Совершенно успокоенная, она помогла своему возлюбленному подняться на ноги и, сев вместе с ним на софу, передала свою беседу с донной Марией Жозефой.
Дон Мигель внимательно выслушал ее, не прерывая ни одним словом. Когда молодая девушка повторила все, что ей сообщила сеньора Эскурра, он воскликнул:
— О, негодяйка!.. Все это семейство состоит из воплощенных демонов!.. У всех этих родственников Розаса в жилах течет вместо крови яд. Где они не могут или не находят удобным убивать кинжалом, там пускают в ход орудие клеветы... Воображаю, с каким наслаждением тебя мучила Мария Жозефа!.. Аврора, — продолжал он, взяв руку девушки, — неужели ты серьезно могла поверить ее словам? Ведь все, что она наговорила обо мне, было сказано с единственной целью подвергнуть тебя нравственной пытке и, кстати, разлучить нас с тобой.
— Может быть и так, Мигель, а может быть, она... нечаянно... немножко права.
Девушка была в настоящую минуту вполне уверена в полной невиновности своего возлюбленного, но, как женщина, она не хотела так скоро сознаться, в этом.
— Ты все еще сомневаешься во мне, Аврора? — спросил с упреком молодой человек.
— Мигель, я хочу познакомиться с Гермозой и видеть все собственными глазами, — сказала вместо ответа Аврора.
— Хорошо, я познакомлю тебя с ней.
— Этого мало: я хочу поближе сойтись с ней.
— И это можно...
— Я хочу, чтобы это было скорей... на этой же неделе...
— Это тоже можно... Не желаешь ли еще чего-нибудь, Аврора?
— Более ничего, — ответила обрадованная девушка, слегка пожимая его руку.
Во всякое другое время молодой человек ответил бы на это пожатие пламенными поцелуями, но на этот раз он был слишком занят мыслью о своем друге, и не мог изливаться в нежностях.
— Так ты уверена, что Кордова не дал никаких точных сведений о Луисе? — озабоченно спросил он.
— Вполне уверена, об этом сеньора Эскурра уже не могла солгать. Ей слишком хотелось показать мне всю силу своего хищнического таланта, чтобы...
— О, да, я знаю эту ее страсть!.. До свидания, моя дорогая! К сожалению, я должен расстаться с тобой и без всякой надежды увидеть тебя сегодня еще раз.
— Даже вечером, Мигель?
— Увы, даже вечером, милая Аврора!
— Вы, вероятно, опять отправляетесь в Барракас?
— Да, Аврора, и возвращусь оттуда очень поздно. Неужели ты желаешь, чтобы я покинул Луиса и Гермозу, которую подверг такой опасности, заставив ее принять в свой дом политического преступника?.. И неужели тебе самой не жаль Луиса? Ведь ты называешь его своим братом.
— Иди с Богом, мой благородный и великодушный Мигель, и прости меня, — прошептала девушка, низко опустив на грудь свою маленькую головку, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.
— Я вижу, что ты еще не веришь мне, Аврора! — с упреком воскликнул дон Мигель.
— Иди, иди и постарайся спасти Луиса, вот все, что я сегодня могу сказать тебе, Мигель.
— А ты, моя дорогая, вот возьми, в виде вознаграждения за то, что мы сегодня не можем увидеться, эту вещь, которую я никогда не снимал со своей груди; дороже ее у меня ничего нет, — сказал молодой человек, снимая с шеи хорошо знакомую Авроре цепочку, сплетенную из волос его покойной матери.
Этот подарок, который, действительно, был ценнее всего, что мог дать дон Мигель, несмотря на свое громадное состояние, до глубины души тронул девушку. Закрыв руками лицо, пока молодой человек надевал ей на шею цепочку, она снова заплакала, но на этот раз слезами раскаяния, счастья и радости.
Ревность исчезла из ее сердца, снова уступив место любви и доверию.
Дон Мигель распростился и ушел, а донна Аврора долго сидела на месте, покрывая горячими поцелуями оставленную ей драгоценность.
Глава XV
ПРЕЗИДЕНТ САЛОМОН
Возле церкви св. Николая, на перекрестке улиц Корриентес и дель Черрито, стоял старый дом с маленькими окнами и крылечком в две ступени. На верхней ступени каждый вечер можно было видеть хозяина дома. Куря одну папиросу за другой, он подолгу сидел на крыльце, занимаясь наблюдением прохожих.
Это был старик лет под шестьдесят, высокого роста и такой толщины, что самый жирный бык, представляемый ежегодно на карнавальный конкурс, показался бы худощавым в сравнении с ним.
Он и брат его, Хеннаро, кроме дома, получили в наследство от отца лавку возле этого домика и фамилию Ганзалес. Хеннаро, как старший, стал заведовать торговлей и был за что-то прозван уличными мальчишками своего квартала Соломоном. Имя мудрого царя израильского ему почему-то страшно не нравилось, так что когда кто-либо из покупателей называл его этим именем, он приходил в неописуемую ярость и лез в драку. Будучи капитаном милиции, Хеннаро во время мятежа в 1823 году имел несчастье быть расстрелянным. После него остались вдова, Мария Ризо и дочь, по имени Кинтина.
Таким образом, владельцем лавочки и дома остался младший брат, Хулиан Гонзалес, которому, в противоположность Хеннаро, так понравилось имя Соломон, что он присвоил его себе и стал подписываться не иначе, как Хулианом Гонзалесом Саломоном, изменив лишь в первом слове букву «о» на «а».
Хулиан Саломон был именно тот самый старик, который любил сидеть каждый вечер на крыльце своего дома с папиросой в зубах. Он тоже служил в милиции и повышался в чинах с такой же быстротой, с какой увеличивался в объеме. Буря, поднявшая при выборе диктатором генерала Розаса всю аргентинскую грязь, была так сильна, что легко приподняла даже такую массу жира, какую представлял собой Хулиан Гонзалес Саломон, и вознесла его на высоту положения полковника милиции; затем он попал в кресло президента Народного общества, символом которого служил маисовый колос, в подражание одному древнему испанскому обществу, преследовавшему чисто гуманитарные цели.
В четыре часа пополудни, пятого мая 1840 года перед домом Хулиана Гонзалеса Саломона тянулся длинный ряд верховых лошадей в пунцовых попонах и с пучками красных перьев на головах. Такой убор был предписан федеральным правительством. Владельцы этих лошадей мало-помалу наполняли небольшую залу дома Саломона. Все они были одеты одинаково — в синие камзолы и красные жилеты, на головах у них красовались одинаковые черные шляпы с широкими красными лентами, а за поясом у каждого виднелся громадный кинжал, рукоятка которого выступала из-под камзола на правом боку. Даже лица у всех были удивительно однообразны. Все эти физиономии, с густыми усами и расходившимися под подбородком бакенбардами, были из тех, которые встречаются повсюду во времена народных восстаний, а затем бесследно исчезают неизвестно куда.
Одни из собравшихся сидели на соломенных стульях, другие поместились на подоконниках, а некоторые взобрались даже на стол, покрытый пунцовой скатертью. На этом столе сеньор Саломон подписывал свои протоколы и декреты, причем чернильницей служила ему старая помадная банка.
Все курили, так что по залу ходили целые облака синего табачного дыма.
Самого президента еще не было. Он сидел в смежной комнате, на краю громадной постели и с геройским усилием зубрил наизусть речь, состоявшую из двадцати слов. Эту речь чуть ли не в сотый раз заставлял его повторять человек, составлявший с ним крайнюю противоположность и телом и душой, а именно наш знакомец — дон Мигель дель Кампо.
— Ну, теперь, кажется, я знаю ее, — заявил Саломон, отирая большим красным бумажным платком свой лоб, сильно вспотевший от умственного напряжения.
— Знаете, — подтвердил дон Мигель. — У вас, полковник, прекрасная память...
— Да? Но... все-таки я попрошу вас сесть возле меня и подсказывать мне потихоньку, если я забуду какое-нибудь слово.
— Само собой разумеется! Не забудьте только, полковник, в самом начале представить меня своим друзьям и предупредить их о том, что я вам передал.
— Обязательно представлю и скажу, что нужно, будьте покойны. Идем!
Президент Саломон и дон Мигель — последний тоже весь в черном и с большим федеральным значком на груди, но без перчаток — вошли в зал.
— Здравствуйте, сеньоры! — произнес полковник Саломон с важным и напыщенным видом, становясь возле своего места.
Собравшиеся в один голос ответили на приветствие президента, причем некоторые называли его полковником, другие президентом, третьи товарищем, смотря по тому, как кто привык обращаться к нему.
На дона Мигеля почтенное собрание глядело очень враждебно: слишком уж мало у него было федеральных отличий и чересчур благородный вид.
— Сеньоры, — продолжал Саломон, — имею удовольствие представить вам дона Мигеля дель Кампо, гасиендеро и федерального патриота... я обязан ему множеством услуг, оказанных и мне. Он такой же добрый федералист, как и его отец... Они оба желают вступить в наше общество, как только его отец приедет в Буэнос-Айрес. Пока же он просит только позволения участвовать иногда в наших федеральных ману... мане... манифестациях (дон Мигель шепотом подсказал ему это трудное слово). Открываю собрание, сеньоры. Да здравствует федерация!
— Да здравствует наш знаменитый реставратор! Да погибнут гнусные, омерзительные французы! Да погибнет король Луи-Филипп! Да погибнут отвратительные и гнусные унитарии, продавшие себя французам, за их презренное золото! Да погибнет изменник-идиот Ривера!
Эти восклицания, произнесенные Саломоном громовым голосом, хором были подхвачены всеми присутствовавшими, размахивавшими при этом своими громадными кинжалами.
Когда окончился взрыв патриотических чувств, Саломон опустился на свое место, пригласив дона Мигеля сесть по левую руку, между тем как по правую сел его секретарь Бонео.
— Сеньор, секретарь, — обратился к нему Саломон, откинувшись па спинку стула, — прочтите список присутствующих сеньоров.
Бонео взял лежавшую на столе бумагу и прочел вслух имена, которые за несколько минут перед тем отметил карандашом. Их было девятнадцать.
— Все? — спросил Саломон, когда Бонео кончил.
— Да, это все присутствующие, — ответил секретарь,
— Теперь прочтите список отсутствующих членов.
— То есть список всего общества?
— Да, сеньор. Мы как добрые федералисты должны всегда знать, кто присутствует и кто отсутствует, как это делается в палате представителей. Читайте.
Бонео прочел список всех членов Народного общества, которых оказалось сто семьдесят пять человек разных сословий и профессий.
— «Отлично! — подумал про себя дон Мигель. — Теперь я знаю всех! Знаю даже, что некоторые из этих членов вовлечены в Mac-Горку насильно».
Видя, что Саломон забыл, что ему следовало делать дальше, дон Мигель потихоньку толкнул его локтем.
Толстяк встрепенулся и продолжал:
— Сеньоры, федерация принадлежит знаменитому реставрадору; поэтому мы должны пожертвовать, в случае надобности, даже своей жизнью для нашего знаменитого реставрадора законов и никогда не забывать, что мы — столпы святой федерации.
— Да здравствует знаменитый реставрадор законов! — вскричал один из присутствующих.
Остальные дружным хором подхватили этот возглас.
— Да здравствует его достойная дочь, сеньорита Мануэлита Розас-Эскурра! — продолжал Саломон. — Да здравствует герой пустыни, великий реставрадор законов, ваш отец и учредитель федерации! Да погибнут гнусные французы и их нечестивый король!
Когда все эти возгласы были несколько раз повторены, президент начал затверженную им речь:
— Сеньоры, для того, чтобы наш знаменитый реставрадор мог спасти федерацию от... мог спасти федерацию от... Для того, чтобы наш знаменитый реставрадор мог спасти федерацию от...
— От неминуемой опасности, — шепотом подсказал дон Мигель.
— От неминуемой опасности, в которой она находится, мы должны... должны рез... должны преследовать всех унитариев на смерть и стараться, чтобы ни одного из них не осталось в живых.
— Да погибнут гнусные дикари, отвратительные унитарии! — рявкнул один из членов, Хуан Мануэль Ларрасабаль, махая кинжалом над головой.
Остальные члены собрания повторили его рев, размахивая в свою очередь кинжалами.
— Сеньоры, мы обязаны преследовать их всех без всякого снисхождения! — продолжал Саломон.
— Да, всех без различия пола! — подхватил Ларрасабаль, казавшийся восторженнее прочих и подававший пример другим.
— Я думаю, что наш знаменитый реставрадор не может быть доволен нами, потому что мы служим ему не так, как следует, — продолжал президент. — Мы...
— Теперь пора перейти к событию прошлой ночи, — шепнул ему дон Мигель, нагибаясь поднять платок, который он нарочно уронил.
— Теперь пора перейти к событию прошлой... — как попугай начал повторять толстяк.
Но дон Мигель дернул его за камзол. Саломон остановился, глупо взглянул на него, потер лоб рукой и медленно, с расстановками, загнусавил:
— Сеньоры! Нам известно, что в прошлую ночь опять несколько дикарей-унитариев пытались улиз... бежать в армию изменника Лаваля, но они не преуспели в этом благодаря расторопности коменданта Куитино, который поступил, как подобает доброму федералисту. Однако, одному из этих гнусных унитариев удалось улиз... скрыться неизвестно куда. Подобные случаи ежего... гм... ежедневно будут повторяться, если мы не при... гм... не примемся защищать федерацию, как следует. Я созвал вас сегодня для того, чтобы мы снова могли повторить друг перед другом клятву всеми силами преследовать гнусных дикарей-унитариев и препятствовать им удира... гм... их бегству в Монтевидео, к низкому изменнику JIa... гм... Ривере, или в Энтре-Риос, к такому же изменнику Лавалю... или же в... гм... к французам, презренное золото которых так прельщает их. Такова воля нашего знаменитого реставрадора... Итак, я провозглашаю: да здравствует знаменитый реставрадор и да погибнут все враги нашей святой федерации!
— Смерть гнусным дикарям-унитариям! — заревел Ларрасабаль, страшно вращая глазами и размахивая кинжалом.
Эти дикие возгласы повторялись не только всем собранием в зале, но и толпой зевак, стоявших на улице перед домом.
— Я прошу слова, — сказал комендант Куитино, находившийся в число присутствовавших в зале.
— Говорите, — разрешил Саломон, сворачивая громадную папиросу.
— Прошедшей ночью, — начал комендант, — я имел счастье ужинать у знаменитого реставрадора и его дочери, донны Мануэлиты Розас-Эскурра. Реставрадор — истинный отец федерации. Признавая это, клянусь поступать со всеми унитариями, которые попадутся мне в руки, так, как я поступил с теми, которых мне удалось захватить прошлой ночью. Положим, одному из них дьявол помог ускользнуть от меня, но на нем остались такие знаки, оставленные нашим оружием, что его не трудно будет разыскать. Памятуя, что все добрые федералисты, к какому бы полу они ни принадлежали, должны всеми силами помогать реставрадору в его трудном деле — охране федерации, я сообщил уже об этом беглеце донне Марии Жозефе, которая заведует розысками беглецов. Вот их гнусная кровь.
При последних словах Куитино обнажил свою саблю и указал на запекшуюся на ней кровь. В ответ на это собрание снова замахало кинжалами и разразилось бешеными криками по адресу унитариев, изменников и французов.
Дон Мигель молча наблюдал эту сцену, отмечая каждую подробность в своей памяти и соображая, какую он может извлечь пользу для своего дела из того, что видит и слышит.
Переждав, когда расходившиеся масгорковцы несколько поутихли, он встал и тоже попросил слова.
— Говорите! Говорите! — закричало несколько голосов вслед за президентом.
— Сеньоры, — начал молодой человек, к сожалению, я еще не имею чести принадлежать к вашему знаменитому, высокопатриотическому обществу, но надеюсь вскоре удостоиться этой великой чести. Мои убеждения и мои связи известны всем, поэтому о них я распространяться не буду. Скажу только, что со временем надеюсь оказать знаменитому реставрадору законов и федерации такие же услуги, какие ему оказывают в настоящее время члены Народного общества, справедливо пользующегося такой громкой славой не только в Аргентинской республике, но и во всей Америке.