему зову или слову боярина Боброка я и мои полки станем под твое знамя.
— Прощай.
Дмитрий тряхнул Владимира за плечи, они обнялись, трижды на прощание поцеловались.
— Прощай и ты, великий князь. До встречи на Дону.
Владимир развернулся и быстрыми широкими шагами, придерживая меч, направился к выходу из сада. Дмитрий подошел к старой яблоне, прислонился к ней плечом, опустил голову.
«Жребий брошен, и дороги назад нет. Главное сейчас — выиграть время. Время, дайте мне выиграть время, и победа будет в моих руках».
6
С того памятного дня, когда он шел по следу отряда Боброка, Адомас ждал неприятностей каждый день и любую минуту, его воображение рисовало их одну опаснее другой. Но эта, что сейчас принес гонец Ягайле, была неожиданной и страшной даже для него.
— Великий князь, твой главный воевода на тевтонском порубежье боярин Лютвитас желает тебе долгих лет здравия и сообщает, что русские полоцкие дружины снялись без его ведома с кордона и выступили походом домой.
Гонец, доставивший весть, уже минуту ждал у дверей ответа, а они оба, великий князь Ягайло и боярин Адомас, не могли произнести ни слова.
— Когда это случилось? — прозвучал наконец голос Ягайлы.
—Два дня назад, великий князь. Главный воевода Лютвитас направил меня к тебе сразу же, как только убедился, что остановить русов словами невозможно.
— А разве врагов останавливают словами? — едва сдерживая гнев, спросил Ягайло. — Он что, твой воевода, позабыл меч дома или не знает, зачем его носят настоящие воины?
Чувствуя, что великий князь может каждую минуту взорваться, в разговор поспешил вмешаться Адомас.
— Сколько их? — быстро спросил он, воспользовавшись первой же паузой между словами Ягайлы.
— Сорок сотен, из них не меньше пятнадцати конных.
— Кто ведет русов?
— Воевода Рада, тысяцкие Всеслав и Александр.
— Знаю, всех знаю, — снова загремел голос раздосадованного великого князя. — Сколько их помню, все время к Москве тянутся.
Адомас глянул на гонца.
— Ступай отдыхать. И без моего ведома никому ни слова. Нарушишь запрет — пощады не жди.
Оставшись вдвоем с Адомасом, великий князь дал выход сдерживаемому ранее гневу.
— Изменники! Предатели! Открыли дорогу тевтонам! В то самое время, когда я усиливаю свои границы!
Он метнулся вдоль стола влево, вправо, остановился против Адомаса.
— Боярин, ты обещал изловить Боброка. Теперь видишь, на что способно его золото? Вот они каковы, его первые цветочки!
Адомас, в отличие от Ягайлы, был внешне спокоен.
— Великий князь, мы сами помогли Боброку. Хотели прикрыть западные и северные границы от крестоносцев полками подвластных нам русичей, а литовские войска повести на Русь. Однако мы забыли про голос крови и зов родной земли, а они оказались сильнее любых расстояний. Это и есть наша ошибка.
Лицо Ягайлы помрачнело.
— Боярин, если мы допустили ошибку, нам ее и исправлять. Воевода Лютвитас не удержал русичей словом, я сделаю это мечом. Сегодня же возьму восемьдесят сотен отборной панцирной конницы и поведу ее на полочан. Половиной воинов заплачу за победу над русичами, остальными заткну закрытую ими на границе брешь. Для врагов у меня не будет пощады!
Адомас грустно усмехнулся.