Ну, думаю, теперь зайцы разгуляются. Скачи, куда вздумается. Ан нет. Дня через три выпала небольшая пороша, и вижу, что зайцы-то своих троп оставлять и не думали.
Вот здесь раньше они ныряли под наклоненную лиственницу, и сейчас заячьи следы ведут как раз в ту сторону. В другом месте тропа делала петлю вокруг куста карликовой березки. Теперь того куста нет и в помине, а петля на новой дорожке осталась.
Получается, как ни старались олени, а ни одной заячьей тропы не порушили.
Постой, а может, зайцы и летом тоже бегают по дорожкам, да только мы этих дорожек не можем разглядеть?
Гости
Откуда взялся этот паучок — я не могу даже представить. Может, я занес его вместе с дровами, а может, он зазимовал в одной из щелей, которыми так богата моя избушка, и, почувствовав идущее от печки тепло, решил, что наступило лето.
Я сидел у печки и подшивал валенки, и вдруг он. Распустил паутину и словно плывет в воздухе. Мне говорили, если паук черный — значит, к одному гостю, а если рыжий — к трем. У этого брюшко желтое, ноги красные, а голова коричневая. «Рыжий!» — решил я про себя и, когда варил суп, налил воды по самый рубчик. Вдруг и на самом деле явится целая толпа гостей? Потом глянул — дров под нарами маловато, за топор и на улицу. Люди придут, а топить нечем.
Пила у меня острая, но все равно в одиночку быстро не погонишь. Да я и не гоню. Одет тепло, времени сколько угодно, пилишь себе да поглядываешь по сторонам.
Сразу же, как только вжикнула пила, откуда-то заявился дятел желна. Сам как смоль, а на голове красная шапочка. Пристроился на стоящую неподалеку лиственницу и принялся за работу. Трудится дятел споро, старательно и в то же время с большим расчетом. Раньше мне казалось, что дятел это так себе. Сел на одно дерево, на другое, третье, постучал, есть короед — съел, а нет — полетел дальше. Теперь вижу, что это далеко не так. Прежде всего он очень расчетлив. За все время, пока я возился с дровами, он обследовал четыре лиственницы и ни на одной не поднялся и на сантиметр. Залетит под самую вершину, приклеится к стволу и начинает потихоньку спускаться. Прежде чем ударить клювом, он долго и придирчиво смотрит, стоит ли ударять? Потом сильным боковым ударом: «Тук-тук!», небрежно взмахнет головой, отбросит в сторону щепку и принимается собирать поживу. Аккуратно приложится клювом раз, другой, третий, словно целует лиственничный ствол. Я даже различаю, когда он берет добычу, лежащую под корой, и когда извлекает ее своим крючковатым языком из глубокого хода.
Обработал один участок, спустился на десять шажков и принялся за следующий. И вот так, пока не ткнется хвостом в снег. Там немного посидит, словно в раздумье, за какое дело ему приняться, пурх! — и уже у самой вершины высокой сучковатой лиственницы.
Да все молча, все с оглядкой. И голос подал только под конец своего обеда. Добрался до нижних сучков, отколол кусок коры величиной с хорошую тарелку, крикнул победно: «Клить-клить-клить!», мелькнул среди деревьев и исчез.
Желна никогда не подбирает оброненных короедов, и они достаются синицам или поползням. В этот раз никого из этих птичек рядом не было и я решил сам собрать короедов. Под тремя первыми лиственницами ничего кроме россыпи щепок, ошметков коры и желтых хвоинок не оказалось, а вот под четвертой среди всего этого хлама лежала шмелиха Машка. Мне это имя как-то сразу пришло в голову. Ведь все самцы у шмелей погибают еще осенью и зимовать остаются только женские особи. Ну а шмель среди всяких там комаров, мух и мотыльков все равно что медведь среди зверей — толстый, мохнатый, добродушный. И если медведя обычно зовут Мишкой, то медведицу — Машкой.
Я занес добычу в зимовье, устроил в коробку из-под сахара и решил подождать, когда она проснется. Машка, наверное, больше часа лежала без движения, затем шевельнула одной лапкой, другой, продвинулась на несколько маленьких шажков и принялась умываться. Все правильно. Как-никак дама и после сна нужно привести себя в надлежащий вид. Умылась, ступила еще несколько шажков и наткнулась на капельку сиропа. Это я, пока Машка наводила туалет, размешал в воде крошку меда и добавил туда сока из брусничной ягодки.
Машка не стала как-то там ломаться, сразу же сунула хоботок в сироп. Напилась, чуть отдохнула и принялась разминать крылья. Вжикнула ими и чуть не взлетела. Я не дал. В углу горячая печка, над нею пышущая жаром труба — коснется и погибнет. Вот поэтому я на самом взлете накрыл Машку ладонью. Стою и не знаю, что делать? И отпускать боязно, и вот так держать страшно — шмель все-таки. Жиганет в руку — радости мало.
Она как будто ничего: не вырывается и даже перестала жужжать. Приподнял руку, заглядываю, а Машка… спит! Лапки поджала, живот к коробке прислонила и уснула. Правда, ненадолго. Через минуту проснулась и принялась умываться. Умылась, туда-сюда усиками повела и снова вжикает, чтобы взлететь. Я опять накрыл ее ладонью, и опять она сразу же уснула. И вот так раз десять. Уснет, проснется, умоется и принимается вжикать.
— Хватит тебе красоту наводить, — смеюсь я. — Сороки украдут.
А Машка и на самом деле красавица. Воротничок на ней оранжевый, кофточка коричневая, юбочка черная в желтую полоску, а может, желтая в черную полоску — кому как нравится. На ногах у Машки настоящие унты. Сама полненькая, бархатная и немножко сонная.
Меду у меня литровая банка, брусники ведро, воды тоже сколько угодно — можно было бы прокормить Машку до самого лета. Да слишком уж ей опасно в моем зимовье. Печка, труба, свечи. К тому же такая маленькая, что не всегда и заметишь. Сядет на скамейку, а я сверху. И мне, и ей горе.
Налюбовался я Машкой, еще раз сиропом угостил и отнес к сучковатой лиственнице. Там отвернул кусок коры, устроил шмелиху в выеденную короедом ямку и привел все в прежний вид. А чтобы до весны не смогли добраться дятел или поползень — придавил сверху снегом. Так и теплее, и безопаснее.
Пока возился с Машкой, забыл, что ожидал гостей, и вспомнил о них только поздно вечером. Выходит, обманул меня паучок. Не то что трех, а даже одного гостя в этот день не пришло.
Хотя зачем же? Были гости! Дятел желна прилетал? Прилетал. Шмелиха Машка сиропом угощалась? Угощалась. А третий гость? Третий — наверняка сам паучок. Интересно, куда он девался? А никуда. Погостил, отогрелся и снова залез в свою щель. Глядишь, через недельку появится снова и снова накличет мне гостей со всей тайги.
Куропатка и фантик
Более скучной птицы, чем куропатка, в тайге поискать надо. Поползень даже в самый лютый мороз может поднять такой свист, словно давным-давно весна на дворе. Кедровки — эти любят качаться на ивовых ветках. Как бы ни торопились за шишками, а если по пути случится ива, хоть на минуту сядет, туда-сюда качнется и аж заскрипит от удовольствия. Кукши каждого встречного провожают через всю тайгу. Лишь человека увидят, все заботы в сторону и в путь. Ты идешь, они летят. Если отстал — подождут да еще и песню споют:
— Ти-ви-ти-и! Ти-ви-ти-и!
Мол, давай, браток, шагай веселей!
А куропатки? Эти все время или спят, или едят. Спать на свежем воздухе надоест — лезут под снег. Правда, я не видел, чем они там занимаются, но не станут же они петь под снегом песни или, скажем, играть в салки? Спят, наверное.
Вот так я и думал бы до сих пор, если бы не фантик. Обыкновенный розовый фантик с карамели «Яблоко». Он лежал недалеко от проталины, из которой я всю зиму беру воду. Кроме меня этой проталиной пользуются оляпка и выдра. Неудивительно, что каждый раз перед тем, как спуститься к реке, я осторожно выглядываю из-за деревьев. А вдруг там кто есть?
Ну так вот: с правой стороны от проталины лежал фантик, а с левой проходила куропачья дорожка. Каждое утро живущие на болоте куропатки заглядывали ко мне в гости. Рядом с моей избушкой целая ивовая роща, ветер обламывает хрупкие ветки с этих деревьев и разбрасывает по всей реке. Чуть сквозняком потянет, куропатки тут как тут. Сразу на речку и давай склевывать ивовые почки.
Избушка пугает куропаток, неудивительно, что напротив нее осторожные птицы не задерживаются. Выскочат на открытое место, оглянутся по сторонам — и дай бог ноги. Только одетые в густые перья лапки мельтешат.
И вот однажды я заметил, что не все куропатки ведут себя у проталины одинаково. Спустился зачерпнуть воды, смотрю, а от общей дорожки отделяются три цепочки следов и направляются к фантику. И особенно любопытно, что одному следу побольше недели, другой — всего лишь чуть-чуть припорошен снегом, а третий совсем свежий. Наверняка, думаю, это у моих куропаток слишком уж осторожный вожак. Вывел свою стаю на завтрак и вдруг видит — рядом с проталиной что-то краснеет. Он скомандовал всем затаиться, а сам отправился разведать, что там такое? Подошел, посмотрел, сообразил, что никакой бедой этот фантик ему не грозит, и повел куропаток дальше.
Но мозги-то у него куриные. Через три дня снова привел своих подопечных на реку и снова заметил фантик, а что уже проверял его — забыл. Вот он снова скомандовал всем быть настороже, а сам, готовый в любое мгновенье дать стрекача, отправился к фантику. Нужно же узнать, что оно там такое?
Я улыбнулся такому обстоятельству, подхватил ведро и направился к избушке. Только нырнул под деревья, слышу: «Кок-кок!». Куропатки! Обычно после такого вот «Кок-кок!» вся стая взлетает и стремглав несется к болоту.
Стою и жду взрыва куропачьих крыльев, но вместо него откуда-то, словно из-под снега, долетело тихое и протяжное «Кер-р-р-р!». Ага! Успокоились, голубчики. Я даже дыхание затаил. И тут из-за излучины показалась цепочка куропаток.
Впереди, сторожко вытянув шею, выступает вожак. За ним все остальные. Одна, две, три… восемь штук. Остановились у лежащей на снегу ивовой ветки, склевали почки и снова в путь. Вот они минули вмерзший в лед камень и вышли к проталине. Сейчас этот петух остановит стаю и отправится в четвертый раз знакомиться с конфетной оберткой. Я даже рот варежкой прикрыл, чтобы не расхохотаться. Но нет. Даже не оглянувшись, куропач минул проталину и замельтешил лапами дальше. Не обратили никакого внимания на фантик и вторая куропатка, третья, четвертая.
«Запомнили все-таки», — подумал я, и почему-то стало обидно, словно меня надули.
А до проталины уже добежала последняя, восьмая, куропатка. Крупная такая пожилая курица с черными перьями в хвосте. Поравнялась, значит, с проталиной, глянула туда-сюда и вдруг направилась к фантику. Подошла, наклонив голову, уставилась одним глазом, другим. Будто никак не могла понять, что это перед нею? Сделала еще шажок, чуть постояла и наконец, словно спохватившись, побежала догонять стаю.
У меня долго не шло из головы такое поведение куропатки. И так прикладывал, и иначе, но объяснить виденное мною не мог. Но вот однажды убирал в избушке, наткнулся на связку флажков, которыми отмечал лыжню, и вспомнил, как лет пять тому назад мы нашли гнездо куропатки рядом с карьером. Оно было уже пустое, и только по разбросанным вокруг скорлупкам можно было определить, что куропатка благополучно высидела цыплят и увела в более тихое место.
И вот в том гнезде вместе с сухими травинками и пухом лежала полоска ткани, оторванная от флажка, какими горняки отмечают место взрыва. Узкая чуть вылинявшая полоска ситца была приспособлена куропаткой для утепления гнезда. Мы тогда почти не обратили на нее внимания, нас больше интересовало, как куропатка могла высидеть здесь птенцов? В карьере каждый день гремели взрывы, камни летели кто его знает куда, а она сидела.
Теперь я вспомнил ту полоску и подумал: «А что, если и у моей куропатки в гнезде был такой фантик?». Ну и что здесь такого? Строила ее мама-куропатка гнездо где-то у стоянки рыбаков или геологов и вместе с травинками вплела в лоточек выброшенную людьми конфетную обертку. Потом вот эта куропатка только из яйца выглянула, а здесь фантик. Яркий, нарядный. Он ей на всю жизнь и полюбился. А сейчас, глядя на него, она вспоминает теплое звенящее комарами лето, гнездо в зарослях голубики и маму с братиками и сестричками.
Кедровкина одежда
С самой осени у моей избушки держится кедровка. Мы с ней дружим. Я угощаю кедровку мясным фаршем, она сторожит мое жилище. Лишь увидит зверя или человека — летит на поленницу и кричит на всю тайгу.
Каждый вечер, как только солнце коснется вершины стоящей неподалеку скалы, я беру топор и отправляюсь готовить дрова на ночь. Вернее, сначала я одеваюсь. В январе ночи длинные, дров уходит много, в другой раз провозишься на морозе больше часа, пока не завалишь угол за печкой лиственничными чурками.
Когда на улице не очень холодно — хватает куртки. Если же мороз покрепче, добавляю еще и меховую поддевку. Получаюсь толстый, неуклюжий, но зато тепло.
Дрова мы готовим вместе с кедровкой. Я орудую топором, а она проверяет чурки. Случается, под корой зимуют мухи, жуки и разные личинки. Вот кедровка их и собирает.
И что интересно, как я, так и она одеты по погоде. В оттепель кедровка небольшая, аккуратная. Перья на ней лежат плотно. Но лишь мороз — кедровка перья взъерошит, крылья в сторону отведет — раза в два толще сделается. Получается, и она под свою одежду натягивает теплую поддевку. Только у кедровки она из воздуха.
Избушка на Лакланде
Если кому придется побывать на Лакланде, можно остановиться в нашей избушке. Она стоит на небольшой морене при впадении в реку необыкновенно быстрого и прозрачного ручья Тайный. Мы с братом построили ее лет десять назад. У этой-то избушки я впервые и встретил филина.
Заметили мы с Леней, что по ночам нас посещает какая-то птица. Я и раньше видел следы крупных лап и отпечатки крыльев на снегу рядом с избушкой, но был уверен, что это глухарь.
Его наброды встречаются по всему простирающемуся за мореной болоту, ничего удивительного, если он заглянул и к избушке. За это время к нам, не считая росомахи, приходили в гости заяц, белка, горностай, залетали поползень, кукши, кедровки, дятлы и куропатки. Но больше всего нами, вернее нашими припасами, интересуются полевки. Откуда эти издревле живущие в тайге зверьки узнали вкус сухарей, макарон и других продуктов? Только оставишь на столе тарелку с супом или кружку с чаем — полевка тут как тут. Смело взобралась на тарелку, бултых в нее и поплыла. И тебе неприятно, и полевке горе.
Зайца к избушке привадил Леня. Мы привезли с собою мешок проваренных в хвое кедрового стланика капканов. Кроме того, все они были переложены травой. Трава зеленая, душистая. Мы ее специально для этого дела сушили под навесом. Когда разнесли капканы по шалашикам, мешком обили дверь в избушке, а сено Леня высыпал в конце морены, где проходила заячья тропа.
Заяц почти каждую ночь поднимался к нам, делал круг у избушки, затем направлялся к сену. Там усаживался на задние лапы и не торопясь выбирал понравившиеся травинки. Был заяц хуторянином, ни с кем дружбы не водил, и ни разу его след-малик не уходил дальше левого берега Тайного. Сена он съедал немного. Так, лишь бы попробовать. Его больше привлекал мешок из-под рыбы, брошенный тут же за ненадобностью. В грубой облепленной чешуей ткани заяц выгрыз две большие дырки. Любопытно, что у сена заяц оставлял немало объедков, возле мешка не валялось и ниточки.
Как-то часов в пять утра Леня разбудил меня и с тревогой заявил, что где-то только что кричал ребенок. Брат сидел на краю нар в наброшенной поверх майки куртке и в валенках на босую ногу. Голыми коленками он сжимал ружье:
— Я сквозь сон слышу, кто-то кричит, — рассказывает он. — Понимаешь, вот так: «Уве-уве-уве!». Хочу проснуться и не могу. Потом пересилил себя, открыл глаза, а за стеной ребенок плачет.
Быстро одеваюсь, берем фонарик и за дверь.
Сплошная темень. В луче фонарика медленно проплывают снежинки. Освещаю припорошенные снегом стволы стоящих вокруг деревьев, черные кустики карликовой березки, испещренные следами рыжих полевок сугробы. Нигде никого не видно.
— Эге-гей! — кричу в темноту. Она, как вата, поглощает мой крик. Кричу еще и еще, словно хочу разбудить тайгу. Но в ответ только присаживающиеся на лицо снежинки. Леня поднимает ружье и стреляет в беззвездное небо. Снопик пламени вырывается из ствола, выстрел рвет тишину, но через мгновенье она снова властно обнимает все вокруг. Стоим и слушаем. Если затаить дыхание, то слышен шум крови в висках и шорох падающих снежинок. Больше ничего.