— А как вы думаете?
— Да мы что... Никак. Мы — необразованные.
Но стоит присмотреться к ним внимательнее, и видишь, что взгляд у них на все свой, крепкий, иногда нелепый, но свой. Теперь бы я сказал — классовый, а тогда я не понимал этого и считал, что они упорствуют, и упорство их происходит от невежества.
Говорили как-то об англичанах и немцах. Я старался доказать матросам, что англичане нам друзья, союзники, а немцы — враги. Один молодой матрос, всегда особенно недоброжелательный к офицерам, сказал:
— А нам что немцы, что англичане — один черт. Чужие люди. Нас бы только не трогали, вот и все.
И все закивали, повторяя его слова:
— Нас бы не трогали, а нам что!
Матросы любили анекдоты, сказки, пословицы, заговоры, причитания и северные былины. Потому общим любимцем был Оська Слепнев — сказочник, задорный, молодой розовощекий парень с русой головой. Волосы у него торчали во все стороны, а на мускулистых руках золотилась мягкая пушистая шерсть цвета хорошо начищенной медной кастрюли. Глаза голубые смотрели с легким холодком. Говорил он обыкновенно спокойно, положив голову на руки, но все покатывались от его рассказов и особого густого матросского языка, в который вошли слова из всех северных и средиземноморских наречий, — жаргон всех европейских портов.
Палубные матросы жили дружной компанией. Особняком держались только украинец Павло Вороненко, чернявый парень, задумчивый певун с маленьким приятным тенорком, и 40-летний сверхсрочный матрос — Фомин. Это был человек себе на уме, лицемер и ханжа. Перед бурей он всегда надевал чистую сорочку, утром и вечером по получасу клал поклоны в углу каюты или просто на койке, не обращая внимания на насмешки, а иногда и толчки соседей. Крестился после каждого богохульства, которыми изобиловала речь молодых матросов, с крестом садился за еду и вставал от стола, а по вечерам при свете лампы читал псалтырь, книжку в блестящем черном переплете с широкой, когда-то малиновой, а теперь просто грязной лентой.
Механики и кочегары жили в другом кубрике на корме.
Появление арестантов произвело на команду большое впечатление. Матросы то и дело ходили по коридору и, несмотря на окрики часового, задерживались у дверей каюты, занятой арестантами. Капитан приказал закрыть правый коридор под спардеком. Тогда матросы стали ходить с юта на бак и обратно через другой коридор, шедший по другому борту. Каждый день после обеда арестованных выводили на прогулку, причем капитан или старший удаляли на это время с бака всех, кроме вахтенного матроса; команде запрещалось разговаривать с арестованными. Во время одной из прогулок мне удалось получше рассмотреть всех троих. Впереди шагал худой, изможденный человек. Острые плечи его выступали углом из-под выцветшего драпового пальто. На ногах ботинки и галоши со стоптанными задниками. Из-под шляпы торчат черные, прямые, почти до плеч волосы. Второй, хромой, по-видимому, из мастеровых, тянул собачью лапку. У него широкое, добродушное лицо с толстым носом и светлые маленькие глаза. Одет он в потрепанную, подбитую мехом кожаную куртку. Третий — молодой в оленьих сапогах, худой и тощий, как жердь, одет по-городскому. Арестованные медленно двигались вдоль бортов, молчали и глядели на льды и на дымивший впереди ледокол.
Через полчаса их опять уводили в каюту, и они на сутки скрывались от наших взоров.
На пятый день пути ледокол вступил в поля торосов, неровных ледяных глыб, согнанных из просторов Баренцева моря северными бурями в горло Белого моря.
Если трудно пробиваться сквозь ледяные поля, где ровный и ломкий лед легко поддается усилиям ледокола, то движение среди сбитых в одну крепкую массу торосов похоже на титаническую борьбу черного чудовища с ледяной стихией.
Тяжелый ледокол разгоняется и налетает с разбега на ледяной барьер. С треском и грохотом рушится лед. Подгоняемое могучим напором винтов широконосое чудовище вздымается над льдами все выше и выше, словно стремясь взобраться на снег всем туловищем. Кажется, вот-вот вылезут из воды черные тюленьи плавники-лапы и ледокол, карабкаясь и цепляясь, ухватится за край упорных, не поддающихся льдин.
Но льдины не сдаются, — ледокол замер, подняв кверху плоский черный нос. Секунда — и он сползает назад. Винты работают задним ходом, — ледокол опять берет разбег. Опять стучит машина, и судно прыгает на глыбы льда. Еще неудача, еще — разбег и новый скачок. И так, пока не рухнет с громом и плеском сокрушенная ледяная глыба и не откроется путь вперед на десяток-другой метров.
В этой битве нельзя не победить. Стоит ледоколу остановиться — и вода кругом замерзнет. Льды, назойливые, упорные, полезут вдоль бортов, взберутся на палубу, и тогда не вырваться из их объятий. Корабль станет ледяной темницей, и только весною, когда теплые ветры погонят ледяные поля в океан, освободится он от ледяных оков. Но холод, цинга и голод задолго до освобождения превратят эту плавучую темницу в кладбище.
День и ночь идет борьба со льдами. Но даже по пробитому ледоколом фарватеру трудно идти обыкновенному морскому кораблю.
Льдины глухо стучат в тонкие стены корпуса. Иногда их налеты похожи на удары тяжелых молотов. Ударит такая льдина — и прошелестит вдоль борта так, что зазвенят все переборки. Долго ли образоваться щели в тонкой обшивке?!
Идем медленно, даже тогда, когда ледокол успевает уйти далеко вперед, чтобы не усиливать опасность пробоины быстрым ходом.
День и ночь, и еще день и ночь.
Проснувшись утром, когда судно должно было находиться примерно на середине Белого моря, я почувствовал, что мы идем ровнее и быстрее. В кают-компании я узнал, что ледокол случайно встретил проделанный каким-то другим мощным ледоколом фарватер. Трещина шла в направлении к Архангельску. Это был след ледокола, прошедшего здесь не дальше как вчера, позавчера. Это позволило нашему ледоколу, а за ним и «Св. Анне» без задержек идти вперед к устью Северной Двины, ломая тонкую, появившуюся за ночь корку льда.
Еще сутки, и мы увидели высоко поднимающий свои скалы угрюмый остров Мудьюгский. Казарменные постройки на берегу, мрачные и неприветливые, — это одна из самых ужасных каторжных тюрем в мире.
Еще немного, и мы уже в покрытом ровным речным льдом устье Двины, в одном из рукавов ее дельты — Маймаксе.
На прибрежных холмах то и дело показываются высокие двухъярусные избы, сложенные из толстых бревен, с балконами, коньками на крышах, с высокими резными крыльцами, с расписными воротами. Около изб суетятся дети, выходят за околицу бабы в пестрых платках и крестьяне в оленьих шубах. Они машут нам красными платками и меховыми треухами.
Еще час, и мы увидим столицу Северной области, старый Архангельск.
Вот уже церковь видна и какие-то каменные здания на левом берегу. Это Саломбала. Здесь, по преданию, Петр Великий устроил ассамблею, но гости перепились сверх меры, и он велел их выпороть солеными розгами. Вот и получился «соленый бал» — Саломбала. Теперь здесь рабочий поселок. А вот и архангельские бульвары с рядами белых каменных зданий выплыли из тумана, но вдруг...
Резкий, тревожный гудок нашего ледокола, какие-то сигналы флагами, и мы останавливаемся.
Спешу на капитанский мостик и только теперь замечаю, что на реке — какое-то необычайное движение и что во всем окружающем есть что-то особенное и прежде всего тревожное.
Широко раздвинулись у Архангельска берега северной реки. Тонкий речной лед местами изрезан, исколот движением ледоколов и судов, а кругом залегают сплошные белые поля чистого, сверкающего снега.
У пристаней Саломбалы и Архангельска и на середине реки стоит больше десятка судов. Вот серый, не по современному высокий, громоздкий броненосец «Чесма», ветеран царского флота. Он разоружен, и пушки его, теперь безвредные, тупо уставились на город, словно пытаются кого-то испугать. У Саломбалы два небольших ледокола — «Канада» и «Сусанин». Вот еще несколько торговых судов, ошвартовавшихся у пристаней и стоящих на якоре во льдах. А у большой архангельской пристани стоит ледокол «Минин» и рядом с ним красивое судно с легким изящным корпусом, яхта «Ярославна». На ней помещается штаб командующего морскими силами Северной области. Из ее трубы вырываются пышные белые клубы дыма.
Берега и пристани полны народом. Из улиц и предместий города бегут на берег все новые и новые толпы людей. В руках и на плечах — свертки, чемоданы, ящики, корзины, узлы.
Зловеще гулко, сотрясая морозный воздух, гудит «Минин», гудок оборвался, рассеялся белый султан дыма у высоких труб, и судно отделяется от пристани.
На берегу еще большая суета. Около пристани тысячная толпа. Издалека над снегами и льдами реки несется к нам гневный рев этой толпы. А люди, как муравьи, все прибывают, бегут по белому снегу, и шум и рев нарастают отовсюду.
Бегу в каюту, хватаю морской бинокль и спешу на мостик, на ходу передвигая стекла. Облокотившись обеими руками на перила, я приникаю к биноклю и смотрю с любопытством и тревогой.
«Минин» отошел и, раздвигая речной лед, медленно шел к середине реки. На пристани бушует толпа. Я вижу, как сотни рук тянутся к ледоколу. Здесь и женщины, и дети, и кучи баулов, корзин и свертков. А изо всех улиц города к пристаням тянутся, спешат новые толпы людей в военном и штатском платье. Я хорошо различаю солдат с винтовками, офицеров в походной форме.
Неужели это люди с фронта? Неужели это эвакуация?!
«Минин» уже был на середине реки, когда из улицы, ведущей от пристани к вокзалу, выползли на берег какие-то большие черные предметы. Неуклюжие черные жуки... Что это — автомобили? Нет! Они медленно поворачиваются и гуськом устремляются к пристани. Теперь узнаю. Это — танки! Вот они остановились у пристани, и какие-то люди выскакивают из металлических коробок и устремляются к берегу. Они энергично машут руками и, по-видимому, что-то кричат. Но ледокол все так же медленно движется к середине реки, и расстояние между ним и берегом растет.
Тогда люди, вышедшие из танков, устремляются опять к своим машинам.
Я вижу ясно в бинокль, как медленно поворачиваются танки, и пулеметные башни их глядят теперь на «Минина».
Я перевожу бинокль на ледокол. На палубе «Минина» паника. Борт, обращенный к берегу, быстро пустеет. Люди в ужасе жмутся к другому борту, ложатся на доски палубы, спешат укрыться за стенами кают и командного мостика, толпятся у входов в переполненные каюты.
Но в это время сигнальные флаги взвиваются на мачте ледокола, и он медленно идет к берегу.
Белые танкисты одержали последнюю победу и попали на пароход.
Но не успел «Минин» отчалить во второй раз, как новый отряд военных спешит по льду прямо к ледоколу.
Позже я узнал, это были датчане-добровольцы, брошенные на произвол судьбы бегущим в панике штабом генерала Миллера.
Но ледокол, энергично ломая речной лед, идет к нам. За «Мининым», по проделанному во льду фарватеру, идет яхта «Ярославна».
Толпа на берегу растет и растет. Теперь уже для всех нас ясно, что белый фронт рухнул, что штаб бежит, бросая фронтовиков на произвол судьбы. Генералы, офицеры бегут, спасаясь от натиска красных, от гнева восставших белых солдат, и уходящий ледокол и яхта, переполненные штабными, — их последняя надежда.
Вот некоторые офицеры бросают вещи, чемоданы и баулы, хватают сложенные в штабеля длинные доски и спешат по льду к ледоколу и яхте. Один артиллерийский капитан уже добрался до высокого черного борта «Минина» и по спущенному для него штормтрапу взбирается на палубу. Другой, в форме сапера, проваливается в прорубь. Застывшие пальцы не в силах удержать доску; вот он опять вынырнул и, хватаясь за края льдины, пытается выбраться наверх, но коченеющие руки не в силах больше бороться, и голова в папахе исчезает под водою.
На мачте «Минина» взвивается сигнал: «Ледоколам идти за мною».
Это относится к «Сусанину» и «Канаде».
Но оба ледокола безмолвствуют.
«В случае неисполнения приказа буду стрелять», — командует «Минин».
Ледоколы молчат.
Теперь «Минин» уже близко от «Св. Анны». Толпа бежит вслед за ним вдоль берега. Нарастает шум голосов. Слышатся выстрелы.
Это фронтовики стреляют по ледоколу, по бегущим, как крысы с тонущего корабля, штабным.
Тогда кормовая пушка «Минина» поворачивается к архангельскому берегу. Гул выстрела гремит над рекой.
Толпа неистовствует. Шум усиливается.
На крыше одного из домов пехотный офицер с солдатами поставили пулемет и целятся в «Минина». Я вижу, как мечутся люди на палубе, лезут на мачты. Я вижу, как под дождем пуль падают отдельные фигуры на палубе ледокола.
— Своя своих не познаша! — шепчет внизу на палубе, прямо подо мною, Фомин. Он мелко крестится дрожащим быстрым крестом.
— Эх ты, холера!.. — огрызается в его сторону всегда сдержанный рулевой Загурняк, плюет и отворачивается.
Тем временем на броненосце «Чесма» взвивается красный флаг.
Через несколько минут такие же алые флаги, должно быть, заранее приготовленные, взвиваются на мачтах «Канады» и «Сусанина».
«Все суда за мной!» — командует «Минин».
Ледоколы «Канада» и «Сусанин» по-прежнему стоят у пристани, но наш пароход поворачивает вслед за «Ярославной».
Капитан кричит что-то в трубку. Машина «Св. Анны» застучала, и мы потянулись вслед за вереницей уходящих судов.
Архангельску больше не нужно наше оружие!
В Архангельске больше некому судить большевиков, которых мы везем в трюме!
Я размышлял о случившемся, по-прежнему не отрываясь от бинокля, но шум на палубе отвлек мое внимание.
— Куда?! — загремел внезапно над моим ухом голос капитана. Я обернулся. Капитан стоял рядом со мною. Его круглое лицо было залито краской, серые глаза стали злыми и острыми. Он смотрел на бак. Я опустил бинокль и перевел взгляд в ту же сторону.
У выхода из переднего кубрика толпилась группа матросов. В центре, суетливо размахивая руками, ораторствовал Андрей Быстров. С высоты командного мостика я видел его возбужденное лицо. Клок русых волос выбился из-под шапки и развевался по ветру. Кругом тяжелой неподвижной толпой сгрудились матросы. Меховые воротники полушубков и кожаных курток были подняты, лиц не было видно.
Но капитанский окрик относился не к Андрею и его товарищам.
У лееров левого борта, посредине между мостиком и кубриком, стоял высокий матрос. Из-под полы его длинной куртки торчал конец палки. Матрос тяжело дышал. По-видимому, он бежал на бак, но капитанский окрик застиг его врасплох и приковал к месту. Подул резкий ветер, и я сразу все понял: из-под распахнутой ветром полы куртки выглянула красная, накрученная на палку материя.
Но размышлять долго не пришлось. События завертелись, как в быстро пущенной кинокартине. Раздвинув руками толпу матросов, Андрей бросился к человеку с красным флагом. Матросы двинулись за Андреем вниз, к мостику. Но человек с флагом неожиданно юркнул в проход, на корму под спардеком, и скрылся.
— Унтер-офицер Кашин! — закричал капитан. — Вывести команду! Всех под ружье! Занять проходы!
Старый солдат секунду стоял как столб, потом козырнул, повернулся на каблуках и побежал за командой к проходу.
Тогда на корме у лебедки промелькнула черная спина матроса с флагом и быстро скрылась в кубрике, занятом командой машинного отделения.
Андрей и матросы остались на месте, никто не последовал за бегущим. Но когда, стуча коваными каблуками тяжелых солдатских сапог, внизу перед мостиком пробежали пятеро солдат с винтовками наизготовку, на палубе уже было тихо, матросы один за другим, цепочкой, молча стягивались к черной дыре входа в носовой кубрик.
— Стой! — скомандовал капитан. Солдаты остановились.
— Поставить часовых у обоих проходов, — спокойно сказал капитан и, подняв бинокль, стал смотреть вслед «Минину» и «Ярославне».
— Хладнокровный, сукин сын! — прошептал мне на ухо неизвестно откуда взявшийся Кованько. — Словно ничего и не было... А могло бы случиться! — прибавил он, глядя в сторону.
Я ничего не ответил Кованько. Река опять привлекла мое внимание. Архангельск медленно уходил из виду. Караван судов во главе с ледоколом прорезал во льдах реки широкую черную дорогу. Дорога пенилась, волновалась и вертела глыбы льда.