Корзинка была полна такими же превосходными экземплярами. Я почувствовала, что у меня потекли слюнки. Но про себя я подумала: «Как часто то, что выглядит вкусным и съедобным, оказывается отравой», — и спросила Джулиана:
— Откуда ты знаешь, что их можно есть?
— Дома мы едим их каждый сезон дождей, — ответил он. — Моя мать собирает так много этих грибов, что даже сушит и запасает их впрок.
— Но ты уверен, что это те самые грибы, Джулиан? Они ведь могут быть очень ядовитыми.
Он посмотрел на меня с сожалением и заверил, что грибы не только съедобны, но и вкусны, совсем как свежее мясо. Неделями я мечтала об отбивной, поэтому замолчала и стала наблюдать за его действиями. Пока Джулиан готовил, он рассказал мне все, что ему было известно о грибах. По его словам, грибы, которые растут на гниющих стволах капока, годятся в пищу. Это звучало слишком уж категорично, и у меня вновь шевельнулся червячок сомнения, но от грибов шел такой аппетитный дух, что было трудно удержаться от соблазна. Джулиан приготовил грибы с рисом и поджаренными плодами кабба. Я подождала, пока он начал есть, и стала внимательно наблюдать. Вот он положил в рот несколько грибов, разжевал, проглотил и одобрительно хмыкнул. Но ведь может пройти часа два, прежде чем появятся признаки отравления! Тогда я пошла на компромисс и, попробовав самую малость, решила отложить грибы до следующего дня.
Джулиан поднялся раньше меня. Выглядел он совершенно здоровым и, бодро насвистывая, принялся разводить огонь. Пока Уильям и Пух поедали завтрак, состоящий из риса и молока, я положила себе полную тарелку грибов, вкуснее которых я раньше ничего не ела, и не спеша наслаждалась ими. С тех самых пор я стала не менее страстным грибником, чем Джулиан. Он собирал грибы четырех типов. Все остальные разновидности, по его словам, не были ядовитыми, но в пищу не годились из-за плохого вкуса. Я быстро научилась находить деревья, возле которых росли наши любимые грибы. Иногда мы приходили за ними слишком рано — они едва пробивались из-под земли, иногда слишком поздно — они уже успевали сгнить, но все-таки нам почти всегда удавалось набрать достаточное количество первосортных грибов, и это поддерживало наш охотничий азарт.
Хотя грибы были отличным подспорьем, наше меню по-прежнему оставалось довольно скудным и состояло в основном из сушеной рыбы и вареного риса. Потом подошли к концу запасы сахара и молока, и нам пришлось отказаться даже от такого удовольствия, как чашка хорошего чая. Тут уж я начала серьезно подумывать, как бы нам с шимпанзе не поменяться ролями, поскольку скоро настанет наша очередь приспосабливаться к жизни в естественных условиях.
И вот наступил тот вечер… После дождя, который лил всю прошлую ночь, воздух был пронзительно чист. Поток в овраге немного успокоился: вместо рева и стона до нас доносилось его говорливое журчание. Был самый разгар вылета термитов, и потому мы не могли сидеть снаружи. Я уже задремала, как вдруг послышались ухающие звуки — это кричал Пух, расположившийся на ночлег в гнезде над моей хижиной. К нему присоединились Тина и Уильям. Захватив электрический фонарик, я вышла из дома. Возле меня тотчас оказался Пух. Вдали послышался шум автомобиля. Он становился все ближе, и вот я уже могла различить на плато два движущихся пятна автомобильных фар. К лагерю подъехал чей-то лендровер. Разобрать его цвет было невозможно — не только из-за сумерек, но и оттого, что он весь был залеплен грязью. Дверца открылась, и из машины вылез не менее грязный Клод. Он потратил целый день, чтобы преодолеть последние двадцать пять километров бездорожья и добраться до лагеря.
После отъезда Клода наш маленький, работающий на керосине холодильник буквально ломился от всякой снеди: свежих овощей, мяса, нескольких видов сыра, яиц и, что было, пожалуй, важнее всего, куска сливочного масла. Но, кроме продуктов, Клод привез с собой Рене, который когда-то помогал мне выпускать на волю первую партию обезьян и теперь собирался остаться с нами.
Прошло несколько дней, как уехал Клод. Однажды ночью я вдруг проснулась. Сияла луна, все вокруг было тихо и спокойно, но я не могла избавиться от тревожного чувства, которое, собственно, меня и разбудило. Я напрягла слух и, не уловив никаких звуков, снова задремала. Раздавшийся шорох быстро вернул меня к действительности — кто-то пытался приподнять служивший крышей брезент и проникнуть в хижину. Я лежала не шевелясь, уставившись в темный угол, из которого доносились шелест и шуршание. Потом медленно протянула руку, взяла фонарь, нацелилась им в сторону угла и стала ждать. Между тем звуки сделались громче и настойчивее — кто-то с силой тянул за край брезента. Я зажгла фонарь — луч света упал на темную, волосатую руку и испуганное лицо Уильяма. Я спрыгнула с постели, открыла дверь хижины и выскочила наружу. Уильям уже удирал от меня в овраг. Я догнала его, строго-настрого приказав ложиться спать, проследила, как он залез по пятнистым от луны веткам в свое гнездо, и вернулась в хижину. В полной уверенности, что до утра Уильям уже не придет, я решила закрепить брезент на крыше при свете дня.
Через некоторое время я снова проснулась. Снаружи лил дождь, мелкие брызги через зарешеченные окна попадали ко мне на кровать, на лицо. Чтобы опустить брезентовые шторки, надо было выйти на улицу, мокнуть же не хотелось, и я решила передвинуть кровать ближе к стене, где было посуше.
Я потянулась за фонарем. Но его не оказалось на месте. Решив, что я оставила его возле двери, когда возвращалась после ночной прогулки, я села и, спустив ноги, стала шарить по полу в поисках комнатных туфель. Вдруг я коснулась пальцами чего-то холодного и мягкого. Едва не закричав от ужаса, я отдернула ноги и снова подняла их на кровать — ступни были покрыты каким-то жиром. Я еще раз протянула руку и, пошарив вокруг, наткнулась на коробок спичек. Дрожащий язычок пламени осветил на миг внутренность хижины, но и этого мгновения оказалось достаточно, чтобы поразиться царящему там беспорядку.
Боже мой, подумала я, должно быть, перед дождем пронесся сильный ураган! Я зажгла вторую спичку, чтобы рассмотреть, на что я наступила, — на полу лежал кусок сливочного масла. Пожалуй, никакой, даже самый сильный, ураган не смог бы выдуть его из холодильника. Я стала смутно догадываться, в чем дело. С помощью пятой спички мне удалось обнаружить фонарик: он лежал возле кровати в разобранном виде, к счастью, батарейки находились рядом. Я снова собрала фонарик, вложила внутрь батарейки и включила его — он исправно работал. Я медленно обвела лучом света по хижине. Характер царившего в ней хаоса был мне хорошо знаком — чувствовалась рука Уильяма.
Я продолжала освещать углы комнаты, пытаясь оценить нанесенный ущерб. Фотокамера? Нет, она по-прежнему лежит в футляре на походном сундучке. Холодильник открыт, все его содержимое — джем, банки с молоком, остатки паштета, масло, кусочек мяса — разбросано по полу. Здесь же валялись кожица от двух апельсинов и несколько капустных листьев — все, что уцелело от половины большого кочана. За холодильником я нашла резиновый сапог, какую-то одежду, разобранный на части бинокль, записные книжки, пакетик с изжеванными фломастерами, зажигалку, открытый перочинный нож, тюбик с зубной пастой, пузырек с репеллентом. Дальше валялись пустая винная бутылка, что-то из моих вещей, еще одна банка с джемом, несколько длинных французских батонов и… нога. Я еще раз посветила фонарем — действительно нога. Устроившись под столом в гнезде сваленных вещей Уильям спал беспробудным сном пьяницы. Клод оставил бутылку сухого вина, которая была запечатана металлической крышкой — такой же, как бутылочки с кока-колой. Уильям, по-видимому, сорвал ее зубами и выпил все вино. Я до того разозлилась на него за учиненный погром, что хотела выбросить его под дождь, но побоялась, как бы ему не стало плохо после литра вина, и оставила там, где он лежал. Он даже не пошевелился, пока я возилась в темните, пытаясь навести хоть какой-то порядок.
Утром я проснулась раньше Уильяма. Дождь уже кончился. Я подошла к шимпанзе и потрясла его за плечо. Он едва пошевелился и перевернулся на другой бок. Я снова встряхнула его. Он сел и, моргая, повел глазами по сторонам. Увидев, что с ним все в порядке, я успокоилась. Потом Уильям заметил половинку французского батона и потянулся за ним. Это было последней каплей: я открыла дверь и вытолкала его из хижины.
Следующие недели Тина проводила гораздо больше времени вне лагеря, чем на его территории. Уильям отчаянно скучал без нее и каждый раз безумно радовался ее возвращению, но, несмотря на это, сопровождал Тину только в те периоды, когда она обладала особой привлекательностью в виде розовой припухлости на заду. В другое время он позволял ей уходить из лагеря одной и довольствовался моим обществом. Когда же появлялась Тина, я старалась сделать так, чтобы Уильям и Пух проводили с ней как можно больше времени, и оставалась в лагере. Однако эта тактика себя не оправдала. Сначала Пух и Уильям действительно находились в овраге возле Тины, но, как только она уходила, возвращались ко мне и начинали бесцельно слоняться по территории лагеря. Иногда Тина проводила с нами целый день, но чаще появлялась на несколько часов и исчезала. Постепенно мы хорошо изучили весь район горы Ассерик. Теперь, когда у меня стало двое помощников — Рене и Джулиан, один из них по очереди сопровождал меня во время прогулок, а другой оставался в лагере и выполнял хозяйственные обязанности. Мы отправлялись в путь рано утром, прихватив с собой термос с кофе и что-нибудь перекусить, и возвращались не раньше шести часов вечера.
Иногда во время наших странствий шимпанзе накалывали ноги о колючие растения. Застрявшие в подошве шипы обезьяны пытались вытащить сами, а в случае неудачи обращались за помощью ко мне. Хотя мы с Уильямом нередко ссорились, он по-прежнему безоговорочно доверял мне и готов был просидеть сколько угодно минут, пока я возилась с колючками. Иногда, вытаскивая особенно глубоко засевший шип, я делала Уильяму больно, но он только вздрагивал и, полизав раненую руку или ногу, снова протягивал ее мне. У меня всегда был при себе швейцарский складной нож с небольшим пинцетом. Благодаря этому пинцету и английской булавке операция по извлечению колючек почти всегда заканчивалась успешно.
Уильям был на редкость изобретателен в оказании себе первой помощи. Если у него болело ухо, он начинал прочищать его палочками или птичьими перьями, предварительно покрутив их между большим и указательным пальцем, как это делают люди, приготовляя ватные тампоны. Если у него свербило в носу и он начинал чихать, Уильям засовывал глубоко в ноздри стебельки травы и оставлял их там до тех пор, пока они не выскакивали сами при чихании. Он часто ковырял в зубах разными палочками. Эту привычку он, вероятно, перенял от Джулиана, который, слегка подточив подходящий прутик, нередко использовал его в качестве зубочистки. В отличие от Уильяма Пух направлял свою изобретательность на игрушки и другие развлекательные средства. Он очень любил смотреть в бинокль и часто, заметив его у меня в руках, просительно тянулся за ним. Я никогда не доверяла бинокль Пуху, так как боялась, что он разобьет его, и не выпускала прибор из рук, пока Пух смотрел в него. Естественно, что мне это занятие надоедало гораздо раньше, чем Пуху. Когда я забирала у него бинокль, Пух находил небольшие круглые гальки и засовывал в глазные впадины, уморительно скривив при этом лицо и стараясь их там удержать. Это был его игрушечный бинокль — имитация настоящего.
Понаблюдав за строительством хижины, Пух стал с энтузиазмом плотничать. Больше всего ему нравилось заколачивать что-нибудь. Он брал бамбуковую палку и стучал ею по шляпкам гвоздей в стенах хижины, забивал в землю кусочки проволоки, барабанил по своей жестяной миске и алюминиевым тазикам. Чем больше шума получалось при этом, тем довольнее он становился. Позже он научился использовать приобретенные навыки в практических целях и разбивал орехи, которые не мог разгрызть молочными зубами.
Возле лагеря рос огромный баобаб. Уильям все время пытался вскарабкаться на него, но сделать это было очень трудно, так как у дерева был массивный гладкий ствол, а первые ветки начинались на трехметровой высоте. К тому же поблизости не росло других деревьев, с которых можно было бы прыгнуть на ветки баобаба. Казалось, немногочисленным плодам, соблазнительно раскачивающимся на верхних ветвях дерева, так и суждено остаться нетронутыми. Но Уильям отличался необыкновенным упорством в осуществлении своих желаний. Однажды после нескольких неудачных попыток взобраться по гладкому стволу, он, вконец измученный, уселся на землю, чтобы перевести дух. Потом поднялся, решительно направился к небольшому упавшему дереву, схватил его и потащил к баобабу. Оно было тяжелым, сухие ветки цеплялись за землю, и Уильям двигался с большим трудом. Я догадалась, что он намерен использовать деревце в качестве своеобразной лестницы, чтобы с ее помощью добраться до нижних веток баобаба. Выбиваясь из сил, он волочил по земле тяжелую ношу, но почти не приблизился к цели. В конце концов, отказавшись от задуманного, он сел на землю и посмотрел на меня. Я решила, что его идея заслуживает некоторой поддержки с моей стороны. Когда я поднялась, Уильям радостно запыхтел, подбежал к стволу баобаба и стал с нетерпением дожидаться меня.
Я подняла сухое дерево и принесла к баобабу. Уильям помог мне приставить его к стволу. Оно все-таки не доставало до нижних веток баобаба, но Уильям, взобравшись до самого конца, ухитрился подпрыгнуть и ухватиться за тоненькие побеги, которые отходили от основной ветви. Целых полчаса он сидел на дереве и лакомился плодами.
Незадолго до этого эпизода мы обнаружили другой баобаб, взобраться на который было еще труднее. На нем сохранилось много прошлогодних плодов — крупных темно-коричневых бархатистых шаров, к сожалению недоступных для тех, кто мог бы ими воспользоваться. Этот баобаб был не только очень широким в обхвате, но и слишком высоким — его нижние ветви находились на такой вышине, что Уильяму вряд ли удалось бы найти подходящую «лестницу». Правда, неподалеку росло дерево кенно, но не столь близко, чтобы ветви двух гигантов переплелись и образовали доступ друг к другу. Казалось, плоды, в изобилии усыпавшие крону баобаба, так и останутся висеть на ветках, пока не сгниют и не упадут на землю. Уильям несколько раз просил меня помочь ему, но я ничего не могла придумать.
В качестве последнего средства мы с Джулианом попробовали сбивать плоды камнями. Через полчаса у меня разболелись рука и правый бок, и все понапрасну. Джулиану повезло больше: он сбил один плод, который разделили между собой Пух и Уильям. Покончив со своей долей, Уильям сел и уставился на висевшие плоды. Потом протянул руку и поднял камень величиной с мячик для крикета. Я знала, что его бросок никогда не достигнет цели. К моему удивлению, и Уильям, по-видимому, правильно оценил свои возможности. Он даже не попытался бросить камень с земли, а залез на соседнее дерево примерно на ту высоту, на какой росли плоды. Всего в полутора метрах от него на конце небольшой веточки висели два прекрасных экземпляра. Уильям расположился прямо против них, трижды, как бы прицеливаясь, взмахнул рукой и бросил камень. Но камень прошел мимо и с такой силой врезался в ствол баобаба, что разлетелся вдребезги. Уильям, видно, понял, что не сможет осуществить задуманное, и больше не делал бесполезных попыток. Вместо этого он продолжал совать камни мне в руки. Он так старался, что заслуживал вознаграждения. Внезапно у меня возникла идея. Некоторое время я колебалась, но в конце концов решила попробовать осуществить ее.
На следующее утро Джулиан, Уильям, Пух и я направились к баобабу. Джулиан нес на плече моток веревки. Когда мы добрались до места, он с веревкой в руках и камнем в кармане вскарабкался на соседнее дерево кенно. Мы решили прикрепить один конец веревки к стволу кенно, а другой, с привязанным к нему камнем, забросить на баобаб, но так, чтобы он, зацепившись за ветку, спустился вниз и по нему, как по веревочной лестнице, могли бы вскарабкаться обезьяны. После нескольких попыток Джулиану удалось накинуть веревку на ветвь баобаба. Уильяму понадобилось не более тридцати секунд, чтобы понять смысл наших действий. Он подбежал к веревке, подергал ее и взобрался на метр над землей. Однако сырая веревка выскальзывала из рук и растягивалась, поэтому Уильям не решился лезть дальше.