К весне Джану исполнилось уже четыре месяца.
Рос он быстро и как-то по частям: то росла голова, — и он, бегая, все кувыркался; то передние лапы на щенячьем тщедушном тельце принялись вырастать, как чужие, — тяжелые, неуклюжие, длинные, — то вдруг взялись расти уши.
По такому бурному росту кормили его очень плохо, небрежно и скудно. Скупая хозяйка провожала проклятиями каждый глоток его болтушки и часто за целый день не удосуживалась бросить ему ни кусочка.
Джан и сам мог бы взять себе пищу. Он знал, где лежит хлеб и мясо: хозяйка нарочно оставляла еду на столе, чтобы голодный щенок проворовался.
Щенок голодал, мучился, голодные слюнки текли у него изо рта, и он не мог отвести глаз от продуктов, лежавших так близко.
Но кровь многих поколений восставала в нем против воровства. Он рожден был охранять, а не красть у своих хозяев. И он, даже не сознавая этого, геройски соблюдал традиции своего гнезда.
Он был тощ, долговяз и нескладен. Но опытный взгляд знатока никогда не скользил равнодушно мимо его нелепой фигуры.
Всякий раз на прогулке хозяина Джана останавливали и расспрашивали, кто хозяин этой молодой великолепной собаки? Отчего она такая измученная, тощая, — не больна ли? Ведь это очень ценная, очень породистая собака, и если она больна, ее обязательно надо лечить… За этими словами предлагался ряд хороших рецептов, лекарства для улучшения аппетита… И вдруг собеседника озаряло, и он с возмущением восклицал: «Да, может быть, это просто от голода?! Ну, знаете ли, собака достойна лучшего обращения! Не продаст ли ее хозяин в более заботливые и умелые руки?? Сколько он хочет за нее?!.»
Эти весьма справедливые и очень нелестные расспросы и разговоры приводили мягкотелого и добродушного Джанова хозяина в исступление.
Мрачный, как туча, возвращался он с прогулки, устраивал жене допрос и в течение дня сам кормил ликовавшего щенка.
А на следующий день хозяйка возмещала свою обиду тем, что не давала Джану ни крошки…
Так он и рос: задерганный, забитый, голодный, без доброго слова, которого так жаждет преданное собачье сердце, и без привязанности, потому что ему некому было ее отдать.
Джан остается один
Однажды щенку выпало редкое счастье: он шагал по весенней земле, через лес и полянки, направляясь с хозяином в гости на дачу.
Сколько впечатлений свалилось на него сразу!.. Какие запахи, шорохи! Сколько зверушек в траве! Сколько птиц на ветках! А трава! А цветы! И следы, таинственно пахнущие, куда-то манящие, зовущие следы!
Все эти переживания разом отражались на оторопелой Джановой морде. Щенок весь трясся, его большие, нескладные лапы заплетались, подгибались, глаза сами собой разбегались по сторонам, уши и губы ходили ходуном, а с хвостом творилось что-то уж вовсе невообразимое…
Отправляясь к приятелю на дачу, хозяин второпях успел только сунуть Джану краюшку черствого хлеба.
На даче, куда Джан пришел со своим хозяином, было много веселых людей; в открытые окна видны были столы с едой и раздражающе пахло из кухни.
На хозяина напали, тискали его, обнимали и Джану, который за него заступился, пребольно отдавили лапу. Щенка привязали в отдалении, к перилам кухонного крыльца. И забыли о его существовании.
Гости ели, пили, еще громче смеялись и пели. Запахи кухни наполняли весь воздух.
Джан рвался на привязи и с тоской заглядывал в глаза проходившим мимо кухонного крыльца мужчинам.
Никто не обращал на собаку никакого внимания. Точно это был камень или бревно.
Джан попробовал свернуться клубком у стены и заснуть… Но возбуждение, жажда и голод не давали ему улежать.
Во второй половине дня, ближе к вечеру, среди гостей произошло какое-то волнение. Джан видел, как с террасы сбежали люди, захлопала калитка…
Потом просигналила белая с красным крестом машина. Потом люди в белых халатах понесли кого-то на носилках. И Джан, весь дрожа от непонятного ужаса, издалека внимательно смотрел на всю эту суету.
Машина заревела и исчезла на дороге.
Веселье на даче притихло, гости стали расходиться.
Джану захотелось увидеть хозяина, он уткнул морду в лапы и приглушенно завыл Он не мог больше ждать. Смутная тревога охватила его.
С яростью он начал крутиться на привязи, поднимался на задние лапы, с силой бросался вперед, но проклятый ремень с той же силой отбрасывал его навзничь.
Хрипящий, полузадушенный, он упорно тянул голову из ошейника и вдруг почувствовал, что ошейник слез с одного уха. Джан уперся в землю передними лапами, дернул головой… и оказался на свободе.
В комнатах еще раздавались голоса, но над двором и садом стояла темнота и тишь. Джан крадучись пробрался к тазу с водой и напился.
Потом, так же приседая и озираясь по сторонам, подполз к низкому кухонному окошку. На подоконнике и на полу в открытом тамбуре стояли грязные и жирные тарелки и кастрюли с объедками жаркого, куриными косточками и кусками хлеба.
Джан взял первую попавшуюся кость, унес ее на «свое» место, туда, где болтался на привязи его пустой ошейник, и с наслаждением ее разгрыз.
Потом опять отправился на «охоту».
Теперь он отважился уже на месте вылизать жирную тарелку, съел несколько хлебных корок и снова вернулся «к себе», захватив куриный остов с остатками мяса.
Он повторил несколько раз свои набеги и, сытый, довольный, прислонился спиной к крыльцу и стал облизывать сонную морду.
В это время из комнат начали выходить. Джан ощетинился, приготовился к побоям и зарычал. Но тут он увидел большую дыру под крыльцом и мигом нырнул в нее.
Там была куча сухих листьев. Было мягко, темно. Новое логово казалось надежным укрытием.
Отсюда Джан проследил, как разошлись и разъехались гости.
Дача опустела, затихла. Огни в комнатах потушили. И над садом появилась луна.
Джан впервые видел луну. На всякий случай он оскалился и заворчал.
Все вокруг было странное, незнакомое.
Джану хотелось поскорее увидеть хозяина.
Он чутко прислушивался, принюхивался.
Но ни голоса, ни знакомого запаха нигде не обнаруживалось.
* * *
Это была первая в Джановой жизни ночевка на воздухе. И отличная, надо сказать, ночевка! Дважды, в течение ночи и на рассвете, разбудил его донесшийся из курятника голос петуха, а утром Джан восхитился певцом в рыже-черно-зеленом оперении, великолепно выступающим в окружении кур.
Вначале Джан струсил и нырнул от него под крыльцо, но любопытство пересилило страх: он снова вылез и скромно уселся в углу. Петух покормил своих кур, прошелся, косясь, мимо Джана, и вдруг заорал и замахал крыльями…
Щенок в ужасе забился подальше и только оттуда, рыча и повизгивая, осмелился робко любоваться красавцем.
Из-за этого зверя он так и не решился навестить тарелки и миски.
Грязная посуда долго еще стояла неубранной, и щенок отчетливо различал все ее соблазнительные запахи.
Постепенно на даче проснулись люди и начали ходить мимо крыльца в глубь двора. Молодая мамаша привезла ребенка в коляске и поставила ее в затишек, как раз за выступом угла, где сидел раньше Джан.
Она говорила над коляской таким приветливым и добрым голосом, что щенок под крыльцом невольно стал повизгивать и ерзать на своей подстилке из листьев.
— А, ты тут еще?! — удивилась мамаша. — Ты нас не обидишь?! Помню, помню, с кем ты к нам явился… Вот так штука! Хозяин в больнице, а про собаку забыли… Ну, ничего, хозяин твой поправится скоро. Надо будет дать знать о тебе к ним домой…
Она заглянула под крыльцо, почмокала губами и принесла тарелку с объедками.
Джан долго боролся с соблазном, не верил, что это ему, крепился, растерянно взвизгивал.
— Ешь, глупенький. Можно.
Женщина настойчиво его уговаривала. Добрый голос, сильнее чем запах еды, обезоруживал Джана. Женщина отошла в сторону. Джан вылез из-под крыльца и, дрожа, принялся за объедки.
Потом облизал морду, уселся в углу за коляской и стал ее «сторожить». Что-то подсказывало ему, что он должен поступать именно так, как он делал.
Рычанием и лаем отразил он попытку хозяина дачи подойти к колыбельке. Еще более решительно осадил домработницу, но вид веника поднял щетину вдоль всей его спины.
Щенок отступал к дыре под крыльцом, отчаянно зовя ту, которая его ласкала и кормила. Поднявшаяся дыбом шерсть делала его вдвое больше, рычание и лай говорили, что это бесстрашный и сильный защитник, но… в последний момент щенок не устоял, с визгом юркнул под свое крыльцо и оттуда залился испуганным лаем.
Подбежавшая на выручку женщина далеко отшвырнула веник, успокоила и похвалила щенка и опять принесла ему миску с едой.
Она запретила дразнить и испытывать Джана и пообещала завтра же поехать в город к его хозяину или хозяйке.
Перед вечером, когда коляску укатили в комнаты, Джан с наслаждением прогулялся по саду, обнюхал все углы и закоулки, полаял опять на луну и завалился спать в своем логове.
Ночью его разбудили шаги.
Кто-то крался.
Вот какая-то тень наклоняется над замком у курятника. Джан прислушался и принюхался… Чужой!..
Дверь чуть-чуть приоткрыта. Слышно сонное бормотание петуха… Хлопают крылья… Куры вскрикивают и хрипя замолкают…
Не помня себя, Джан вылетел из-под крыльца, неистово заорал, захлебнулся, залаял и испустил какой-то, почти человеческий вопль…
Собака не входила в расчеты воришки. Он бросил мешок с придушенными курами и мгновенно исчез в проломе забора.
Джан в азарте, разгоряченный и торжествующий, позабыв свою робость, участвовал вместе со всеми в погоне. И когда все вернулись к мешку и стали наперебой рассказывать, как произошло ограбление, Джана гладили, благодарили и опять дали ему полную миску еды.
— Редкий умница! Просто жаль отдавать! Посмотрите, какой он у них истощенный, забитый… Если бы нам не переезжать, ни за что не отдала бы его, — говорила новая защитница Джана. И она поехала к жене заболевшего кассира.
На рассказ о дачных подвигах щенка хозяйка Джана ответила.
— Знаю, знаю! Абреки-Казбеки… Ума палата… Слышала, слышала не раз… Надоело… И не агитируйте меня, пожалуйста. Я животных терпеть не могу. Мне щенок больше не нужен. Мужу я уже сообщила, что он потерялся. Пристрелите его там где-нибудь или отдайте в собачий ящик. Одним словом, делайте с ним что хотите, только избавьте меня от него… Больной знает — пес пропал… И отлично сделал… Понятно?! Все.
Дачница ушла возмущенная, даже не попрощавшись. Через час позвонили из школы собаководства и спросили: согласны ли хозяева отдать щенка Джедды и Казбека в Общество? Согласна ли хозяйка написать заявление об этом от себя и от имени мужа? Есть ли у нее документы на собаку и карточка на получение ее пайка, и согласна ли хозяйка вручить все это представителям Общества, которые к ней сейчас заедут.
— Да-да-да! — восторженно кричала она в телефон. — Все, все, пожалуйста, подпишу. Отдаю добровольно. Да, да, да! Дарю Обществу! Все бумаги у меня. Только, пожалуйста, забирайте немедленно, пока муж в больнице.
Вскоре на Джанов двор прикатила машина. В ней приехали двое военных в шинелях и Джан.
Вконец перепуганный и ничего не понимающий щенок, дрожа и озираясь, вошел в комнату, где он родился и вырос. Ничего хорошего эта комната не говорила его сердцу.
Военные даже не стали читать большой лист, где рассказано было о Джедде, о Казбеке, Гайчи и Абреке. Им достаточно было посмотреть на щепка. Они забрали карточку на его паек и попросили подписать заявление о передаче щепка Обществу в дар безвозмездно.
— Только очень прошу, — с притворными слезами на глазах сказала хозяйка, — ни слова обо всем этом мужу. Он знает, что щенок пропал. И — все.
Худой, голодный щенок направился к машине с чужими людьми.
— Ты, Джан, хотя бы вильнул на прощанье хвостиком, — громко сказал военный, что был помоложе. — Вишь, у хозяйки твоей на глазах слезы… Да не тебя, песик, ей жалко, а той тысячи рублей, которую за тебя всякий дал бы с охотой…
— Ка-а-а-к???
— Да уж так, — насмешливо отозвался собаковод, — просчиталась, матушка!.. Поздно… Благодарим за роскошный подарок…
И Джан уехал с этими незнакомыми людьми в новую, неведомую жизнь.
Линии скрещиваются
Семен Гаврилович возвратился из своей поездки в Тулу полный бодрости и надежд. Драгоценный подарок новых друзей — голосистая туляночка прочно заняла все его помыслы и свободное время.
Второе письмо тоже пришлось как нельзя более кстати. Ведь в Обществе ему предлагали не только работу и занятия, но и помощь учителей и инструкторов. Учителя явились по первой просьбе. Они разбирали с Семеном Гавриловичем ноты, напечатанные для слепых, и читали книги. От Семена Гавриловича требовалось только упорство и терпение. А этого он за свою долгую трудовую жизнь накопил достаточно.
Скучать, тосковать, унывать от безделья и сознания, что ты никому не нужен, теперь просто не было времени. Пришлось даже составить расписание, чтобы успеть выполнить все, что намечено было на каждый день. Семен Гаврилович был очень доволен. Он привык трудиться и дорожить каждой минутой.
И третье письмо тоже сыграло свою роль: для того, чтобы, как говорил председатель поссовета Иван Иванович Барков, «двигаться строго по графику», требовались силы и здоровье; и паек, закрепленный за Семеном Гавриловичем, очень и очень пригодился.
Итак, с утра он начинал «двигаться по графику»: выполнял необходимые работы по дому, прибирал постель и комнату, готовил на плитке себе завтрак. Нередко Семен Гаврилович напевал при этом разучиваемые по нотам песенки. После завтрака — игра на баяне под руководством учителей или в одиночку.
По окончании уроков Семен Гаврилович час отдыхал, потом обедал.
После этого, до возвращения Нины Александровны с работы, он трудился на маленьком домашнем станке-высекалке. Эта работа гораздо лучше спорилась в артели, в цеховом коллективе, но поехать в коллектив без провожатого Семен Гаврилович не мог.
И все, что, казалось, так отлично наладилось, каждый раз вдребезги разбивалось об эту постылую беспомощность.
Семен Гаврилович понимал сам, и товарищи его часто об этом твердили, что он мог бы принести их общему делу гораздо большую пользу, если бы он не зависел от того, может ли Нина Александровна, кто-нибудь из товарищей или из ребят-детдомовцев взять его, как младенца за ручку, и привести на станцию Раздольную или еще куда-нибудь…
Работы в коллективе с каждым днем становилось все больше. Дело росло. Государство не жалело средств для того, чтобы инвалидам войны были созданы хорошие условия жизни и работы. Но ведь с деньгами нужно было распорядиться бережно, по-хозяйски: тратить каждую копейку самым лучшим, выгодным образом.
А разве это так просто и легко?!
Для того, чтобы только наметить, что следует закупить, как все организовать и наладить, нужны были деловые, энергичные и здоровые люди.
Семена Гавриловича с первых дней оценили и в правлении Общества, и в коллективе. И любо было ему сознавать это.
Все с доверием и охотой взялись дружно ему помогать.
Вот уже несколько дней он не замечал, как летит время.
И особенно чувствовал, до чего нужны ему глаза.
В спешном порядке строился комбинат-фабрика со многими цехами, с удобными приспособлениями для слепых-инвалидов, станками и машинами. Запланированы были склады, гараж, клуб, общежитие, баня, кухня и прочие хозяйственные постройки.
А пока шло строительство, на станции Раздольной были арендованы дачи под цеха и общежития.
Нужно было срочно оказать помощь слепым инвалидам-одиночкам.
Те, у которых, как у Семена Гавриловича, были дома и семьи, хоть и с трудом, но осваивались со своим увечьем и выбивались на трудовую дорогу.
Но много было таких, о которых совсем некому было позаботиться.
Однажды, едучи с товарищами в коллектив на Раздольную, Семен Гаврилович услышал в вагоне песню слепого «о воине, павшем под Ржевом».