Плотвички не видят, не замечают опасности. Колонна полосатых охотников останавливается и незаметно исчезает в подводных зарослях. Так проходит порой пять, десять минут. Кажется, что окуни ушли и больше не вернутся… Но вот из травы на беспечных плотвичек стройным полукольцом неожиданно бросаются таившиеся до этого охотники…
Стая окуней вырывается из подводных зарослей всегда вся одновременно. Кто подает своим первым броском сигнал к началу атаки: старые, опытные рыбы или нетерпеливая, подвижная молодежь — это пока для меня остается тайной. Но только атаки окуней всегда начинались в самое подходящее время.
Я часто видел, как в середине полукольца несутся старые, тяжелые окуни. А края наступательной дуги всегда отводились рыбам поменьше и поэнергичней. Последние опережали своих более солидных собратьев, вытягивали концы дуги вперед и первыми обрушивались на стайку зазевавшейся плотвы.
Добыча металась, бросалась в стороны, кому-то удавалось уйти, прорвав наступательный эшелон и скрывшись в траве, кто-то успевал скрыться в глубине, но другим рыбешкам приходилось поплатиться жизнью… Прожорливые пасти смыкаются над плотвичками. И уже нет полукольца, нет наступательных рядов, а только рукопашная, кажущаяся неразбериха, в которой окуни всегда знали, что им делать…
Это был свой, достаточно добычливый, способ коллективной охоты, где совместный атакующий строй жил лишь на той стадии, когда требовалось окружить, оттеснить плотвичек от травы, захватить их врасплох. Дальше каждый из охотников забывал своих ратных товарищей и действовал по собственному усмотрению. Но пока не было объявлено всеобщего сбора к охоте, пока не был подан сигнал к началу атаки, пока полукольцо атакующих не достигало добычи, ни один окунь не бросался самостоятельно к резвившейся поблизости стайке мелких рыбешек.
Наверное, такой нерасчетливый охотник-индивидуалист не только лишил бы своих собратьев плотного завтрака, до срока спугнув добычу, но не насытился бы и сам. Погоня за рыбкой в одиночку вряд ли принесла бы необходимый успех — если бы полосатому охотнику и удалось бы поймать какую-нибудь нерасторопную рыбешку, то остальные плотвички успели бы скрыться, а наш нерасчетливый охотник только-только утолил бы голод.
А при коллективных действиях?.. При коллективных действиях каждый исправный загонщик мог рассчитывать на более солидную добычу. Об этом я мог судить хотя бы потому, что сам нередко выступал в роли охотника — охотника за окунями…
Окуни почти всегда объявляли о своем нападении на плотву шумными всплесками. Я торопился к разбушевавшемуся вдруг заливу со спиннингом в руках. Блесна ложилась в середину беснующихся рыб, тут же следовал толчок-удар по крючку, и к лодке я уже подтягиваю полосатого охотника. Окунь обманут, он кувыркается, крутится на крючке и торопливо отрыгивает, выплевывает из себя только что проглоченную добычу… Я считаю рыбок, вылетающих из окуневой пасти: одна, две, три — а иногда их оказывается и больше. И эта богатая добыча пришлась на долю сравнительно небольшого окуня всего за несколько минут совместных действий всей стаи…
Так было у животных. Но у меня и у моей собаки все складывалось много хуже. Мы никак не могли договориться друг с другом, никак не могли поделить свои обязанности таким образом, чтобы наша совместная охота стала необходимостью для обеих сторон… Нет, все этапы сложной лесной работы были усвоены нами, но усвоены, разучены в одиночку, друг без друга. Каждый из нас в отдельности уже был настоящим охотником, но больше походил на лису, которая промышляла у курятника и рассчитывала только сама на себя…
Куры бестолково бродили по овсяному клину, посещали кусты желтой акации, что росла неподалеку, и не слишком хорошо помнили опасные места. Среди неухоженных, низкорослых метелок еще зеленого овса мелькали белые спинки, хвостики и то и дело высовывались красные гребешки петухов. Стояла жаркая ленивая тишина пыльного июля… Но вдруг среди этой самодовольной тишины сытого курятника поднимался страшный переполох…
Мелькали крылья, раздавался крик перепуганных до смерти кур, а над овсом медленно оседало только что взметнувшееся облачко белого пуха… А лиса уже уходила. Она уходила поспешно, но не трусливо, открыто пересекала дорогу и через выкошенный угол клевера легкими шажками уносила к оврагу упитанного петушка.
Где она была до этого, когда именно подошла к курятнику, где таилась?.. По следам на дороге, по пыли, успевшей затянуть утренние следы, я примерно догадывался, что лиса начинала свою охоту всякий раз еще с рассветом, задолго до того часа, когда сторож открывал двери курятника и, высыпая в кормушки зерно, мягко напевал: «Цып-цып-цып…» Пожалуй, терпеливый охотник отлично слышал это утреннее «цып-цып-цып» — он лежал в овсе, метрах в ста от кормушки, и ждал — ждал час, другой…
Точно такой же лисой мог быть и мой пес. Он умел долго и настойчиво ждать у кучи соломы мышь, а потом молниеносным броском останавливал ее. Когда мы направлялись к старым вырубкам и я очень надеялся, что вот сейчас собака поднимет на крыло тетеревов и, вежливо отдав голос, посадит их на деревья, а я смогу наконец подсчитать, сколько в выводке петушков и курочек, мой четвероногий друг незаметно исчезал в кустах, вплотную подбирался к птицам, ждал и, как лиса, коротким и быстрым броском ловил тетерева на земле. Остальные птицы шумно взлетали и в панике неслись в разные стороны. Я злился на собаку за то, что и в этот раз мне не удалось из-за нее поближе познакомиться с обитателями брусничника, и на следующий день отправлялся в лес один.
Конечно, я мог и сам определить то место, где разгуливают тетерева, мог издали разглядеть на деревьях осторожных, беспокойных птиц, но без помощи собаки подойти ближе не удавалось. Да, нужен был умный, толковый помощник, который проведет разведку местности, подождет меня, только потом поднимет птиц на крыло и негромким, редким лаем отвлечет внимание напуганного выводка, рассевшегося по деревьям.
После каждой очередной неудачи пес понуро плелся следом за мной, не понимая, что еще требуется от него. Громыхала цепочка, мой неисправимый индивидуалист в наказание за вольность оставался дома, я же клялся, что никогда больше не пойду с этой дурной собакой в лес, отчаливал лодку и уплывал на озеро искать окуней…
Лодка отходила от берега и тяжело врезалась в волну… Волна прошла по озеру, ворвалась в тростник и выгнала оттуда на открытое место утиный выводок. Стайка видела лодку, видела меня, беспокойно крутила головками и отступала по воде, вплавь, не собираясь пока подниматься на крыло…
У меня не было с собой ружья, я не собирался добывать этих птиц, но мое весло заработало быстрей — я гнал лодку через волны за утками, чтобы еще раз проверить ту губительную для жертвы тактику, которую применяли волки при охоте за зайцем, и которую разгадали люди и использовали для атаки подводных лодок на транспорты противника…
Утки оставались верными себе: они не ждали никакой опасности впереди, они видели только меня и быстро уплывали от лодки. Если бы у уток не было крыльев, если бы эта стайка была тем самым караваном судов, который мог уйти от противника только по воде… Тогда по другому охотнику можно было подождать впереди и напасть с фронта на уток, которые не знали сейчас ничего, кроме видимой опасности сзади…
Подводные лодки объявлялись всегда неожиданно и неотступно преследовали транспорты. Конвой, разумеется, обнаруживал врага и навязывал бой. Преследователи несли потери, но не отступали. А караван судов все-таки уходил, уходил, как утки от моей лодки, забывая внимательно посматривать вперед. Корабли конвоя оттянуты назад, впереди почти нет охраны. И тут впереди по курсу неожиданно появляются скрывавшиеся до этого новые подводные лодки. Курс перерезан. Следуют торпедные атаки, гибнут транспорты — охота завершена.
Это была волчья расчетливая тактика преследования, преследования открытого, грозного, не оставляющего жертве ничего, кроме желания поскорей оторваться от видимого врага. Точно так и преследовала зайца по глубокому снегу волчья стая…
След зайца уводил за собой только часть животных. Они неслись, низко опустив головы и пожирая голодными носами свежий запах, оставленный на снегу заячьими лапками. Волки, видимо, отлично знали, что заяц никуда не умчится, а даст круг, еще круг по родным полям, мимо знакомых кустов, потом минует низинку и выскочит на взгорок к редкому осиновому леску.
К этому осиннику на взгорке и направлялась скрытно вторая часть стаи. Заяц летел сломя голову, помня только своих преследователей. Убежать. Замучать врага, вязнущего сзади в снегу, заставить его отказаться от погони. И все это здесь, где заяц знает каждый куст, каждый уголок редколесного клина. Сейчас враг отстанет, не догонит по снегу и отступит сам. Сейчас вниз, в ложбинку, потом махами на взгорок и широким броском в осинник. Но добраться до осинника зайцу уже не удалось — его путь был заранее предупрежден и перерезан затаившимися охотниками…
Мог ли один волк так успешно организовать охоту за этим быстрым на снегу зверьком?.. Конечно, нет… Наверное, волку никогда не удалось бы догнать в декабрьском поле зайца-русака… А мог ли один волк расправиться с лосем-самцом в летней тайге, когда ноги лесного быка знают под собой твердую почву?.. Удар острого копыта навсегда оставил бы волка там, где этот серый охотник попытался бы в одиночку довести свою рискованную охоту до завершающей стадии.
Моя лодка возвращалась обратно, я затягивал ее на берег, и она ожидала следующего плавания, подставив серый, промокший бок крутой сердитой волне. В лодке у меня всегда оставалось весло, оставался черпак, а иногда там неосмотрительно забывалась и баночка с червями.
Эту баночку хорошо знали трясогузки. Они вечно шныряли около моей лодки, постоянно метили сиденье пятнышками помета и тут же разыскивали и растаскивали забытых мною червей. Эти птички тоже были охотниками, но их успех зависел не столько от организации самой охоты, сколько от моей забывчивости. Трясогузки были такими же тихими охотниками-единоличниками, к числу которых пока принадлежал и я.
Иногда я не сразу разгружал свою лодку: сначала уносил домой удилища и добычу покрупней, и только потом возвращался за баночкой с червями и за остальной частью улова. На дорогу от лодки к дому и обратно у меня уходило не более семи-восьми минут, и за это время трясогузки никогда не успевали совершить свой набег. Но другие охотники, тихие и незаметные до поры до времени и поспешные и ловкие в своем мероприятии, нередко похищали за эти несколько минут значительную часть моей добычи.
Коллективные набеги на мою рыбу, оставленную на короткий срок в лодке, совершали серые вороны. И как мне казалось, своим успехом эта общественная охота была обязана прежде всего разведчику-наблюдателю…
Я видел этого разведчика-наблюдателя чуть ли не каждый день, пока жил на берегу озера. Стоило мне, прихватив удилища, направиться от дома к лодке, стоило еще только-только отвести свое суденышко от берега, как ворона-наблюдатель молча срывалась с березы и широкой, неспешной дугой планировала именно в ту сторону, куда собиралась направиться моя лодка.
Наблюдатель пропадал в кустах на берегу озера, и я до конца своих рыбацких дней рядом с обществом ворон так и не разобрался: был ли его полет к берегу каким-то определенным сигналом для остальных птиц — мол, лодка отправилась на рыбную ловлю, скоро она вернется, скоро будет пожива, а потому всем-всем приготовиться к охоте, — или разведчик всего-навсего менял свой наблюдательный пункт. Когда лодка уплывала от дома надолго и, нагруженная рюкзаком и различным снаряжением, никак не походила на суденышко, отправившееся на кратковременную рыбалку, наблюдатель тоже покидал свой пост, но в этом случае он направлялся не к берегу вслед за мной, а попросту удалялся в лес, будто заранее зная, что никакой охоты сегодня не будет.
Дальнозоркая ворона, пожалуй, и сегодня разобралась, куда именно направилась моя лодка. Вернувшись обратно и немного подтащив на берег свое суденышко, я, как всегда, сразу же забрал из лодки снасть и часть рыбы. Все было, как обычно: так же я подошел к дому, так же, проскрипев и хлопнув, открылась и закрылась за мной дверь, так же человек, хозяин лодки, исчез за дверью… Но на этот раз я решил перехитрить ворон — я не стал входить в дом, остался в коридоре и, прижавшись к дверной щели, приготовился увидеть все, что произойдет дальше…
Вороны появились мгновенно, будто до этого таились где-то совсем рядом, — пожалуй, весь успех такой скоропалительной охоты и зависел прежде всего от той наглости, с которой охотники сваливались на добычу. Метнулись серые крылья, вороны совершили небольшой круг над лодкой, но не издали ни единого крика — выдавать себя хриплым карканьем, видимо, не входило в программу тонко организованного набега. Наконец крылья сложены, и весь разбойный отряд рассеялся вокруг моего суденышка.
Медлить нельзя — сейчас вернется хозяин, но нельзя и броситься к добыче сразу всей толпой — тогда начнется неразбериха, а с нею шум и ссоры… И опять, как и прошлый раз, первой к моей лодке подступила только одна ворона. Она прыгнула на борт, повертела головой направо, налево, заглянула на дно и быстро схватила рыбу.
Предводитель, так я называл ту птицу, которая первой начинала грабеж, не теряя положенной ему солидности и чувства собственного достоинства, но в то же время достаточно поспешно отскочил в сторону, и тут же вторая, третья, четвертая ворона ухватывает по большой плотве. Проходит минута, две — и птицы исчезают. Сейчас они далеко — они расселись за кустами по камням — теперь можно появляться и мне…
Такие набеги ворон на мою лодку могли повторяться каждый день — для этого мне надо было каждый день отправляться на рыбалку и исправно возвращаться домой, и тогда каждый день я мог видеть и ворону-наблюдателя, сидевшую на березе, и ворону — предводителя коллективной охоты, которая первой подскакивала к добыче. И всякий раз, видя своих нахлебников-грабителей, я старался найти ответ на вопрос: «Что, наблюдатель и предводитель — это разные птицы или одна и та же?»
Интересовало меня и другое — какое вознаграждение полагалось главным организаторам и руководителям охоты?.. Если предводитель обеспечивался первым же лакомым куском, то как «оплачивался» труд вороны-разведчика? Что получала она за долгое сидение на дереве? Что доставалось ей, когда моя лодка возвращалась домой пустой?.. А может быть, у ворон наблюдательный пост занимали по очереди все птицы и, таким образом, материальное неравенство устранялось?..
Вороны успешно заканчивали охоту, я отстегивал цепь от ошейника и отпускал на волю своего пса, а затем варил уху и снова и снова рассуждал сам с собой, как, каким образом привести наш пока еще неудачный коллектив к слаженному дуэту?.. Я размышлял, как стать для своего четвероногого друга вожаком, разведчиком, а тем временем собака, упорно не желавшая принимать мои предложения, совсем недалеко от моего дома успешно демонстрировала еще одну замечательную коллективную охоту. Но, увы, пока не со мной…
На краю деревушки в охотничьем дуэте с собакой выступала сова.
Из тайги к озеру медленно полз тихий вечерний сумрак. Пес обходил дом, выбирался за огород и на закате дня устраивал в поле чудесные «мышиные игры»… Все четыре лапы собраны вместе, дугой спина, собака неподвижна, и только мордочка резкими, короткими рывками следит за каждым движением будущей добычи… Мышь шмыгнула влево, вправо, вперед. И тут же последовал бросок развернувшейся пружины. Иногда мышь увертывается, тогда снова прыжок, прыжок и прыжок.
Мышь мечется из стороны в сторону. А над головой собаки появляется легкая, порхающая тень ночной птицы. Тень плавно кружится, кружится все ниже и ниже. Собака прыгает, снова промахивается, и сова тут же падает на мышь, ускользнувшую из-под лап моего охотника.
Я любуюсь чудесным зрелищем, слаженностью движений двух охотников, совершенно разных, но нашедших друг друга. В первые дни такой охоты птица была пока еще не нужна собаке. Но охота продолжалась изо дня в день. Наступил еще один вечер, над полем появилась сова, и мой пес сразу же направился туда, где кружила птица, — там мыши.