— Самое лучшее, какое только у меня есть. Оно очинено для самого тонкого почерка, — с важностью сказал бывший учитель каллиграфии, поднося перо к глазам.
— Хорошо. Напишите теперь на каждом квадратике английским почерком цифру двадцать четыре.
— Двадцать четыре? Ах, какое это скверное число, Мигель!
— Почему?
— Потому что это число составляло максимум ударов линейкой, которыми я наказывал своих ленивых учеников. Некоторые из них, впрочем, оказались впоследствии людьми с большим достоинством и занимают теперь высокое положение в обществе. Мне часто думается, что при случае они могут отомстить мне, хотя...
— Пишите же, сеньор, пишите: двадцать четыре, — нетерпеливо перебил дон Мигель.
— Цифрами?
— Цифрами, цифрами.
— Больше ничего?
— Больше ничего. Пишите!
— Двадцать четыре... двадцать четыре... двадцать четыре... — бормотал старик, набрасывая на бумажках красивые цифры. — Готово! — сказал он, тщательно выведя цифру на последнем квадратике.
— Хорошо. Теперь напишите на обороте каждого квадратика слово «Кочабамба».
— Кочабамба?!
— Ну, да. Разве вы плохо слышите, или я неясно говорю? — нетерпеливо спросил дон Мигель.
— Нет, я прекрасно слышу и хорошо тебя понимаю, мой дорогой Мигель, но название этой улицы у меня связано с воспоминанием о том доме, в котором мы сейчас были, а также и о том нечестивом, кровожадном, вероотступном, свирепом монахе, кото...
— Пишите же: Кочабамба, любезный учитель.
— На всех квадратиках?
— На всех, на всех!
— Кочабамба... Кочабамба... Кочабамба... Ну, вот тебе все восемь Кочабамб. Еще что при...
— Возьмите самое толстое перо.
— Зачем? Это перо лучше, чем...
— Говорят вам, берите самое толстое!
— Хорошо, хорошо, не сердись! Ну, вот самое толстое, им можно линовать.
— Отлично. Вот вам еще восемь квадратиков. На каждом из них напишите на одной стороне ту же цифру, а на другой — то же слово, только испанским почерком и потолще.
— То есть ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк? Я ведь всегда пишу английским и...
— Вы иногда умеете угадывать удивительно верно, мой достойный друг!
— Но, Мигель, это очень опасная штука. В тысяча восемьсот...
— Сеньор дон Кандидо, угодно вам писать дальше или нет?
— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь, мой дорогой друг и покровитель? Напишу и на этих бумажках.
— Есть у вас какие-нибудь цветные чернила? — спросил дон Мигель, когда старик написал, что было нужно и на следующих восьми квадратиках.
— Есть, как не быть! И при том превосходные, великолепные, блестящие чернила огненно-красного цвета.
— Прекрасно. Пишите ими на этих восьми квадратиках.
— То же самое?
— То же самое.
— Каким почерком?
— Французским.
— Самым скверным из всех почерков в мире!.. Ну, вот, готово.
— Теперь пишите то же самое на последних восьми бумажках.
— Какими чернилами?
— Обмакивайте в черные чернила то перо, которым писали красными.
— А каким почерком?
— Женским.
— Это будет потруднее, но напишу... Ну, вот и эти готовы! Значит, всего тридцать два квадратика?
— Верно, тридцать два, по двадцать четыре.
— И тридцать две Кочабамбы?
— Совершенно верно... Спасибо вам, дорогой друг, — проговорил дон Мигель, тщательно пересчитав квадратики и пряча их в свой бумажник.
— Это, наверное, какая-нибудь игра в фанты, Мигель? А? — полюбопытствовал дон Кандидо.
— Может быть, — улыбнулся дон Мигель.
— Или за этим скрывается что-нибудь более серьезное... любовная интрижка, например, мой плутишка? А?
— Прощайте пока, мой бывший учитель и настоящий друг, — перебил молодой человек, вставая и протягивая старику руку. — Сделайте мне одолжение, забудьте скорей, что вы сейчас писали.
— Хорошо, хорошо, будь спокоен, — говорил дон Кандидо, крепко пожимая тонкую, нежную руку молодого человека. — Я сам был молод и знаю, к каким хитростям иногда должен прибегать влюбленный... Не бойся, я не выдам тебя. От души желаю тебе счастья и такой любви, какой ты вполне заслуживаешь, потому что...
— Спасибо, дорогой друг, спасибо за ваше доброе пожелание. Пожалуйста, не забудьте о плане.
— Он тебе нужен завтра?
— Да, непременно завтра до обеда.
— Ты получишь его до полудня.
— Хорошо. Только принесите его сами.
— Обязательно!
— Ну, спокойной ночи, любезный учитель!
— До свидания, дорогой Мигель, мой лучший друг и покровитель, до завтра!
Выйдя на улицу, куда его проводил дон Кандидо, молодой человек плотно завернулся в плащ и медленно пошел вдоль улицы Кюйо, думая о только что покинутом им человеке, который до старости сохранил детскую наивность и чистосердечие, хотя и обладал некоторыми полезными и практическими познаниями. Вообще дон Кандидо Родригес принадлежал к числу тех людей, которым вполне чужды злоба, недоверие, честолюбие, зависть, — словом, все пороки, свойственные большинству людей, и которые остаются детьми в течение всей своей жизни, как бы долга она ни была, никому не вредя и ничего не видя дальше своего носа.
Глава XVIII
ДЕНЕЖНЫЙ ВОПРОС
Раздумывая об удивительном характере своего старого учителя, дон Мигель совершенно забыл о тех важных делах, которые были затеяны им в последнее время. Несмотря на свой ум и деловитость, молодой человек мог иногда поспорить легкомысленностью и беспечностью с любым шалопаем, живущим исключительно для того, чтобы пользоваться благами жизни. Нередко бывало, что он шутил и смеялся в то время, когда другие могли ожидать, что он заплачет.
В настоящую минуту, когда он имел при себе свой смертный приговор, в виде тридцати двух бумажек (достаточно было бы одному из членов Mac-Горки не только увидеть эти таинственные бумажки, но даже узнать о них, чтобы сейчас же убить его), он и не думал об опасности, и готов был даже подурачиться, если бы представился удобный случай.
У его дома, в конце улицы Виктории, его ожидал Тонилло, обеспокоенный долгим отсутствием своего господина.
Дон Мигель, обыкновенно, возвращался домой в половине восьмого, чтобы переодеться и отправиться к донне Авроре, а теперь, было уже половина девятого.
В описываемое нами время, молодые аргентинцы по большей части принуждены были порывать все свои связи и бежать из города, чтобы помогать отечеству, над которым тяготела железная рука Розаса.
Дон Мигель был счастливее многих своих единомышленников, потому что мог остаться в городе, где обитало существо, которое он любил больше себя самого.
— Был кто-нибудь без меня, Тонилло? — осведомился он, входя в дом.
— Сейчас дожидается вас в гостиной один сеньор, — ответил слуга.
— А кто именно? — небрежно проронил дон Мигель, направляясь в кабинет.
— Сеньор дон Альваро Нуннес.
— Сеньор дон Альваро Нуннес?!. Что ж ты не сказал мне этого сразу? Таких людей не следует заставлять ждать ни одной лишней минуты, — быстро проговорил молодой человек, поворачивая назад к гостиной.
Там сидел на диване старик благородной и приятной наружности.
Дон Мигель поспешно подошел к нему, протянул руку и сказал:
— Очень жалею, сеньор, что вам пришлось ждать меня. Обычно я бываю дома в семь часов вечера, сегодня случайно запоздал.
— Это ничего не значит, сеньор дель Кампо, — с приветливой улыбкой ответил дон Альваро Нуннес, богатый испанец, давно уже поселившийся в Буэнос-Айресе, где пользовался общим уважением. — Я пришел всего несколько минут тому назад и охотно прождал бы вас сколько угодно, лишь бы дождаться.
— Вполне разделяя привязанности своего отца, я не желал бы потерять ни одной из тех минут, которые желают посвятить мне его друзья, — любезно сказал молодой человек, приложив руку к сердцу.
— Благодарю вас, дон Мигель, за выраженное вами чувство... Мы с вашим отцом, доном Антонио, действительно, большие друзья. Он первый из аргентинцев, с которыми я сошелся по приезде в Буэнос-Айрес...
— Не знаю, сеньор, но надеюсь, что увижу его здесь в сентябре или октябре. Тогда, конечно, и вы будете почаще посещать этот дом?
— О, да, конечно! Хотя я вообще мало выхожу, но для дона Антонио сделаю исключение. Мы с ним старые друзья... Признаться, только эта дружба и заставляет меня надеяться, что вы примите мое извинение.
— Ваше извинение? Помилуйте, сеньор, в чем можете вы извиняться предо мной!
— Да вот, представьте, явилась такая надобность, — уныло проговорил дон Альваро.
— Простите, я никак не могу понять, высокоуважаемый сеньор...
— Я поручился вам в ста сорока пяти тысячах пиастров за проданный вами поставщику Трасторы скот. Помните это, сеньор дель Кампо?
— Совершенно верно. Тотчас же по получении вашего письма я приказал выдать скот.
— Завтра наступает срок.
— Разве? Ну, этого я не помню.
— Да, завтра, седьмого мая.
— Ну, так что же, сеньор?
— Да видите ли, в чем дело. Трасторы только сегодня дал мне знать, что не собрал необходимой суммы, а у меня самого нет столько денег в кассе, получу же я только через неделю...
— И это все? Да я готов ждать не только неделю, а сколько вам будет угодно. Отец ничего мне не писал об этих деньгах, а если бы даже и написал, что они ему нужны, то вы знаете, что сеньоры Анкоренасы сейчас же доставили бы мне необходимую сумму. Ваше слово для меня — те же деньги, сеньор Нуннес, и я прошу вас не беспокоиться относительно сроков уплаты. Когда будут, тогда и отдадите — вот и все.
— Благодарю вас! — горячо проговорил старик, вторично пожимая дону Мигелю руку. — У меня недавно было в кассе пятьсот унций золотом, из которых я мог бы заплатить вам, но третьего дня попал в одно дело... из тех, из которых так часто не знаешь, как выпутаться.
— Да, — сказал молодой человек, изменяя своей привычке никогда не выказывать любопытства относительно чужих дел, может быть и не без задней мысли, — конца теперь нет всевозможным подпискам и сборам пожертвований на госпитали, для пленных, в пользу университетов, на военные надобности и Бог знает на что еще. Отказываться нельзя, чтобы не навлечь на себя неприязни тех лиц, которые делают эти сборы.
— Вот именно кое-что в этом роде случилось и со мной, — подхватил дон Альваро.
— А иногда приходится давать взаймы, без всякого желания и без всякой надежды получить когда-нибудь обратно то, что даешь, — как бы вскользь заметил дон Мигель.
— Ну, положим, насчет получки я не сомневаюсь, потому что Манчилла дал мне закладную на свой дом.
— О, это, конечно, верная гарантия! — с оживлением проговорил дон Мигель, который при имени Манчиллы понял, что дело гораздо серьезнее, чем он предполагал сначала.
— Я тоже нахожу, сеньор дель Кампо. Я дал денег без процентов, и в случае, если он в срок не отдаст своего долга, дома его я все-таки продавать не буду.
— Вы это сделали очень хорошо, сеньор Нуннес. Благодаря такому одолжению, вы смело можете рассчитывать на поддержку генерала Манчиллы, если вам понадобится сильная протекция. Если же бы вы отказали ему в деньгах или потребовали от него уплаты, то нажили бы себе опасного врага.
— Совершенно верно, сеньор дель Кампо. Хотя дружба Манчиллы и некоторых других лиц обходится мне очень дорого, но ничего не поделаешь. Я должен быть доволен и тем, если они соблаговолят оставить мне хоть что-нибудь из моего состояния и позволят в мире и покое пользоваться этими остатками.
— Да, сеньор, очень грустно находиться в положении, которое заставляет нас покупать то, на что мы имеем законное право. Но если уж; нельзя иначе, то, конечно, нужно покоряться... Ввиду этой печальной необходимости вы поступили очень благоразумно.
— Кажется, что так.
— Но, с другой стороны, если у вас постоянно будут вытягиваться такие суммы, то вам, в конце концов, придется сильно потесниться...
— Что же делать! К счастью, на этот раз я гарантирован закладной.
— Вы уж получили ее в руки?
— Нет... но я считаю ее уже полученной, потому что генерал обещал выдать ее на днях.
— А деньги он от вас уже получил?
— Да, третьего дня он получил те пятьсот унций золотом, о которых я вам говорил.
— А не лучше ли было бы сначала получить закладную, а потом уж выдать деньги?
— Я сначала так и думал сделать, но Манчилла убедительно просил немедленно выдать ему деньги, так как ему нужно было уплатить какой-то долг. Закладную же он хотел привезти на днях... даже вчера.
— Гм! И не привез?
— Нет... Может быть, он привезет ее завтра.
— Ну, это едва ли, сеньор Нуннес.
— Вы сомневаетесь в генерале Манчилла?
— Я сомневаюсь в настоящем, совершенно исключительном времени.
— Однако...
— Простите, я ведь высказываю только свое личное мнение, а оно может быть и ошибочным.
— Если Манчилла обманет меня, это будет так неблагодарно, неблагородно и низко, что после этого никому уж нельзя будет верить!
— Сеньор дон Нуннес, вы человек уже пожилой и опытный, а я еще только недавно вступил в жизнь, но тем не менее, я позволяю себе посоветовать вам напомнить генералу Манчилла об его обещании и махнуть на все рукой, если заметите у него при этом недовольную мину. Мне думается, что вам придется записать ваши пятьсот унций в счет потерь и убытков.
— Чего же ради ему делать недовольную мину, если я буду требовать законного?
— Да мало ли что может быть, сеньор Нуннес... Неужели вы думаете, что родственник Розаса будет стесняться с кем-нибудь?.. И разве вы ни во что не ставите неудовольствие таких лиц?..
— Вы как будто хотите сказать, что мне лучше больше не напоминать ни о чем генералу Манчилла?
— Нет, отчего же, попробуйте напомнить ему о закладной... Я, собственно, хотел сказать, что если он не захочет исполнить своего обещания, то сделает только то, что теперь делают все: и депутаты, и духовенство, и военные, — словом, все, находящиеся на стороне Розаса. Поэтому вам требовать чего-нибудь от генерала Манчилла никак нельзя, если не хотите поставить себя с ним в неприязненные отношения.
— Да, вы правы... Благодарю вас за совет, — произнес старик, задумчиво опустив свою белую голову на грудь.
— Если это и не совет, то по крайней мере это мнение искреннего друга, — скромно сказал дон Мигель.
— Я очень ценю мнения честных людей, сеньор дель Кампо, и еще раз благодарю вас за то, что вы предупредили меня... Итак, на следующей неделе я привезу вам сто сорок пять тысяч пиастров, — добавил дон Альваро, вставая.
— Пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня, сеньор Нуннес; повторяю, я подожду, сколько вам будет угодно.
Дон Мигель почтительно проводил до наружной двери друга своего отца и потом несколько минут ходил по двору, погруженный в глубокие размышления. Затем он вдруг встрепенулся, провел рукой по лбу, как бы желая прогнать тяжелые мысли, и через черный ход прошел в свою спальню, где его ожидал Тонилло.
— Что вам угодно будет надеть, сеньор? — осведомился тот.
— Фрак.
— Сейчас принесу.
Пока слуга бегал в уборную за фраком, дон Мигель поспешно прошел в свой кабинет, запер там в секретный ящик письменного стола бумажник с тридцатью двумя таинственными квадратиками и возвратился в спальню немного раньше Тонилло.
— Плащ наденете? — спросил слуга, когда его господин надел уже перчатки и шляпу.
— Нет.
— Подать вам что-нибудь из карманов камзола, который вы сняли?
— Нет, ничего не нужно.
— А пистолеты возьмете?
— Нет. Дай только трость.
— Когда за вами приехать?
— В одиннадцать часов. Захвати пончо.
— Мне приехать за вами на своей лошади, сеньор?
— Обязательно. Ты поедешь со мной в Барракас.
— От донны Авроры?
— Да, понятно! К кому же еще я отправляюсь так поздно! — почти крикнул молодой человек, рассердившись, что Тонилло задал ему такой глупый вопрос.