Собака разобралась, поверила сове, которая выполнила для нее роль разведчика. И вот поймана первая мышь. Мышь высоко подкинута вверх — пес играете добычей. Он не ест мышей, это только забава — мышь отброшена в сторону, и сова тут же подхватывает коллективную добычу.
Добрый, крепкий иней выстелил хрустящей россыпью поле, берега озера, крыши домов. Под ногами иней расползается по траве, блекнет, оставляя четкие следы человека и собаки, ушедших в лес на охоту.
Пес ходит впереди широкими охватистыми кругами. Сзади осталось редколесье, частый березняк, и вот ельник, и в ельнике раздается первый звонкий голос собаки… Белка… Собака обнаружила белку…
Первую белку собаке показал я. Я сам отыскал то место, где зверек только что спускался на землю покопаться у корней дерева. Собака обнаружила запах, заинтересовалась. Но белка ушла вверх по стволу и стала недоступной для пса. Тогда я завершил охоту и преподнес зверька своему товарищу.
Человек с честью выполнил роль разведчика-наблюдателя, познакомил своего помощника с теми местами, где может бродить зверек, а потом добыл его. Сейчас охоту снова завершу я. Белку собака отдаст мне, получив за это ласковые слова и новый приказ «искать». И мы идем дальше. Я не спешу и добрым словом вспоминаю волков, коллективные набеги ворон на мою лодку и, конечно, сову, которая нашла общий язык с моей собакой раньше меня.
Сейчас мой друг уже верит мне. Эта вера пришла со временем, пришла от моего большого старания доказать собаке, что я нужен ей. Только так завоевал я доверие своего пса… Могла ли ворона-наблюдатель пользоваться авторитетом у своих собратьев, если бы плохо знала каждый шаг человека?.. Могла ли волчица возглавлять охоту на лося, если бы слишком часто ошибалась в выборе места для засады и упускала бы всякий раз тот момент, когда терпеливое ожидание всей стаи должно было перейти в стремительную и расчетливую атаку…
А как же белка, отданная собакой в руки человеку?.. Разве коллективная охота не устраивается именно для того, чтобы добыть побольше и честно поделить добытое?.. Не торопитесь, вспомните сову — ведь собака не ела мышей, но с упоением охотилась и без особого сожаления отдавала пойманного зверька своему напарнику. А может быть, мой авторитет скоро станет настолько велик, что белка в зубах собаки перестанет быть непременным условием наших охот, и тогда мы будем просто разыскивать в лесу птиц и зверей и поближе знакомиться с ними.
ГОЛОД. КЛЫКИ. ПРЕГРАДЫ
Медведь встретил меня грозным, хриплым ворчанием… Я неплохо знал этого зверя, давно считал его своим мирным и сговорчивым соседом, хотя наши добропорядочные отношения и складывались долго и трудно.
Первая встреча с этим медведем проходила более чем натянуто. Такими же, не совсем спокойными для меня, были и последующие наши встречи на таежных тропах. До сих пор эти тропы принадлежали только ему, я был незваным гостем, пришельцем, а потому и не удивлялся, что медведь продолжал относиться ко мне подчеркнуто недоверчиво…
Но потом что-то произошло: то ли зверь как-то разобрался, что я, человек, не желаю ему ничего плохого, то ли этот человек ему попросту надоел и он по-своему, по-медвежьи, «махнул на меня лапой» — так или иначе, но только однажды мы встретились с ним на берегу озера и, не доставив друг другу никаких неприятностей, спокойно разошлись, как расходятся мирно настроенные существа. Вот после той встречи и появилась у меня глубокая вера, что теперь всякая недоговоренность между мной и этим медведем исчезла и любая наша последующая встреча, конечно, окончится более чем неприветливо… Но сегодня медведь встретил меня более чем неприветливо…
На днях по тайге прошли волки. Они спустились к озеру, медленно и скрытно обошли его, собрались на краю болота, долго стояли в еловой чащобе, а потом развернутой цепью бросились к ручью.
На берегу ручья остались следы хищников и отпечатки копыт лося. Лось искал спасения на болоте, но не нашел. Серые охотники настигли его и быстро справились с животным, завязшим в болотной трясине. Волкам хватило части добычи. А остальное отыскал и вытащил из трясины к краю болота медведь.
Встретив следы волков и следы лося, я пошел по этим следам, забрался в болотный чащобник и здесь, на границе кустов и чистины, неожиданно увидел медведя.
Медведь, занятый едой, по-видимому, тоже не догадывался обо мне до тех пор, пока я не появился из кустов чуть ли не перед самым его носом. Он глухо зарычал, свирепо уставился на меня своими небольшими, глубоко утопленными глазами и, поведя вверх губой, обнажил клыки…
Надо было уходить. Уходить тут же, но уходить медленно, ни в коем случае не бежать, а покорно отступать, надеясь на благоразумие животного… Я вяз в болоте, пятился назад, снова проваливался в густую, вязкую жижу, спотыкался о кочки, но все-таки отступал… А медведь продолжал рычать…
Голод вмешался в наши отношения, и я, вчерашний сосед, сосед мирный, доброжелательный, сейчас стал для хозяина тайги соперником, явившимся к чужому столу, врагом, спор с которым, судя по всему, теперь мог быть разрешен только клыками…
От медведя удалось уйти… Но после этой встречи осталось чувство обиды и собственной слабости перед Его Величеством Голодом, способным разом разрушить все прежние отношения, все договоренности и договоры…
Сегодня Голод правил на озере… Щуки недавно отнерестились, успели отдохнуть после нереста на глубинах, и теперь Голод вывел этих хищников к берегам озера и бросил их друг на друга…
С утра, с первыми лучами солнца, у края травы, только что поднявшейся со дна, загуляли, заиграли красноперки, собравшиеся отметать икру…
Пожалуй, красноперка была в этих местах единственной рыбой, которая с успехом совмещала свои весенние брачные игры с завтраками, обедами и ужинами. Во всяком случае, аппетит у красноперок в отличие от щук во время нереста не пропадал.
Если щуку, метавшую икру, нельзя было сманить ни блесной, ни живцом — щуки даже после нереста продолжали поститься длительное время, будто готовясь к всеобщей охоте — жору, — то красноперки тут же замечали кусочек червя на крючке и наперегонки неслись к поживе. Мой поплавок тут же скрывался в воде, следовала подсечка, и яркая, золотистая рыбешка перекочевывала из озера ко мне в лодку…
Вот в лодке оказалась вторая красноперка, вот третья точно такая же рыбка принялась топить мой поплавок… Но третью рыбку вытащить в лодку я не успел — из-за камня к ней кинулся голодный щуренок.
Щуренок был совсем небольшим, добыча для него оказалась великоватой, и он, ухватив поперек красноперку, уже попавшуюся на крючок, заторопился обратно к своему камню… Но вернуться обратно в засаду прожорливому щуренку было не суждено…
Из жидких зарослей весенней травы к лодке метнулась еще одна зеленая стрела, мелькнула зубастая пасть еще одной щуки, побольше, и эта пасть тут же стиснула бок нерасторопного щуренка.
Все складывалось неожиданно… Крючок удочки проглотила красноперка. В красноперке увяз зубами небольшой щуренок, а этого щуренка вместе с красноперкой собирался утащить еще один охотник… Щука, собиравшаяся проглотить и щуренка, и красноперку, все еще продолжала двигаться после броска к добыче, но вот она почувствовала, что леска удерживает ее, и тряхнула головой. Потом хлестко ударила хвостом по воде, и два хищника: один жертва, другой охотник — тяжело завертелись около лодки.
Тупые рывки, извивающиеся скользкие тела. И тут к месту схватки из-под кормы моей лодки тяжелой торпедой метнулся еще один охотник… Третий голодный охотник незаметно появился из глубины, выждал и бросился к добыче… Огромная жадная щучья пасть оборвала возню-схватку двух первых щук.
Третья, самая большая щука исчезла в глубине с добычей покрупнее. У меня на крючке осталась измятая, порезанная щучьими зубами красноперка, а у самой поверхности конвульсивно подергивался слуга Голода, незадачливый щуренок.
Пришла зима. По тайге глубоко и непроходимо лег снег, и волкам не осталось ничего другого, как выйти из тайги на дороги поближе к селениям…
По ночам косые полосы душной метели хлестали по стенам изб и дворов. Во дворах стояла скотина, укрытая от мороза и хищников. Ночью деревушка казалась мертвой, пустой, и только редкий и глухой от ветра взбрех собачонки напоминал, что жизнь в деревушке еще есть, что она никуда не ушла отсюда, а только притихла, уснула.
Новый визгливый голос собаки раздался часам к одиннадцати ночи. Ему тут же помог другой пес, но уже не лаем, а тоскливым, испуганным воем, как перед большой бедой…
Утром, когда метель притихла и через жидкую снежную пелену показалось далекое зимнее солнце, старики принялись обсуждать события прошедшей ночи и пересчитывать оставшихся собак.
Волки ворвались в деревню неслышно. Несколько собак оказались незапертыми во дворах, и теперь их не стало. О ночном набеге голодной стаи рассказали расплывшиеся следы крови на рыхлом снегу и оброненная волками собачья голова.
Следующая ночь прошла тихо. Ничего не было слышно о волках и на третий день. Но наступило четвертое утро — и голодная стая бросилась на коня…
Конь был заложен в легкий почтовый возок. Почтальон ничком упал на сено и опомнился только тогда, когда повозка, безумно влетев в деревню, ударилась полозом о колоду и остановилась у крайней избы.
Перед деревней волки отстали. Конь остался цел. Но в тот же день охотник, возвращавшийся из леса, потерял свою собаку.
Собаку волки утащили чуть ли не из-под самых ног. Охотник успел выстрелить, а потом долго шел следом за волками. Но капли крови, что падали на снег из раны, исчезли — заряд, видимо, лишь задел хищника, и стая ушла далеко в полном составе, не дожидаясь новых выстрелов и унося с собой добычу.
Но вскоре волчью стаю, что принялась разбойничать в округе, все-таки удалось обнаружить и обложить. Волков, отдыхавших после очередного похода в глубине редколесья, обтянули красными флажками и, устроив облаву, удачно встретили на краю леска и разбили. Из оклада ушел только взрослый самец, ушел на широких махах, не останавливаясь, не озираясь на выстрелы, посланные ему вдогонку. С тех пор о волках стали забывать…
С полудня появилось солнце и заиграло в окнах на квадратике стекла. В клубе готовились к кино, пробовали движок, вносили в помещение из сарая скамейки. А у соседней избы около обметенных от снега ступенек жалась собака, надеясь наконец получить от забывчивого хозяина кусок хлеба. Двери в сени были открыты. Через сени был путь во двор, где собака, возможно, и отыскала бы что-нибудь съестное. Но ступить в сени без разрешения пес не имел права. И он терпеливо и молча ожидал милости от своего владельца.
Хозяин вспомнил о своей собаке лишь тогда, когда в сенях раздался испуганный визг и грохот — два быстрых тяжелых тела метнулись одно за другим через сени во двор. Человек выбежал из избы во двор и увидел волка… Минуты хищника были сочтены.
Это был тот самый волк, матерый самец, который один не испугался красных флажков, легко перемахнул через них и скрылся в лесу… Ни лошадь в упряжи, ни заяц в зимнем лесу по глубокому снегу теперь не были доступны ему, одинокому животному.
Нет, одинокий волк еще долго боролся сам с собой, долго бродил по перелескам в поисках рябчиков и тетеревов, ночующих в снегу, и пока не отваживался заглянуть в деревню. Но Голод все-таки толкнул его на безумие, поднял с последней голодной лежки и привел туда, где жили люди… Обезумевший от голода хищник открыто прошел мимо клуба и бросился на собаку… Наглость могла либо сразу насытить, либо подвести. На этот раз Голод подвел.
Теперь Голод подбирался и к нам: ко мне и к моей собаке… Мы жили в глухой тайге, далеко от людей. Продукты приходилось заносить в охотничью избушку самому по трудной тропе через тяжелое лесное болото. В жаркие июльские дни болото подсыхало, идти по нему с мешком за плечами было немного легче, но стоило подуть сырому, рваному ветру, а следом появиться низким и темным обложным тучам, как таежная тропа становилась почти непроходимой.
Сейчас дорога из леса к людям была закрыта. Стояло глухое, промозглое предзимье с мокрым, слепящим глаза снегом, с вздувшимися болотами и пустым, будто вымершим лесом, где за день охоты не отыщешь и пары рябчиков. Подвел меня и топор. Он неловко соскользнул с сухой ели и угодил острым концом по ноге. Теперь оставалось лишь ждать, когда пройдет боль в ноге, и только тогда можно будет попытаться пройти утонувшую в болотах дорогу.
Сначала у нас вышел сахар, потом не стало масла и крупы. У нас оставалось совсем немного сухарей, но эти ржаные сухари из когда-то неприкосновенного запаса, теперь предательски убывали.
Сухари были поделены на кучки. Кучки одна за другой лежали на моем столе: одна кучка — один день — как напоминание о том, что совсем скоро мне придется все-таки принимать какое-то решение. Моя собака знала, где лежат наши последние сухари, но я не допускал даже мысли о том, что мой верный друг может однажды взгромоздиться на стол всеми четырьмя лапами — и жадный голодный хруст насытит животное, нарушившее закон дружбы с человеком, раньше, чем сама пища…
Каждый день я видел глаза своего пса, умного, преданного животного, которому не нужны были никакие приказы и команды, — нам всегда хватало глаз, чтобы понять, чтобы объясниться друг с другом… Но сегодня в глазах собаки я неприятно для себя подметил тот леденящий душу огонек, который может зажечь только Голод… И голодный блеск собачьих глаз напомнил мне страшную по своей цели, но убогую по логике человеконенавистническую теорию Голода…
Люди другой нации, другой веры могут жить только рабами, способными выполнять приказания. Но для рабства прежде всего надо призвать Голод, долгий, мучительный, пока от всех сложных человеческих правил и законов, создаваемых веками, не останется ничего, кроме инстинкта насыщения. Тогда это будут уже не люди, а стадо, которому можно швырнуть кусок хлеба, и оно поползет к этому куску на четвереньках, поползет с голодным огнем в глазах и лютой ненавистью к сопернику. А потом за кусок этого эрзац-хлеба хозяева заставят рабов трудиться. Трудиться без мысли — от раба требуется лишь движение конечностей, тела, мускульная сила, а сверхчеловеки сами продумают за рабов, как связать эти движения в законченный производственный процесс.
Интеллект уничтожен, забыта мораль, нет прежних ограничений и убеждений — Голод, и только Голод, будет править миром. Люди станут животными. Станут тем медведем, который у куска мяса забыл о добродушии живущего рядом с ним человека. Станут теми волками, что идут в деревню навстречу выстрелам… Голод прав — он торжествует. И голодный блеск собачьих глаз еще раз напомнил мне страшную теорию превращения человека в существо без морали.
Первый возразил теории Голода мой собственный пес… Лихорадочный, жесткий огонь в его глазах погас после нашего тихого дружеского разговора. Я ласково и честно погладил собаку по голове, будто извиняясь, легонько потрепал ее уши, и мы благополучно дождались дороги к людям, к магазину… Да, и к магазину тоже…
Из магазина я вынес буханку хлеба, и мы с удовольствием съели ее. Пес ел аппетитно, громко, просил еще. Он праздновал, по-своему отмечал конец недоедания, но там, в лесу, так и не тронул сухари, лежавшие на виду, — не нарушил закон дружбы с человеком. И все это без окрика, без команд, без наказания…
Я откровенно радовался за свою собаку, радовался за людей, которые сумели поставить на пути Голода прочную моральную преграду. Правда, эту преграду приходилось подновлять у каждого нового поколения наших четвероногих друзей, подновлять все-таки командой «нельзя», но преграда есть, может и должна быть, когда этого захочет человек…
Сейчас вы вправе остановить меня и возразить: «Послушайте, теория Голода еще не опровергнута — ведь собаки все-таки домашние животные. А как поступили бы дикие звери, которым неизвестна команда «нельзя»? Ведь только что мы слышали о волках, обнаживших клыки… А достаточно рассудительное существо медведь, вдруг забывший, что его сосед-человек никогда не был его врагом?..»