Шимпанзе горы Ассерик - Стелла Брюер 2 стр.


Джейн Гудолл

Часть 1

Начало

Моим родителям

1

Уильям

Я взглянула и стала наблюдать, как он ест. Он был спокоен и весь поглощен едой. Вот он протянул свою длинную руку, ухватил гроздь фиолетовых ягод мандико и поднес ко рту. Его подвижные губы аккуратно срывали ягоду за ягодой, пока он не набил ими рот. Тогда он прислонился к стволу дерева, что росло позади него, и, устроившись поудобнее, стал наслаждаться трапезой. Умные карие глаза лениво следили, как отпущенная ветка пружинисто вернулась на свое место, как несколько ягод, оторвавшись от грозди, упало на сухие листья.

Он поднял руку и запустил пятерню в густую шерсть на плече. Послышался звук удовлетворенного почесывания. Потом он повернул голову, и на лице появилось выражение глубокой сосредоточенности. Вот он заметил во взъерошенных волосах чешуйку сухой кожи. Нагнув голову и вытянув нижнюю губу, он аккуратно высвободил кусочек кожи. Держа его на кончике все еще вытянутой губы, он несколько секунд пристально смотрел на него. Потом плотно сомкнул губы, как будто хотел на ощупь убедиться в том, что увидел. Снова выдвинул вперед нижнюю губу, еще раз внимательно осмотрел кусочек кожи и, окончательно удовлетворившись, отправил его в рот, к массе пережеванных ягод. Поиски других чужеродных предметов в шерсти продолжались. Его пальцы неутомимо и тщательно перебирали пучочки волос, однако ничего, что могло бы вызвать подозрение, больше не нашлось. Он вновь расслабился и принялся сосать пропитанный слюной комок ягод.

Вдруг он вскочил. Проникающее сквозь листву утреннее солнце отражалось на темной глянцевитой шерсти, высвечивая ее отдельными пятнами, отливающими голубоватым металлическим блеском. Топая ногами и стуча руками по веткам, явно в прекрасном настроении, он бросился к своим товарищам, игравшим на площадке посреди деревьев.

Глядя на Уильяма, я не могла подавить в себе чувства гордости. С тех пор как мы впервые встретились, прошло много времени и он неузнаваемо изменился. Сейчас ему почти семь лет. Он силен, здоров и, я уверена, счастлив. А ведь было время, когда мы сомневались, выживет ли он. Крошечным младенцем его выхватили из жизни, для которой он родился, лишили теплого живота, к которому можно прижаться, материнской груди, кормящей и успокаивающей, толстых мягких пальцев, щекотавших и обыскивавших, длинных рук, которые могли защитить и утешить, — иначе говоря, всего того, чем является мать для маленького шимпанзе.

Я прекрасно помню день, когда Уильям появился у нас, и человека с грязным ящиком у ног, который ждал возле конторы. Судя по ритуальным шрамам на лице, он не был гамбийцем. Когда мы с отцом подошли к нему, он наклонился и начал развязывать грязные веревки и тряпки, которыми был обмотан ящик. Едва он приоткрыл крышку, мы ощутили тошнотворный запах, как бы предупреждавший, что нам предстоит увидеть. Грубые руки вытащили на свет негнущееся тельце шимпанзенка и положили его на цементный пол. Так и лежал он, совершенно неподвижно, скорчившись, прижав к телу костлявые ручки и ножки. На его крошечном бледном личике застыла гримаса ужаса, грудь часто вздымалась, и из нее вырывались хриплые сдавленные звуки. Редкие темные волосы, покрывающие истощенное тело, были спутаны и перепачканы нечистотами и гноем, сочившимся из многочисленных ран. Живот был болезненно вздут.

Свое трехнедельное путешествие из Гвинеи, где его поймали, Уильям проделал в ящике размером 30 на 37 сантиметров. Большую часть пути ящик стоял на крыше автобусов, трясущихся на ухабах африканских дорог. Жара и тряска сами по себе были достаточной пыткой, но к ним присоединялись еще густые клубы удушающей пыли, которые окутывают любую движущуюся по проселочной дороге машину. Там, на крыше автобуса, Уильям оказывался в эпицентре пылевого облака. Каким же бесконечным кошмаром казалось это путешествие испуганному детенышу шимпанзе! Было поистине чудом, что он выжил.

Уильям был прикреплен к ящику куском гибкого пластикового шнура, который охватывал его бедра и продевался в отверстие на задней стороне клетки. От этого он согнулся пополам как тряпичная кукла, почти касаясь лицом коленей, а выступающие части тела с трудом втискивались в остававшееся свободным пространство.

Он был предназначен для продажи: убитая мать и недели нескончаемых мучений ради нескольких шиллингов. Вид лежавшего у наших ног создания переполнял сердце жалостью. После торопливых торгов деньги перешли в протянутую руку. Тогда мы не представляли еще всех последствий такого поступка.

Я завернула шимпанзенка в мешок. Он весил примерно два с половиной килограмма и достигал в длину 35 сантиметров. Бережно прижимая к себе съежившееся от страха тельце, я внесла его в дом. Мы выстлали чистой соломой просторную корзину и поставили ее на веранде. Очистили шерстку Уильяма от грязи ватой, смоченной слабым раствором антисептика, и тщательно обработали его раны. Потом мы попытались дать ему с ложечки немного детской каши, обильно подслащенной глюкозой, но он не стал ничего есть. Тогда мы положили его в корзину, и он, зарывшись руками в солому, погрузился в беспробудный сон.

В таком состоянии он провел шесть недель. При нашем приближении он отодвигался к задней стенке корзины, прижимался к ней и, ухватившись за подстилку, начинал скулить или кричать. Наша маленькая дворняжка Тесс с самого начала была очарована Уильямом. А поскольку она отличалась очень кротким нравом, мы разрешали ей навещать шимпанзенка, несмотря на то что он был крайне робок и напуган. Улучив минуту, Тесс проскальзывала на веранду и ложилась перед корзиной Уильяма. Последние метры она ползла на животе, извиваясь и виляя хвостом, а морда ее при этом выражала одновременно и готовность услужить, и осторожность. Добравшись до корзины, Тесс клала свою каштановую голову на передние лапы и часами терпеливо лежала в этой позе, изредка повизгивая, когда шимпанзенок шевелился. Дни шли за днями, и Уильям стал относиться к собаке без прежнего страха, но с легким раздражением. При виде ее он тряс руками или прогонял ее направленным снизу вверх взмахом худенькой ручки. Однако в конце концов Тесс была вознаграждена за свое терпение. По мере того как к Уильяму возвращались силы, росло и его доверие к собаке. Тесс была первым существом, к которому приблизился Уильям и которое он добровольно потрогал. К этому времени Уильям находился у нас в доме уже около полутора месяцев. Однажды, в конце обычного дневного дежурства Тесс он проснулся и сел. Вид у него был комичный: заспанное личико, с уха свисает пучок соломы. Он посмотрел на Тесс, потом осторожно вытянул свои тонкие паучьи пальцы и потрогал ее морду. Тесс подняла голову, заскулила, подползла ближе и сунула мокрый нос в солому. Все это время она не переставала медленно и даже как-то размеренно стучать хвостом по кафельному полу.

Уильям отдернул руку тотчас — стоило Тесс шевельнуть головой. Но вскоре он вновь осторожно дотронулся до нее. Тесс не шевелилась, участился лишь ритм биений хвоста. Все шло хорошо, но вдруг Тесс громко чихнула. Уильям жалобно вскрикнул и отскочил к дальней стороне корзины. Бедная Тесс изо всех сил старалась извиниться. Скуля и извиваясь, она пыталась лизнуть Уильяма в знак примирения, но тот находился от нее на расстоянии по крайней мере полуметра.

Между тем удары хвоста о пол следовали в нарастающем темпе. Постепенно они затихли, Тесс пришла в себя и вновь принялась наблюдать. Уильям тоже начал успокаиваться, гримаса ужаса исчезла с его физиономии, он стал подгребать к себе солому, то и дело поглядывая на Тесс. В конце концов он даже попытался вовлечь собаку в игру, бросив в нее пучком соломы. Тесс не осмеливалась пошевелиться и лишь тихо повизгивала. Уильям стал медленно, сантиметр за сантиметром, приближаться к ней, пока расстояние между ними не сократилось настолько, что он смог достать рукой соломинки, свисавшие с собачьего уха. На этот раз Тесс удалось сохранить спокойствие. К концу дня доверие Уильяма так возросло, что он стал дотрагиваться пальцами до ушей и морды Тесс и даже осмелился похлопать ее рукой по шее.

Несмотря на явное возбуждение, Тесс вела себя идеально. С этого дня началась их настоящая дружба. Тесс по-матерински чистила шерстку обезьяны, и Уильям, преодолевая брезгливость, давал себя облизывать.

Теперь он с нетерпением ждал, когда ему принесут еду. Мы кормили его часто, но понемногу. При звуке наших шагов заспанная мордашка появлялась над краем корзины, и тоненькие ручки тянулись навстречу, чтобы принять приношения. Постепенно Уильям стал признавать и нас. Когда мы уходили, он начинал хныкать и делал несколько неуверенных шагов, как будто хотел пойти с нами, но боялся расстаться с привычной корзиной. И наконец настал день, когда Уильям понял, что обеспечить его безопасность может не пучок безжизненной соломы, а кто-то из нас. И вот тогда мы решили познакомить его с другими, гораздо более шумными членами нашего семейства.

В известном смысле история, которую я намереваюсь рассказать, начинается с появления в нашем доме Уильяма. Но она будет неполной, если я не познакомлю читателя с местом действия описываемых событий. Вот краткий рассказ о моем детстве в Гамбии.

2

Детство в Гамбии

Я провела в Гамбии большую часть своей жизни. Мы жили в старом армейском бунгало в двадцати пяти километрах от столицы Гамбии — города Банжула — на Юндумской сельскохозяйственной станции, где мой отец работал лесничим. Когда мы впервые приехали туда в 1958 году, вся территория вокруг нашего дома представляла собой выжженную пустыню: готовясь к нашему приезду, служащие дотла сожгли высокую слоновую траву, выросшую после того, как уехали наши предшественники. Но прошло совсем немного времени, и на месте пустыни возник цветущий сад. Позади дома мы посадили овощи и фруктовые деревья, а по бокам и фасаду — цветы и декоративные кустарники.

Детей нашего возраста по соседству не было, а разница между моей сестрой Хетер и мной была настолько мала — мне в то время исполнилось шесть лет, ей четыре, — что мы не нуждались в других товарищах. Обследование нового дома было сплошным приключением. Оглядываясь назад, я вижу идиллическую картину нашего детства. По утрам после завтрака мы почти всегда бродили по окрестностям, забираясь куда вздумается. В этом не было никакой опасности, потому что крупные звери исчезли из Гамбии задолго до нашего приезда. Время от времени, правда, появлялись слухи, что в нашем краю водятся леопарды, однако места, где их будто бы видели, были малочисленны и расположены далеко друг от друга. Наверное, наибольшую потенциальную опасность для нас представляли змеи, но обычно, столкнувшись со змеей, мы успевали разглядеть только кончик хвоста ускользавшей от нас его обладательницы. При соблюдении осторожности мы находились не в меньшей безопасности, чем дети, живущие в городах или возле дорог. Чтобы с нами ничего не случилось, родители наняли няню-африканку Сату, которая присматривала за нами.

Во время прогулок она показывала нам съедобные плоды и ягоды. В полдень, когда становилось нестерпимо жарко, мы садились в тени большого дерева, и Сату учила нас плести корзины. Одну за другой мы открывали для себя небольшие деревушки, разбросанные в окрестностях. Больше всего нам нравился Банжулиндинг, может быть, потому, что он был расположен совсем рядом. Это была типичная африканская деревня с круглыми хижинами, состоявшими, как правило, из одной комнаты. Для сооружения таких хижин использовались сделанные из грязи кирпичи, которые скреплялись между собой тоже грязью. Солома, служившая крышей, прикреплялась к пальмовым стропилам веревками из коры или пальмовыми листьями. Дома влиятельных членов деревни больше походили на европейские. Они почти всегда сооружались из рифленого железа и, на мой взгляд, были куда менее живописными, чем сделанные из грязи.

Одним из первых, кто посетил нас после приезда в Гамбию, был бродячий торговец Момаду, который с тех пор стал регулярно навещать нас. Момаду — толстый и веселый старый плутишка — сразу же завоевал нашу любовь. Он разъезжал от станции к станции на дряхлом черном велосипеде, который не разваливался только благодаря множеству опутавших его веревочек, проволочек и полосок коры. На середине руля был прикреплен кованый колокольчик из стали, который предупреждал нас о приближении Момаду задолго до его появления. По обе стороны рамы висели два раздувшихся мешка, а третий был привязан кусками проволоки позади сиденья. Весь взмокший, пыхтя после долгой езды, Момаду останавливал велосипед перед садовой калиткой, и старый колокольчик громко и отчетливо возвещал нам о его прибытии.

Завидев кого-нибудь из нас, торговец взваливал свой груз на спину и, сгибаясь под его тяжестью, шел по тропинке к дому. Он никогда не уходил, не продемонстрировав нам всех товаров, хранящихся в его бездонных мешках. Среди них были разные деревянные поделки, украшения, изготовленные местными ювелирами, изделия из кожи и меха. Мы подолгу торговались, прежде чем сговориться о цене, обычно составлявшей треть того, что запрашивал Момаду. При этом каждая из сторон с преувеличенным рвением относилась к сделке — это было ее интересной и необходимой частью.

Наконец все участники спектакля доходили до полного изнеможения. Мы забирали свои покупки, а Момаду складывал оставшийся товар обратно в мешки и, широко улыбаясь, уезжал к следующим покупателям. И тут мы обнаруживали, что нас опять провели и мы купили те вещи, которые нам по-настоящему не нравились и были совершенно не нужны. Однако устоять перед чарами Момаду мы никогда не могли. Может показаться странным, но тогда нас особенно не беспокоило, что многие товары Момаду были изготовлены из шкур диких животных. Вероятно, это происходило потому, что в те времена мы сталкивались только с одним Момаду.

Мои родители очень любили животных. Насколько я помню, у нас в доме всегда жило какое-нибудь существо. Я выросла вместе с Пэлом, золотистым лабрадором отца. Моя сестра Лорна, которая была на восемь лет старше меня, подбирала всех бездомных кошек и приносила их домой. На Сейшельских островах, где я родилась, мы жили рядом с ботаническим садом. Больше всего я любила смотреть на гигантских черепах. Они жили в огромной яме, и иногда я даже получала разрешение покататься на них, хотя в то время мне было никак не больше трех лет. Черепаха обычно останавливалась, пока я взбиралась на нее, и убирала под панцирь голову и ноги. Усевшись на ее спине, я приводила в движение свою лошадку по способу моей няни Мод. Она давала мне маленький камушек, и я водила им взад и вперед по черепашьему панцирю. Это помогало: чешуйчатая голова медленно вылезала из своего укрытия, вслед за ней нерешительно появлялись ноги, я вместе с панцирем резко поднималась вверх и начиналось неторопливое, но увлекательное путешествие вокруг ямы.

Как мне помнится, именно в ботаническом саду я впервые попыталась спасти животное. Однажды мы с Мод возвращались домой, и я заметила на дороге маленькую коричневую птичку, которая подпрыгивала и взмахивала крыльями. Я принесла ее домой, посадила в картонную коробку, которую поставила на кухонный стол, и побежала рассказать обо всем маме. Мы вошли в кухню как раз в то время, когда Джеки, один из котов Лорны, убегал через черный ход, держа во рту мою птичку. Я погналась за ним, крича на ходу, отчего он побежал еще быстрее, и вскоре я потеряла его из виду. Я вернулась домой такая расстроенная, что с трудом могла говорить. Мама успокоила меня и объяснила, что Джеки не виноват: для него съесть птичку — вполне естественно. Это был мой первый урок о законах природы.

Переехав в Гамбию, мы сразу же начали заводить животных. Первым появился Джинджер, красивый рыжий котенок. Чтобы ему не было скучно, мы взяли щенка Шота, немецкую короткошерстную легавую, густо-шоколадного цвета с белым пятном на груди. Шот и Джинджер хорошо ладили между собой. На правах первых обитателей нашего дома они дружелюбно, но равнодушно взирали на появлявшихся у нас вслед за ними других животных. Это была прекрасная пара, их дружба продолжалась до самых последних дней Шота, который умер четыре года назад. Джинджер до сих пор с нами. Ему девятнадцать лет, он по-прежнему здоров и независим.

Назад Дальше