Тягостное молчание было нарушено генералом Манчиллой, отлично понимавшим причину этого молчания и находившим, что если оно продолжится, то положение всех собравшихся сделается невыносимым.
— Сеньоры! — провозгласил он, вставая с бокалом в руке и с любезной улыбкой обводя взглядом всех гостей.
Все встали.
— Пью, — продолжал он, — за здоровье первого человека нашего века, того самого человека, которому предназначено судьбой истребить гнусных дикарей-унитариев и который сумеет принудить Францию преклонить колени перед его правительством, — героя пустыни, знаменитого реставрадора законов, бригадира дона Хуана Мануэля Розаса! Пью также за здоровье его дочери, родившейся в тот день, годовщину которого мы празднуем теперь для чести и славы Америки!
Тост этот был принят с выражениями бурного восторга. Лед был сломан. Угрюмость исчезла, уступив место непринужденности.
— Сеньоры! — закричал депутат Гарригос, поднявшийся тоже с бокалом в руке. — Выпьем за здоровье американского героя, показывающего Европе, что мы можем обойтись без нее, как на днях еще сказал в нашей палате знаменитый федерал сеньор Анхорена! Выпьем за то, чтобы Европа научилась нас уважать, и чтобы она поняла, что тот, кто во всей Америке победил армии дикарей-унитариев, продавших себя французам за их гнусное золото, может заставить задрожать и ее, эту высокомерную старуху-Европу! Выпьем также за здоровье его знаменитой дочери, второй героини федерации, сеньориты донны Мануэлы Розас Эскурра!
Если уж тост генерала Манчиллы возбудил энтузиазм, то этот второй тост, провозглашенный депутатом, положительно свел всех с ума. Бокалы были опорожнены до последней капли, не исключая и того, который находился в руке сэра Вальтера Спринга, несмотря на угрозу Европе.
— Сеньоры! — вскричал вслед затем президент Народного общества, заметив знаки, которые ему делал дон Мигель. — Пью за долгую жизнь знаменитого реставрадора законов! За бесконечное прозя... прозре... то бишь, за процветание федерации и Америки! За... Словом, сеньоры, да здравствует знаменитый реставрадор! Да здравствует его знаменитая дочь, родившаяся сегодня, и да погибнут все гнусные унитарии и все нечестивые еретики-идиоты!
Гром рукоплесканий покрыл тост этого массивного столпа священной федерации. Оба представителя иностранных держав млели от восторга, вызванного в них этой блестящей импровизацией, и с истинным увлечением осушили вновь свои бокалы.
Только донна Гермоза и донна Аврора сидели бледные и дрожащие, не понимая, что вокруг них происходит, бокалы их так и оставались нетронутыми.
Дон Мигель казался душой всего общества, он знаками наставлял Саломона и Санта-Колому, одобрял взглядом и кивками головы Гарригоса, улыбался донне Мануэле, послал цветок донне Августине, а донне Мерседес — конфеты, и между всем этим делом находил время шепнуть своим дамам, Гермозе и Авроре, за которыми стоял:
— Пейте, ради Бога!
— Никогда! — ответила с движением ужаса донна Гермоза.
— Пейте, я вам говорю! — настаивал дон Мигель.
Взглянув ему в лицо, донна Аврора поняла, что он не шутит, и сказала своей подруге:
— Выпьем, Гермоза, если не за то, за что велят эти кабаллеро, то за наших друзей, ведь нам нет необходимости объявлять об этом. Но смотрите, Гермоза, донна Мануэла делает вам знак.
Действительно, дочь Розаса делала молодой вдове приветственный знак бокалом, на что та поспешила ответить тем же.
— Сеньоры, — заговорил комендант Маринио, то и дело бросавший жгучие взгляды на донну Гермозу, — пью за здоровье героя Америки и его дочери! За смерть всех гнусных дикарей-унитариев, какого бы они ни были вероисповедания! Пью также за красавиц Аргентинской республики! — заключил он с новым пылким взглядом, брошенным на молодую вдову.
Потом провозгласили тосты генералы Голлон и Пинедо. Но шум был так велик, что им пришлось кричать во всю силу легких, чтобы обратить на себя внимание. После них предлагал новый тост полковник Креспо, который вынужден был встать на стул для привлечения на себя внимания.
— Сеньоры! — вдруг снова рявкнул на всю залу полковник Саломон. — Знаменитая сестра его превосходительства, нашего славного отца, донна Мерседес, приказала мне просить вас несколько утихомирить ваш федеральный восторг, потому что ей угодно прочесть стихи своего сочинения.
Все общество мгновенно затихло и устремило свои взоры на Донну Мерседес.
Федеральная поэтесса подавала небольшую розовую бумажку стоявшему за ней мужу. Тот не брал. На выручку ей подскочил генерал Манчилла. Взяв бумажку, которую с улыбкой уступила ему поэтесса, он сначала пробежал эту бумажку своими холодными насмешливыми глазами, потом, приняв важный вид и встав в соответствующую позу, посреди мертвой тишины прочел следующее стихотворение:
«На высоте неба сияет солнце, освещая своими лучами землю, и, выглянув из-за туч, взывает к земле: «Смерть дикарям-унитариям!» Полная ужаса и страха, земля трепещет от полюса до полюса. Но вот встает федерал! Отечество воспрянет духом и осушит свои слезы. Ни еретики, ни Европа, ни ее короли не могут наложить на нас железных оков. И где бы ни находились федералы, везде затрепещут, даже в могилах, враги святого дела, пусть им и в могилах не будет покоя!
Мерседес Розас де Ривера».
Стихотворение это произвело различное впечатление. Саломона, Гарригосса, Санта-Колома и их единомышленников оно привело в необузданный восторг, а дона Мигеля, Манчиллу и многих других заставило внутренне или беситься от негодования или хохотать, смотря по характеру. Федеральные дамы с приличным случаю закатыванием глаз и другими ужимками находили, что лучших стихов как по форме, так и по содержанию, никогда не было, а дамы противоположного лагеря вдруг почувствовали после чтения этих стихов приступы такого жестокого кашля, что должны были приложить платки ко ртам.
Тосты еще долго продолжали следовать один за другим, но наконец они истощились, и ужин кончился.
Общество возвратилось в танцевальный зал, и музыка снова заиграла кадриль. Впрочем, многие федералы остались в столовой, где, радуясь тому, что избавились от дам, продолжали пировать уже во всю, допивая вино и доводя свое патриотическое воодушевление до высших градусов.
Считая этот момент благоприятным, дон Мигель решил воспользоваться им, чтобы побудить присутствовавших открыть свои тайные мысли и тем окончательно сделать их своими орудиями для выполнения задуманного им плана.
Проводив своих дам, он возвратился в столовую, сел между генералом Манчиллой и полковником Саломоном и, подняв бокал, громко произнес:
— Сеньоры, я пью за того федерала, который первый будет иметь, честь обагрить свой кинжал в крови рабов Луи-Филиппа, находящихся между нами и выжидающих благоприятного случая, чтобы упиться кровью благородных защитников американского героя, нашего вельможного и славного реставрадора!
Никто до сих пор не имел мужества так открыто, ясно и определенно выразить общую мысль, и потому тост молодого человека был встречен с бешеным восторгом. Долго не умолкал гром рукоплесканий и гул одобрительных криков. Даже генерал Манчилла, этот тонкий и проницательный человек, был обманут и поверил искренности дона Мигеля, хотя про себя и удивлялся развращающему влиянию этого смутного времени даже на такой характер и ум, какими обладал молодой дель Кампо.
Исполнив то, что считал великим, хотя и крайне тягостным долгом, то есть заронив искру в бочку с порохом, дон Мигель, удрученный и печальный, прошел опять к танцующим, отыскал свою кузину и сказал ей:
— Поедем, Гермоза.
— Что с тобой? — спросила молодая женщина, испуганная его бледным и расстроенным лицом.
— Ничего особенного, — с горечью ответил он. — Я только пожертвовал своим честным именем для спасения отечества. Не спрашивай меня больше ни о чем, Гермоза, прошу тебя. Пойдем отыскивать Аврору... Да вот и она! Аврора, идем!
Все трое сели в одну карету, которая высадила донну Аврору у дома ее родителей, потом, проехав шагов пятьдесят дальше, она остановилась у другой кареты.
— Ты здесь, Луис? — шепотом спросил дон Мигель, наклоняясь к полуопущенному окну кареты.
— Здесь, — также шепотом послышался ответ.
— Ну, пересаживайся скорее сюда, а я займу твое место.
Дверцы экипажей одновременно отворились, и молодые люди пересели из одной кареты в другую. После этого дверцы захлопнулись, и обе кареты помчались по разным направлениям. Карета, в которой теперь сидели дон Луис и донна Гермоза, рысью покатилась в Барракас.
Через несколько минут, во время которых молодая женщина рассказывала свои наблюдения и впечатления на балу, карету нагнали трое всадников. Двое преградили дорогу лошадям так неожиданно, что старый Хосе, сидевший за кучера, едва успел их сдержать, а третий подъехал к дверце и сладким, но дрожащим от быстрой скачки голосом произнес:
— Не бойтесь, сеньора. Мы люди мирные и не хотим причинить вам зла, напротив, желаем только охранять вас. Я знаю, что вас провожает сеньор дель Кампо, но место, по которому вам нужно ехать, пустынное и небезопасное, поэтому я поспешил догнать вас, чтобы помочь сеньору дель Кампо защитить вас в случае надобности.
Хосе и слуга дона Луиса, стоявший на запятках, приготовились выстрелить во всадников при первом их подозрительном движении. Дон Луис схватился за кинжал, спрятанный у него в боковом платье камзола.
— Это Маринио! — прошептала донна Гермоза, наклонившись к своему спутнику.
— Маринио? — с изумлением повторил молодой человек.
— Да... Это сумасшедший какой-то.
— Нет, не сумасшедший, а просто негодяй! Сеньор,— продолжал дон Луис, возвысив голос, — эта дама имеет достаточную защиту во мне, поэтому я прошу вас и ваших спутников удалиться.
— Я говорил не с вами, сеньор дель Кампо, — ответил Маринио.
— С вами говорит вовсе не... — начал было дон Луис.
— Молчите, ради Бога! — перебила донна Гермоза, зажимая ему рот рукой. — Сеньор, — крикнула она Маринио, — благодарю вас за вашу любезность, но прошу вас удалиться, так как не имею надобности в ваших услугах.
— Это его-то просить! — кипятился дон Луис, стараясь отворить дверцу кареты.
Но молодая женщина энергично воспротивилась этому.
— Мне кажется, — сказал Маринио, услыхавший последние слова Бельграно, — этот господин не привык к обращению с порядочными людьми.
— Порядочные люди, останавливающие по ночам кареты, подвергают себя опасности быть принятыми за разбойников! Педро, вперед! — крикнул дон Луис таким громким и резким голосом, что всадники, загородившие дорогу, невольно заставили своих лошадей попятиться назад.
Карета снова покатилась. Маринио несколько шагов проскакал с ней рядом.
— Знайте, сеньора, — хрипел он вне себя от ярости, — что я относился к вам как друг, а теперь... Словом, я человек, который никогда не забывает оскорблений!
Произнеся эту скрытую угрозу, он поклонился, повернул лошадь и скрылся вместе со своими спутниками.
Когда молодые люди доехали до дома донны Гермозы и дон Луис прощался с ней в гостиной, он заметил, что она очень бледна и едва удерживает слезы.
— Что с вами? — спросил он, наклоняясь над ней. — Вам нездоровится?
— Нет, но я боюсь...
— Кого?
— Этого человека, который...
— Негодяя Маринио? Есть кого бояться!
— Но я чувствую, он навлечет на меня несчастье.
Все старания дона Луиса успокоить взволнованную молодую женщину привели только к тому, что он сам заразился ее опасениями и остаток ночи провел в тяжелом размышлении.
Глава XXII
В МОНТЕВИДЕО
В прекрасной гавани Монтевидео качалось на якорях более девятисот кораблей, напоминавших своими мачтами громадный пальмовый лес, потрясаемый бурей.
Стояла великолепная июльская ночь. На небе не было ни одного облачка, и круглый диск луны сиял во всей своей магической красоте.
С семи часов вечера на горизонте показалась подвижная точка, похожая на одного из тех южных голубей, которые, увлекаемые ветром с берегов Патагонии, носятся над поверхностью моря, то исчезая, то вновь появляясь в волнах, пока их не подгонит воздушное течение в гавань или на утесы.
Точка эта оказалась китоловным судном, быстро приближавшимся к порту. На судне было четверо людей: два матроса, его хозяин, сидевший у руля, и пассажир, закутанный в каучуковый плащ. Пассажир этот был дон Мигель дель Кампо.
— Далеко еще до гавани, Дуглас? — спросил дон Мигель, обращаясь к рулевому и глядя на свои часы, показывавшие полдесятого.
— Нет, дон Мигель, — ответил рулевой с сильным английским акцентом. — Мы скоро причалим к правой стороне форта.
— Какого именно?
— Форта Сан-Хосе.
— Разве там есть пристань?
— Есть, обыкновенная стоянка лодок с военных кораблей.
Действительно, через четверть часа судно подошло к маленькой пристани, совершенно пустой в это время. Дуглас вышел вслед за доном Мигелем на берег и повел его по глухим переулкам предместья. Остановившись перед небольшим домом, англичанин указал на него и сказал:
— Здесь, сеньор.
— Хорошо. Ждите меня в гостинице Пара. Займите там для меня комнату, на случай, если нам придется здесь ночевать.
— Но как вы найдете дорогу по незнакомым улицам, сеньор?
— Меня проводят отсюда.
— Не спросить ли мне сначала, дома ли тот, кого вы желаете видеть?
— Не нужно. Если его и нет дома, я подожду. Идите.
Дуглас удалился. Оставшись один, дон Мигель сильно стукнул два раза дверным молотком.
— У себя господин Буше де Мартиньи? — спросил он у слуги, отворившего дверь.
— У себя, — ответил тот, внимательно осматривая молодого человека.
— Передайте ему вот это.
При этом Мигель дал ему половину визитной карточки.
Слуга взял визитную карточку и остановился в нерешительности, не зная, запереть ли ему дверь под носом у незнакомца, за поясом которого он заметил два пистолета, или рискнуть оставить ее отворенной. Однако осанка молодого человека внушила ему такое уважение, что он не решился оскорбить его выражением недоверия и, не заперев двери, удалился. Через минуту он возвратился и вежливо пригласил позднего посетителя войти.
Дон Мигель разделся в передней, положил там же на стол свои пистолеты, пригладил волосы и вошел в гостиную, где хозяин дома, Буше де Мартиньи, агент французского правительства, читал газету, сидя перед ярко пылавшим камином.
Темные глаза француза, человека еще молодого, красивого и изящного, пытливо впились в благородное и умное лицо дона Мигеля. Наружность молодого аргентинца, очевидно, сильно поразила француза, потому что у него вырвалось восклицание удивления.
— Вы, вероятно, ожидали увидеть в вашем корреспонденте старика? — на прекрасном французском языке произнес сеньор дель Кампо, крепко пожимая протянутую ему руку.
— Да, это правда, — ответил де Мартиньи. — Не угодно ли вам присесть... Ваше имя еще составляет для меня тайну, и потому, извините, я не знаю, как называть вас.
— Эту тайну я вам сейчас открою. Я — Мигель дель Кампо, о котором вы, быть может, уже слыхали от моих соотечественников.
— А! Мигель дель Кампо! Еще бы! Это имя мне давно уже знакомо, хотя я и не знал, что оно принадлежит моему корреспонденту... Я с нетерпением ждал вас после вашего письма от двадцатого числа, которое я получил на другой день.
— Я писал, что буду у вас двадцать третьего числа, сегодня как раз двадцать третье, господин де Мартиньи.
— Вы во всем замечательно точны, сеньор дель Кампо.
— Политические часы всегда должны быть тщательно проверены, без чего рискуешь пропустить удобные случаи, представляемые событиями. Я обещал вам быть здесь сегодня и явился; в полночь же двадцать пятого числа я должен быть в Буэнос-Айресе, и буду.
— Ну, так как же, сеньор дель Кампо?
— Сражение проиграно, господин де Мартиньи.
— О, нет!
— Вы сомневаетесь? — с изумлением спросил дон Мигель.
— Официальных подробностей у меня нет, но, судя по частным письмам, оно не проиграно.