— Кушайте, кушайте! Вашим же добром, да вам же и челом!
— А-а-а, хозяюшка! Пожаловали, наконец! — закричал навстречу Нине Александровне председатель. — Это где же вы, дорогой товарищ, по ночам пропадать изволите?! Муж дома, а вы по больницам! Сократить, освободить от работы немедленно такую жену. Есть определенное указание. Пускай ищут себе другую сестру-хозяйку. Нам и дома хозяюшка нужна.
И развеселившийся Семен Гаврилович тоже вскочил с места и, кланяясь совсем не в ту сторону, где стояла жена, шутливо расшаркался:
— Прошу, прошу к нашему шалашу!
… Уходя, председатель несколько раз крепко-крепко встряхнул руку Семена Гавриловича:
— Так-то, друг! Нам — хоть и бывшим, но честным бойцам своей Родины — надо твердо запомнить: мы не брошены ею и не забыты! Может, в сутолоке (знаешь сам, сколько нынче забот, сколько надо упомнить) что-нибудь и упустим, не сделаем вовремя для тебя, так ты сам обязан напомнить. На жинку, небось, не обидишься, а так попросту скажешь: дай-ка мне то-то или вот это… И на нас не сердись и спроси без стеснения: так, мол, и так, нуждаюсь, мол, в том-то. Понятно?
— Больше чем наполовину, — ответил Семен Гаврилович таким веселым и бодрым голосом, какого давно уже не слыхала Нина Александровна.
* * *
Чуть забрезжил на востоке первый проблеск зари, а на крыльце уже застучали, отряхивая валенки. Детский голос спросил:
— Хозяйка! А хозяйка! Семен Гаврилович Сердюков здесь живет? А?…
Нина Александровна впустила в сени троих мальчуганов.
— Мы из детдома, из того, что на шоссе… нашего поселка… рядом с вами. Мы — пионеры. Нам председатель товарищ Барков рассказал про Семена Гавриловича. Он — герой, то есть «он» — не товарищ Барков, а ваш муж. Но товарищ Барков, между прочим, тоже орденоносец. Он — наш шеф… Он сказал, что добьется, чтобы вас отпустили с работы в больнице, а пока — вы идите спокойно. Мы вам поможем. Печку истопим, картошку ему сварим и полы подметем. Газетку нам председатель дал, чтобы ему почитать, — вот она! Мы до двух часов можем быть безотлучно. А если вам обязательно надо до вечера, тогда уж вы сами пойдите к заведующему и нас отпросите.
Нина Александровна провела ребят к мужу, и по тому, с каким молчаливым благоговением глядели они на его очки, догадалась, что творилось в ребячьих сердцах.
От вечернего их прихода она отказалась, а до двух часов просила ребят похозяйничать.
— Есть, похозяйничать до двух часов! — вытянулся перед нею звеньевой Алеша Силов. — А с каким ведром вы ходите по воду?
Нина Александровна вручила им ведро, веник, щетку, показала, где лежит топливо, картошка, и ушла с легким сердцем!
Все-таки Семен Гаврилович остался не в одиночестве.
Вернулась она, как обычно, совсем уже затемно.
Вся квартира, — даже нежилые комнаты, — была чисто прибрана, на лавке стояли ведра, полные воды. Самовар еще сохранил тепло, и чугунок с картошкой был, как младенец, укутан в одеяльце.
Семен Гаврилович, приодетый, умытый, ухоженный, сидел в кресле у теплого очага и подремывал.
Он обернулся на шаги жены:
— Нина? Ты! Ну, гляди, как ребята все сделали! Целый день вокруг меня — славно так копошились, жужжали…
— Чистота везде! Порядок, тепло! И воды мне натащили… Приготовили все… Ну, какие же молодцы! Вот помощники! Из таких будет толк. А картошкой-то ты их угостил на прощанье?!
— Угощал! Не хотели сперва, отказывались. «Мы, — говорят, — не из-за того. У нас, — говорят, — в детском доме питание хорошее. Вам самим картошка нужна, она теперь дорогая!» Насилу я их уломал. Отказался без них есть — и баста! Поели картошки с солью, напились мы все вместе чайку. А газету как мне Алеша читал!.. Что за прелесть мальчишка!.. Они завтра опять обещали прийти.
Словно кто-то взял и столкнул время с мертвой, заржавленной точки. С утра ребята вниманием и заботой окружали летчика. К вечеру возвращалась жена. Они вдвоем вели долгие, облегчающие задушевные разговоры.
О чем были эти разговоры? Ну, как пересказать, о чем говорят между собою самые близкие люди?! Обо всем, и как будто ни о чем… Вот кончится война… Дочка вернется уже взрослой… Доктором… Может быть, Семену Гавриловичу удастся овладеть каким-нибудь новым ремеслом?!.. Лишь бы поскорее окончилась эта проклятая война!.. Главное, что они все опять будут вместе, это самое главное… Вот и председатель поссовета Барков недавно рассказывал…
Председатель регулярно справлялся о здоровье и самочувствии товарища. Вечно торопясь по делам, он (как выражался этот старый кавалерист), «на всем скаку», заворачивал к Сердюковым и успевал, крепко тряся руки, рассказать очередную ободряющую историю.
Однажды ребята, дежуря возле Семена Гавриловича, получили от почтальона тяжелый пакет.
Алеша вскрыл большой серый конверт, бережно выложил на стол какие-то листы и начал читать вслух письмо, лежавшее сверху остальных бумаг.
Общество слепых, как и поселковый Совет, получило сведения о Семене Гавриловиче. Оно спрашивало, наладилась ли и как именно наладилась его личная и трудовая жизнь?? Не хочет ли он поучиться чему-нибудь? Перечислялось множество новых профессий, которыми легко овладевают не только недавно потерявшие зрение, но даже слепорожденные.
В обществе, — писали ему, — имеются опытные преподаватели и руководители. Если ему самому трудно добираться в Москву, то можно будет устроить так, что учителя будут приезжать к нему на дом.
Очень было бы хорошо, если бы он взялся вести занятия по политической грамоте среди слепых района, он ведь был командиром…
Называлось много возможностей учиться и учить других.
Предлагалось овладеть специальной грамотой для слепых и посылалась подробная инструкция, руководство и образчики книг и нот, напечатанных по системе Брайля.
— Они совсем белые эти книги. Только странички наколоты будто булавочной головкой. С одной стороны они вдавленные, дырочками, а с другой — выпуклые, шишечками, — объясняли ребята, теснясь вокруг Семена Гавриловича и вместе с ним с любопытством ощупывая содержимое увесистого пакета.
— Вот, Семен Гаврилович, сколько дел на вас сразу навалили, — с гордостью отметили ребята. — А вы еще боялись, что о вас позабудут.
Письма друзей
Движение электрических поездов еще не наладилось. Паровозы ходили редко.
Но все-таки они собрались поехать в Москву… Нина Александровна целый месяц работала без выходных и накопила три свободных дня.
В эту поездку Семен Гаврилович снова испытал горечь полной беспомощности. Он то и дело спотыкался, налетал на неожиданные препятствия или растерянно замирал где-нибудь посередине улицы (в самом неподходящем для стояния месте), и никакие упрашивания жены не могли сдвинуть его с места.
Нина Александровна то и дело забывала о беспомощности мужа. Два раза, заговорившись с ним, она не предупредила его о препятствии. Он споткнулся и упал Это отняло у него последнюю уверенность в движениях.
В отчаянии стояли они на пустынном бульваре, недалеко от Марьиной рощи.
— Семен, нам теперь сюда! Ощупай-ка тростью, гут высокий тротуар! — бодро говорила Нина Александровна и украдкой вытирала глаза. — Ты теперь уж доверься мне, голубчик! Шагай, шагай смело. Теперь-то я уже соломинки не прогляжу на твоей дороге.
Кое-как добрались они до музыкальной школы слепых. Семену Гавриловичу разъяснили подробно, как нужно читать ноты и книги для слепых по системе Брайля, и дали домой задание на неделю.
Тут же, в школе, Семен Гаврилович встретился, познакомился и разговорился с председателем и членами правления Общества слепых.
Было уже совсем темно, когда усталые, измученные Сердюковы возвратились домой.
После этой тяжелой поездки Семен Гаврилович снова затосковал.
По целым дням он лежал одетый на кровати и не находил в себе силы и желания двинуться с места. Да и как ему было двигаться?!! Ребята из детдома были перегружены весенними работами в саду и огороде, а кроме того, ведь приближались школьные испытания.
В один из таких особенно мрачных дней знакомый нам председатель поссовета Иван Иванович Барков «на всем скаку» завернул к Семену Гавриловичу. Но на этот раз никакие старания заботливого друга не смогли расшевелить больного. Пришлось принимать срочные меры. Через несколько дней на имя Семена Гавриловича пришло сразу три письма.
В одном сообщалось, что Семену Гавриловичу будут отпускать из местного поселкового распределителя 30 литров молока в месяц. Кроме того, дано распоряжение о снабжении его теплым бельем и электрической плиткой для того, чтобы он мог сам приготовить себе еду. Письмо заканчивалось товарищеским приветом, пожеланием бодрости и здоровья и просьбой, в случае каких-либо затруднений, звонить прямо в исполком. Телефон ему на днях установят.
Алеша громко и с торжеством прочитал это письмо. Все трое ребят, собравшиеся в тот день проведать больного дядю Семена, восторженно прокричали «ура». Лицо Семена Гавриловича, на высоких подушках, слегка порозовело от волнения.
— А второе письмо от кого? — спросил он улыбаясь.
Второе письмо было из Общества слепых. Два товарища из правления, с которыми Семен Гаврилович познакомился во время первой поездки, справлялись о его здоровье, так как его давно почему-то не видно в музыкальной школе. Они спрашивали, успешно ли подвигается его обучение грамоте слепых и нотам? Обещали присылать к нему учителя на дом. Сообщали, что неподалеку, всего через четыре остановки по электричке, организуется трудовой коллектив инвалидов войны. Они приглашали Семена Гавриловича, если будет охота и силы, съездить туда, посмотреть, как у них там подвигается, дело, принять в нем участие, поделиться своими предложениями и советами.
Третье письмо было в большом, толстом пакете с депутатским штампом наверху. Депутат сообщал, что получил от Семена Гавриловича большое письмо. И вполне понимает его горе:
«… Но унывать ни в коем случае не годится, дорогой Семен Гаврилович! — писал депутат. — Вы живете в большой советской семье. Дайте срок, очистим воздух от фашистской чумы, тогда и вы, и все герои-фронтовики будете чувствовать на каждом шагу заботу о вас благодарной вам Родины.
И работа для всех найдется, вот увидите.
А теперь о вашей просьбе, она попала ко мне в исключительно счастливый момент, и благодаря трем (как в сказке) удачам вы получите то, что вам хочется.
Первая удача, что вы не теряете связи с миром, слушаете радиопередачи и потому, в добрый час, услыхали о нас, туляках, о нашей тульской промышленности и решили обратиться к нам с просьбой.
Вторая удача: на одном из заводов как раз в эти дни выполнили большой заказ на баяны для оркестра Московского военного округа, и, как всегда, „по сусекам поскребя“, — мы смогли набрать остаточков еще для одного инструмента.
Третья удача — прочел я как-то выдержки из вашего письма у нас на заводе, в клубе. Ребята самой молодой нашей бригады решили взять над вами шефство, по примеру детдомовца Алеши, что писал под вашу диктовку письмо. И самый наш прославленный мастер вызвался смастерить вам инструмент. Этот мастер — почтенный старец. Он давно уже вышел на пенсию, не работает, но со своими ребятами держит тесную связь. На заводе у нас множество его выучеников. Вот он и подбил эту свою гвардию под его руководством в особом показательном порядке изготовить для вас гармонию.
Она сегодня уже готова. Говорят, это — чудо-гармонь.
Если не очень для вас будет трудно, приезжайте за ней на завод самолично.
Ребята хотят познакомиться со своим подшефным, а мастер — передать вам из рук в руки свое любимое детище.
Весь коллектив завода приветствует вас. Мы надеемся, что наша голосистая туляночка станет вам верной помощницей и утешительницей…»
Во всех этих трех письмах словно билось живое сердце народа. Они вливали бодрость, новые силы, согревали заботой и участием.
Семен Гаврилович вместе с Алешей поехал в Тулу. Они прогостили на заводе три дня.
Алеша услышал рассказы Семена Гавриловича о его детстве, юности, о гражданской войне, о замечательном партизанском командире Кутене и о подвигах его маленького отряда, в котором сражался Семен Гаврилович во время гражданской войны. Вспоминал Сердюков и некоторые события из своей жизни военного летчика. Тут были и Халхин-гол, Испания, и финская война, и последняя смертельная схватка с фашистами.
Встречи с тульскими рабочими были простые, душевные. В красном уголке набивалось людей до отказа. Всем хотелось о многом порасспросить Семена Гавриловича. Перешли в большой клубный зал. Собирались по два раза в день, но и то не хватало ни места, ни времени.
В последний вечер, после воспоминаний Семена Гавриловича, к нему на сцену поднялся из зала старик, с белой, как снег, бородой. Он бережно нес, прижимая к груди, свое милое детище — драгоценный подарок рабочих слепому бойцу.
Под дружные аплодисменты он протянул этот дар Семену Гавриловичу.
Они обнялись. Зал захлопал еще оглушительнее. Всем захотелось послушать хоть раз эту чудо-гармонь.
На сцену вышел лучший в городе гармонист. Он взял инструмент из рук мастера и заиграл.
… Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
И так чист и полнозвучен был голос этой волшебной туляночки, что у всех остальных знаменитых тульских певуний, выступавших в тот вечер в концерте, как будто чуть-чуть запершило в горле.
«Болельщик»
Во дворе многоэтажного московского дома с утра до вечера раздавались ребячьи крики и хохот.
Стояла весна. Сад перед окнами словно весь разоделся в зеленое кружево, дорожки были посыпаны желтым песком, и на середине двора возвышалась песочная пирамида, окруженная низкой загородкой из досок.
Трава и цветы лезли на солнышке из-под земли, и ребят никакими калачами нельзя было заманить опять в надоевшие им за зиму комнаты.
Они бегали в догонялки, танцевали, боролись, играли с утра и до вечера, кричали и пели так оглушительно, что казалось, весь воздух над домом и садом звенит от их голосов.
Ловкий удар по мячу иногда вызывал целую бурю ликования. В таких случаях в широком окне третьего этажа появлялась и замирала от зависти и восхищения щенячья рыжая голова с черной звездой между острыми торчащими ушами.
С первых дней, как только хозяева вынули зимние рамы и распахнули окно, щенок не мог оторвать глаз от зелени, от птиц, с задорным чириканьем проносящихся над деревьями и кустами, от котов, путешествующих по балконным карнизам, и от ребят, упоенно гонявших мячи.
Он часами следил за игрой, подвывал, взвизгивал и нетерпеливо подпрыгивал.
Мяч свечкой взлетал у окошка. Из щенячьей груди вырывался восторженный лай. Но тут отворялась дверь из кухни, и хозяйка швыряла щетку или веник, стараясь забить в самый дальний угол непрошеного болельщика.
Выгрузив все проклятия и ругань, женщина удалялась, а ушастая голова снова появлялась в окне, полная самого горячего и простодушного любопытства.
Дети, кошки, собаки, машины — все это бегало и кричало на улице. В окна доносились острые запахи весенней земли, солнца, помойки… Джан рвался на волю всеми помыслами и желаниями. Иногда (ох, какой он тогда поднимал оглушительный лай и какую устраивал суету!!) хозяин говорил ему: «Подай сворку, Джан, и арапник! Пойдем погуляем!»
Пес, роняя от спешки, приносил свой ремень и плетеный ременный прут, доставал из-под кровати для хозяина сапоги, тормошил на вешалке его пальто, тащил впопыхах женские шляпки, галоши, войлочные спальные туфли и купальный халат и рад был все положить к ногам своего властелина, лишь бы… лишь бы скорее туда, на травку… покататься по ней на спине… подрыгать всеми четырьмя лапами…
Часто неуклюжий щенок в суете опрокидывал что-нибудь, и тогда вместо прогулки хозяйка больно стегала его арапником, а он огрызался из-под дивана, следя за ее ботинками горящими ненавистью глазами.