Чарли был еще совсем маленьким и, как все котята, любил проказничать. По утрам он бесшумно прокрадывался в нашу спальню, на мгновение замирал возле двери, приводя в готовность подергивающиеся мышцы, прежде чем одним прыжком перемахнуть через всю комнату и очутиться у меня на кровати. Здесь он начинал грызть и царапать те части моего тела, которые высовывались из-под одеяла. Это был далеко не лучший способ пробуждения, но во много раз более эффективный, чем звонок будильника. По крайней мере, у меня никогда не возникало желания поваляться в постели лишних пять минут. Если я, пытаясь спастись от него, залезала под одеяло, Чарли садился и ждал, готовый при малейшем движении снова наброситься на меня. В конце концов он уставал возиться и ложился на подушку, свернувшись клубком возле моей головы. Вскоре раздавался громкий ритмичный звук удовлетворенного мурлыканья. Тогда я вставала, а Чарли целиком завладевал постелью.
Тесс тоже была еще очень молода и любила пошалить. Вечерами они с Чарли затевали бесконечные игры на лужайке перед домом. Они гонялись друг за другом на предельной скорости, потом вдруг без всякого предупреждения преследуемый разворачивался и становился преследователем. Иногда они сталкивались и затевали энергичную борьбу, которая кончалась так же внезапно, как и начиналась: один из них или оба одновременно подпрыгивали и бросались прочь, приглашая партнера пуститься вдогонку.
Чарли быстро подрастал, превращаясь из неряшливого котенка в красивую кошку. Его пятнистая шерсть была безупречной. В походке, посадке головы, царственном пронзительном взгляде было нечто завораживающее. Вечером все обитатели дома, в том числе и две недавно появившиеся у нас молодые гиены — Буки и Бастер, — устраивали на лужайке настоящий цирк, выплескивая бьющую через край энергию. Тим обычно держался в стороне от этих шумных сборищ: подросшие товарищи, сделавшиеся слишком большими и тяжелыми, в азарте игры подчас не видели его, пока не оказывались у него на спине. Чарли тоже был мельче других, но его выручала быстрота реакции: если забавы становились слишком необузданными, он спасался бегством на одно из деревьев, растущих в углу сада.
Подрастая, Чарли стал все дольше пропадать по вечерам в кустарниковых зарослях. В конце концов у него выработался четкий распорядок: днем, выбрав тихий уголок, он спал, свернувшись клубком на удобной подушке или на куче белья. Вечером просыпался и шел в кухню, где его ждали мясо и молоко. После ужина приходил в гостиную, где все мы в это время собирались, и проводил с нами около часа. Постепенно Чарли становился все более беспокойным и наконец решительно устремлялся к двери. Полуобернувшись и в последний раз посмотрев на нас, он исчезал в ночном мраке. Возвращался он, когда все уже были на ногах, и с нетерпением ждал положенной ему миски с молоком. Потом отыскивал тихое место и проводил там остаток дня.
Однажды вечером я наблюдала, как Чарли вылизал и вычистил развалившуюся на спине Тесс, затем встал, сладко потянулся и, по обыкновению, начал метаться из угла в угол. Наконец, решив, что пора уходить, на секунду остановился у двери и бросил нам прощальный взгляд. «До свидания, Чарли, дружище, — ответила я. — Счастливой охоты!»
Среди ночи позади нашего дома раздались два выстрела; стреляли, несомненно, из самодельного, заряжающегося с дула ружья, которым обычно пользуются местные охотники. На следующее утро миска с молоком осталась нетронутой. Чарли не вернулся домой.
Целый день мы с Хетер обшаривали кустарник в поисках Чарли, но не обнаружили ничего, что подсказало бы нам, где он может находиться. Было уже четыре часа дня, и мы решили повернуть назад. Метрах в ста от дома, возле изгороди, окружавшей Юндумскую станцию, мы услышали назойливое жужжание мух. Там мы и нашли его: он лежал в зарослях кустарника, на боку, убитый выстрелом в круп. На его красивой мордочке застыла непривычная, злая гримаса; выражение боли и ужаса навеки запечатлелось в остекленевшем взгляде. Слезы застилали мне глаза, а сердце разрывалось на части, когда я взяла на руки неподвижное тело. Мы отнесли Чарли домой и в тот же вечер похоронили под его любимым деревом. Еще вчера он спасался на нем от шумливых гиен, выжидая удобного момента, чтобы, спрыгнув, вновь вступить в игру. Так это дерево и называется до сих пор Деревом Чарли.
За годы, прошедшие после смерти Чарли, насильственной смертью погибли многие сервалы. Некогда многочисленные представители этого вида теперь очень редки, так как их мех высоко ценится и от местных охотников попадает к торговцам вроде Момаду, которые прогуливаются по улицам Банжула, поджидают в аэропорту или гавани, предлагая туристам дамские сумочки, пояса и другие изделия из шкур этого красивого зверя.
Я обвиняю не охотников и даже не торговцев, а тех кто покупает шкуры, создавая спрос. Изделия из них пользуются огромной популярностью среди туристов, которые посещают Гамбию на протяжении семи месяцев в году. Каждый турист покупает десятки предметов, чтобы, вернувшись домой, подарить их друзьям и родственникам. В спешке и стремлении совершить выгодную сделку они не успевают разобраться, что шкуры, по существу, не выделаны, а лишь высушены на солнце и через несколько месяцев облезут и потеряют свою привлекательность. Это бессмысленное уничтожение живого вызывает глубокое беспокойство. Сегодня рынок завален таким количеством красивых искусственных тканей и материалов, что нет необходимости истреблять животных ради их меха.
Всем нам не хватало Чарли, но особенно Тиму и Тесс — каждый вечер Тим вылезал из гардероба и начинал обшаривать весь дом. Он был таким юрким и гибким, что без труда залезал под шкафы и холодильник. Казалось, будто у него вообще нет костей. В первые после смерти Чарли дни Тим по нескольку раз обегал наши владения, заглядывая во все углы и закоулки, а вернувшись, сворачивался на спинке отцовского кресла и затихал, наблюдая через плечо за тем, что делает отец.
Собаки и гиены продолжали каждый вечер резвиться на лужайке, но отсутствие мелькающих между ними светлых пятен сразу бросалось в глаза и наводило на печальные размышления.
4
Абуко
Именно в этом месте своего повествования я должна вернуться к Уильяму, так как он появился у нас в доме вскоре после смерти Чарли. Я уже рассказала о том, как мы его приобрели, и о дружбе между ним и Тесс. Пока шимпанзенок был болен и напуган, мы не подпускали к нему других животных. С того дня, как он решил покинуть свою корзину, забота о нем стала нашим основным занятием. Мы все с радостью несли круглосуточную вахту, а иногда и спорили между собой о том, чья очередь заступать на дежурство.
Тим и Уильям встречались не часто: днем Тим благополучно спал, свернувшись клубком на платяном шкафу в комнате родителей; вечером, когда он покидал свое убежище, Уильям обычно уже отправлялся спать. И это было к лучшему: в те редкие часы, когда их бодрствование совпадало, не обходилось без инцидентов. Дело в том, что Уильям не слишком деликатно обращался с Тимом, хотя, я думаю, без всякого злого умысла. Просто, как и человеческие дети, Уильям хотел взять зверька на руки, но делал это крайне неумело и потому причинял ему боль. Обычно, завидев Уильяма, Тим пятился, но шимпанзенок хватал его за ногу или хвост и пытался приподнять. Понадобилось несколько молниеносных укусов, прежде чем Уильям отучился трогать генету.
Выздоравливая, Уильям, должно быть, не раз видел Даффи и гиеновых щенков, но не сразу привык к ним. Как я уже говорила, это была весьма шумная троица. В конце концов Уильям поборол страх и стал одним из самых энергичных участников игр.
Мама, хотя и несколько преждевременно, стала идеальной бабушкой для Уильяма. Она с радостью выполняла нелегкие обязанности по уходу за ним. Как только Уильям перешел к активной жизни, мама уехала и вернулась нагруженная яркими разноцветными пластиковыми кубиками, резиновыми надувными утками, огромным количеством погремушек и другими игрушками. Кубики пришлись Уильяму по вкусу: он мог часами жевать их. Мама, всегда отличавшаяся необыкновенным терпением, подсаживалась к нему на ковер и, весело болтая с ним, пыталась заинтересовать его постройкой разноцветных домиков. Уильям с восторгом разрушал ее сооружения и терпеливо ждал, пока она, заканчивая очередной домик, с трудом прилаживает особенно неровный, изжеванный кубик. Чем дольше старалась мама, тем с большим удовольствием Уильям бросался и разрушал ее постройку. Когда им надоедало играть в кубики, они отправлялись путешествовать по дому в поисках приключений. Любимым местом Уильяма была ванна: по его мнению, ничто так не освежает, как мытье зубной пастой. Иногда он даже ел ее. Туалетная бумага служила отличным декоративным материалом. А унитаз — это же идеальный бассейн для маленького шимпанзе! Там есть даже специальное сиденье, за которое можно держаться, пока плещешься в воде.
Вторым излюбленным местом Уильяма была спальня родителей. Он прыгал по кровати, катался по подушкам и заворачивался в вышитые покрывала. Нам, детям, никогда не разрешалось скакать на пружинном матрасе или драпироваться в одеяла, но, как говорила мама, Уильям — это другое дело. Однако стоило ему приблизиться к туалетному столику, как мама быстро подхватывала его и старалась отвлечь его внимание бананом или еще чем-нибудь не менее соблазнительным. И туалетный столик сохранял свою таинственную привлекательность. Обследование его Уильям откладывал до того момента, когда все члены семьи будут заняты, а он предоставлен сам себе. Однажды мама, в тот день опекавшая Уильяма, совершила роковую ошибку: она целиком погрузилась в составление букетов и позволила себе отвлечься от своих прямых обязанностей. В это время я вошла в дом через заднюю дверь и тут же поняла, что кого-то не хватает.
— Ма, — спросила я, — где Уильям?
Она замерла, рука повисла в воздухе над вазон.
— Разве он не играет возле двери со своей уткой? — нерешительно ответила она.
Нет, его там не было. Зеленая утка одиноко лежала на боку. Пока мы стояли и размышляли о том, где должен был быть Уильям, откуда-то из глубины коридора раздался отчетливый звук разбитой бутылки. Без дальнейших колебаний мы бросились в спальню. С Уильямом мы столкнулись в проходе. Он выглядел этаким маленьким волосатым индейцем. Лицо его было разукрашено губной помадой сногсшибательного оттенка, остаток которой торчал изо рта наподобие розовой сигары. На колено он опрокинул бутылочку лака для ногтей того же тона, и по ноге его сбегали и пересекались жемчужно-розовые ручейки. Шерсть его была обильно посыпана бежевой пудрой. Не остался незамеченным и кольдкрем. В довершение всего Уильям источал одурманивающий запах духов. Совершенно не понимая того, какое зрелище он собой представляет, шимпанзенок вскарабкался на меня по моей ноге и крепко обхватил за шею перепачканными руками. Что оставалось делать, как не обнять его в ответ!
Обязанность вытирать лужи за Уильямом лежала на мне и Хетер. Как только кто-нибудь замечал, что шимпанзе замер, устремив взор вперед и слегка развернув ступни, его быстро выносили на лужайку. Но обычно мы спохватывались слишком поздно — когда на полу уже образовывалась лужица или, что еще хуже, по всему коридору вслед за Уильямом поблескивал ручеек. Приходилось брать тряпку, которая всегда лежала на задней веранде в ведре с дезинфицирующим раствором, и вытирать пол. Уильям наблюдал за этой процедурой по нескольку раз в день на протяжении многих месяцев. И вот однажды мы увидели, как он тащит из кухни мокрую тряпку. Приблизившись к не замеченной нами лужице, Уильям схватил тряпку обеими руками и с выражением твердой решимости на лице начал изо всех своих слабых силенок возить ею взад-вперед. Его попытки навести порядок привели к обратному результату: когда силы его были исчерпаны, величина лужи увеличилась раз в десять по сравнению с ее первоначальными, весьма скромными размерами, а по всему коридору от задней веранды до гостиной тянулся след дезинфицирующего раствора. Уильям победоносно посмотрел на нас и швырнул мокрую тряпку на сиденье стоящего рядом с ним стула.
Так как отец обычно вставал раньше других, он давал Уильяму молочную кашу. Пока отец готовил ее, шимпанзенок прыгал вокруг него с нескрываемым нетерпением. Едва дождавшись своей порции, он хватал чашку обеими руками и ел с такой жадностью, как будто от этого зависела его жизнь. Изо рта по подбородку стекали молочные струйки, раздавалось громкое сопение и бульканье — Уильям пытался есть и дышать одновременно. В дополнение к каше он получал на завтрак еще что-нибудь из своего рациона.
Тем не менее это не мешало ему присоединяться к нам, когда мы начинали завтракать. Он всегда сидел рядом с отцом и демонстрировал довольно сносные манеры. Кусок хлеба с джемом надолго отвлекал его внимание, и нам удавалось спокойно закончить трапезу. Но если Уильям съедал свою пищу раньше нас, то начинал озираться, скулить и попискивать. Стоило нам зазеваться, и он, встав на стул, уже пытался дотянуться до предмета, который в данный момент занимал его воображение. При этом совершенно игнорировалось все, что стояло или лежало на пути. Не раз Уильям опрокидывал молоко, делал несъедобными хрустящие хлебцы и превращал сахар в сироп.
Уильям подрастал, и нам становилось все труднее держать его в доме. Его любопытство и озорство не знали пределов. Несмотря на всю свою любовь к нему, я должна признать, что он был настоящим разрушителем. Когда я вспоминаю прошлое, то поражаюсь нашей, и в особенности маминой, терпимости: были утрачены многие незаменимые фарфоровые и фаянсовые изделия, приходилось удваивать усилия, чтобы содержать дом в порядке. Уильям доставлял нам гораздо больше хлопот, чем все другие животные вместе взятые. Конечно, ему все прощалось. Если бы не один случай, мы были бы рады и дальше прощать ему все его проделки, жертвуя удобством и перестраивая свою жизнь и жизнь других обитателей дома таким образом, чтобы он оставался с нами. Но он сам доказал, что при всей нашей осторожности дом, в котором живут люди, небезопасен для молодого любознательного шимпанзе. Однажды, вернувшись с Уильямом после дневной прогулки, мы с Хетер занялись приготовлением ужина для животных. Я уже подходила к загону, чтобы покормить Бэмби и Буфула, как вдруг услышала, что меня зовет Хетер. Прибежав на кухню, я обнаружила, что Уильям хлебнул керосина, который наш повар Абу оставил в бутылке из-под лимонада возле плиты. Никто не знал, сколько керосина было в бутылке и сколько удалось отпить Уильяму. Вкус его был, должно быть, настолько противен, что Уильям мог сделать самое большее глотка два. Однако бутылка была наполовину пуста, а лежащая рядом с ней промокшая бумажная затычка красноречиво свидетельствовала, что до его прихода она была полной. От Уильяма ужасающе несло керосином, и через некоторое время он уже ковылял к кушетке. Выглядел он действительно очень больным.
В тот день ветеринарный отдел уже закончил свою работу, а Уильяму становилось все хуже. Мне уже казалось, что он умирает. Тогда я решила позвонить нашему другу доктору. Он сразу же вызвался приехать и осмотреть Уильяма. В ожидании его я носила беспомощного шимпанзенка на руках и баюкала его. Иногда он с трудом открывал глаза, смотрел на меня, потом хватал мою рубашку и зажимал ее в кулачках, а тело его сотрясалось, как от приступов сильной боли.
Наконец приехал доктор. Его поведение и заверения в том, что все будет в порядке, успокоили нас. Он посоветовал давать Уильяму как можно больше чая с молоком, но осуществить его рекомендации было довольно трудно. Уильям не хотел даже глядеть на стакан, и мне удалось влить в него немного жидкости только с помощью детского рожка, который он нехотя взял в рот. Эту ночь Уильям провел на кушетке, укрытый толстым полотенцем. Я оставалась возле него. Постепенно он погрузился в сон.
Под утро я тоже задремала. В 5.30 меня разбудила Хетер, пришедшая посмотреть, как себя чувствует Уильям. Он зашевелился, сел, потянулся за рожком, стоявшим на столе возле нас, и стал жадно сосать его. Я почувствовала огромное облегчение. Если не считать легкого запаха керосина, Уильям выглядел, на удивление, здоровым. Тот, кто не видел его накануне вечером, никогда бы не заподозрил, что ему было так плохо. Но этот случай заставил нас всерьез задуматься о будущем Уильяма.
Если бы не одно происшествие, мы вряд ли сумели бы найти решение этой проблемы. Мы обнаружили водосборную зону Абуко, расположенную в трех километрах от Юндумской станции. Зона эта находилась в стороне от главной дороги и была со всех сторон окружена изгородью, частично заросшей густой растительностью. В самом близком к дороге месте за загородкой стояли насосная станция. На воротах висела большая вывеска: «Вход только по служебной необходимости». Поскольку ни у кого из нас не возникало никакой надобности, хотя бы отдаленно напоминающей служебную, мы сотни раз проходили мимо ворот, даже не пытаясь заглянуть туда. Так продолжалось бы и по сей день, если бы однажды, в начале 1968 года, к отцу не пришел Калилу, крестьянин из соседней деревни Ламин. Он рассказал, что на его свиней напал леопард, и в качестве доказательства предложил посмотреть остатки одного из убитых хищником животных.