Не прошло и десятка минут, как внезапно оборвались голоса за пологом, громыхнули лавки-скамьи, должно быть, бояре повскакали со своих мест, пропуская кого-то. Всколыхнулся полог, вбежали два воина, замерли по бокам входа. Всколыхнулся полог еще раз, и ступил в палату вождь россов.
— Фью-у-ить!.. — присвистнул Улеб и почесал за ухом, а брови его поползли на лоб. — Выходит, я великого князя с бревна да в грязищу… Дела-а-а…
Голубоглазый уставился на юношу точно так, как и давеча на Подолье. Только был он уже не в замызганной крестьянской холстине, не под шляпой соломенной, не в лаптях, а в белой с золотом одежде, при серьге и в сапожках.
— Ну, строптивый, — изрек Святослав, усмехнувшись, — на кол тебя?
— Прости, — отвечал Улеб и коснулся рукою пола, — недостоин я сидеть с кубком подле славной дружины.
— Не лукавь, ты достоин, коли умудрился меня самого свалить с ног при народе. Ты мне люб. Иди ко мне тысяцким.
— Нет, княжич, я вернулся из дальних стран, чтобы снова ковать железо…
— Откуда родом?
— Я Улеб, сын Петри из Радогоща, что в земле уличей.
— У меня братец есть, тоже Улебом звать. Мой тебе не чета. — Святослав вдруг засмеялся. — Улеб с Днестра-реки? Улеб из Радогоща? Уж не тот ли ты, про которого Боримко сказывал втапоры? Жгли вас люди в одеждах булгар? Бился с ними на пепелище много весен назад?
— Не булгары то были, а степняки! Где Боримко?
— Знаем, знаем теперь, что не булгары были.
Святослав встряхнулся, резко глянул на стражников, и один из них бросился прочь, повинуясь безмолвному приказу. Князь же Улебу как во сне:
— Сейчас Боримку покличут. — И второму стражнику: — Запроси сюда и матушку, коли бодрствует. Будет что повидать в нашем празднике.
Вскоре в комнату ворвался Боримко, и обнялись они с Улебом крепко-крепко. Мяли-тискали один другого, хлопали по плечам, все не верили, что встретились после долгой разлуки, что и князь проявил такую благосклонность, редкую для него. Ухмылялся Святослав самодовольно, будто умышленно подстроил это свидание на диво подданным.
— Ай да молодец! — ликовал Боримко, тормоша Улеба. — Добрался к нам из греков!
— Почему ты здесь? — Улеб тормошил Боримку.
— Я в стольной дружине! В Радогоще не хуже прежнего! Лишь тебя и других вспоминают, оплакивают.
— А откуда узнал, что я был у ромеев?
— Да от Велко же! Мы с булгарами ныне в братском союзе, одним войском стоим в глотке ромеев.
— Велко?! — Улеб даже присел.
— Ну да. Он, чеканщик, прибился к нам вместе с многими. Все булгары, кто под греками был, стали в полки. И у нас и у них равный спрос с Царьграда за подлоги.
— Значит, Велко из Расы живой…
— Еще как живой! Первый лучник в войске-то!
— Где сейчас? — спросил Улеб трясущимися губами.
— За Дунаем, в Переяславце. Там и наши остались. Мы ведь малым числом отлучились оттуда, чтобы Курю прогнать. Скоро снова туда воротимся. — Боримко поклонился Святославу и опять повернулся к Улебу, возбужденный, счастливый. — Как я рад тебе! Когда прибыл?
— Месяц, считай. Славный день! Завтра с Кифой, своею суженой, собираюсь к родителю.
Святослав что-то больно размилостивился, извлек из-за пояса золоченный медвежий клык со своею печаткой, протянул его Твердой Руке.
— Принимай мой особый знак. С ним легко достигнешь своего сельца. Предъяви на заставах, свежих коней дадут.
— Вот те на, — удивился Улеб, — я видел однажды подобный на шее у Лиса, как он попал к лиходею и обманщику?
Святослав потемнел лицом, сказал:
— Служил у меня, будь он проклят под землей и в небесной тверди! Он убит. Давняя то история, твоим же булгарином и поведана нам в Переяславце.
Улеб только глазами хлопал. Боримко осмелился пояснить:
— Обо всем доведались. Издыхая, Лис сам отдал Велко похищенный у покойного Богдана медвежий зуб и признался, что был в сговоре с важным ромеем, что царьградский посол науськал Курю на Радогощ, и степняки так набег подстроили, чтобы мы заподозрили булгар. И еще Лис признался, что тебя завлек в западню, в безысходное плавание, да и Велко чеканщика хотел погубить.
— Ихний цесарь, я слышал, готовится дать нам великий бой, — сказал Святослав. — Скоро, должно, сойдемся в сечи. Ты бы, Улеб, пошел ко мне тысяцким, по душе твоя удаль.
— На сечу с ромеями я согласен, — сказал Твердая Рука, — буду там, помяни мое слово. А сейчас хочу в Радогощ. Истосковался по родичам, скитаючись окрай света. Я надеюсь сестрицу свою повидать. Все мне чудится, будто спаслась она от каганского плена.
Тут Боримко подскочил:
— Не в степи она и не дома. Куря отдал ее вместе с прочими былому послу из Царьграда. Велко видел Улию в малой крепости этого грека, пытался вызволить, да тщетно. Неужто не знал?
— Быть не может… — Улеб прислонился к стене. Потом ринулся к Боримке и затряс его что есть силы. — Поклянись!
— Чур тебя, сполоумел, что ли? — Бедный воин едва не задохнулся от немыслимой встряски. — Коли за каждую весть хватать да мотать меня этак, вовсе язык отвалится. Говорю тебе: там она.
— Вот что, — молвил Твердая Рука, и взгляд его загорелся, — нынче поутру опять двинусь к ромеям. Я без Улии домой не вернусь, я в ответе за всех пропавших. Ты, Боримко, отвези мою женку, Кифу, в Радогощ, пусть ее примут пока без меня. Объясни батюшке, что и как, сделай милость.
— Охотно! Только как же ты без Велко? Он с Улией сердце разделил. Надо вам разом, не простит, узнавши, что его обошли. Да и лук его меткий — большое подспорье.
Улеб глянул на князя с мольбой.
— Дозволишь, великий, моему побратиму оставить войско на время?
— Я булгарину не указ, — ответил Святослав. — Запросил бы, скажем, Боримко — гридям нельзя отлучаться в такой час.
— Ах, княжич, — только и вздохнул Боримко.
— Чу, матушка сюда идет, — молвил князь. — Ну-ка в гридницу! Пируйте себе и ждите нас! Все долой! Кроме Улеба.
Нехотя удалился Боримко вслед за стражниками.
Комнату уже заполняла пестрая свита Ольги. Сама она, седая, в темном одеянии, как монахиня, вошла, постукивая клюкой. Девки живо подставили ей скамеечку, набросали подушек — села. Дряхлый священник Григорий стал по один бок от нее, а телохранитель Гуда, точно старый медведь, по другой.
— Звал меня, дитятко?
— Не жури, матушка, что обеспокоил. — Святослав склонил колено и поцеловал ее руки. — Не знаю, зачем и позвал. Видишь ли, тут случилася встреча. Ты ведь любишь глядеть, коли что случается. А уж все позади.
— Не сержусь, — прошептала. — Кто ж кого повстречал?
— Да вот богатырь из уличей и Боримко наш случайно сошлись под твоей кровлей после различных лет.
Улеб выступил из притененного угла к светильнику. Княжич опустил руку на его плечо, подвел ближе к скамейке, где восседала княгиня, продолжал:
— Осчастливил его твой дом, матушка. Все считали его погибшим, а он, вот он, воскрес, что твой бог!
Ольга вдруг улыбнулась Улебу и сказала:
— Вот ты где, сокол. Сам прилетел. А я уж Гуду загоняла: разыщи да разыщи того отрока, что Претича надоумил. Ты чего, гордец, от моей награды схоронился?
— Богатырь и тебе знаком? — удивился Святослав. — Что он еще натворил? Меня, князя, в грязищу сшиб на гулянье, а тебе, матушка, чем услужил?
— Не одной мне, всему Киеву. Ловко бился с печенегами на стане, да еще ловчей обхитрил их и заставил Претича пошевеливаться. Смелый отрок. Я запомнила его имя. Как не запомнить, коли оно у него, как и у непутевого твоего братца.
Святослав легонько толкнул Улеба локтем, и тот догадался наклониться и почтительно чмокнуть протянутую руку Ольги. Ощутил под губами холодные, тяжко пульсирующие жилки под дряблой кожицей.
— Где таился все это время? — спросила она.
— Приспособился в Оболонье у мастеровых людей, — отвечал Улеб.
— А чернавка твоя где? как ее, дружку-певунью… Фия, Фика… нет, нет…
— Кифа, — подсказал он. — Она, мати, со мной.
— Тут, в тереме?
— В пригородне. Меня дожидается на дворе у скудельника, где столуемся.
Ольга глянула на сына, Святослав — на ее молодых боярок, крикнул:
— Ну-ка, девки, бегом! Пусть Иванко! Живо!
Посыпались из комнаты, как горох из пригоршни, крича уже с порога:
— Иванко! Иванко-о!
Улеб смущенно пожал плечами: для чего, мол, весь этот сыр-бор. Дескать, чудной народ в княжьем роду, и зачем только шум поднимают, если ни он, ни Кифа в ласке их не нуждаются. Однако смолчал, не осмелился отказом задеть хозяев Красного двора, тем более, что не почуял себе унижения.
Между тем княгиня обратилась к сыну:
— Оставь его в Киеве вместо Претича.
— Невозможно, матушка, — отвечал Святослав, — он уйдет со мной на Дунай. Претич же научен, а огузы больше не сунутся.
Улеб встрепенулся.
— Нет, княжич, — возразил он, — я с дружиной не могу. У меня своя забота. Ты обещал не неволить.
— Успокойся, — сказал Святослав, — тебе не запрещаю искать сестрицу. Ты намерен взять в напарники Велко, а где он? В Переяславце. Вот нам и по пути туда. И с девой-то своей будешь, считай, до самого Пересеченя. Там Боримко свезет ее в Радогощ и догонит нас. Я все помню.
— Спасибо тебе, — кивнул Улеб.
— Ну и ладно, — молвила Ольга и поднялась, — пойду я. И тебя, сын, заждались небось твои нехристи. Слышь, как горло-то дерут да посудой грохочут внизу. А отрока этого одари. Отдай ему, что ли, двух-трех полоненных огузов, пускай поставят ему дом на Днестре. Он ведь, сказывала я тебе, наквасил их в захапе множество. Его добыча по праву.
— Ничего мне не надо, — сказал Улеб, — не желаю их видеть. Сам срублю избу для женки, не маленький.
— Будет, будет ершиться-то, — громыхнул Святослав, — совсем, гляжу, распоясался! Нет так нет, а гордынею не размахивай.
Простучала клюка Ольги и затихла. Удалилась и свита ее. Княжич с Улебом тоже ушли. С новой силой грянуло пиршество в верхних покоях.
Обильное пламя факелов освещало на внешних тесовых подпорках гирлянды цветов и подвесные охапки благовонных трав: чабреца, девясила, тимьяна, выхватывало из сумрака белые стены, бросало пляшущие отблески на плоский лоснящийся деревянный лик Перуна, и от этого казалось, будто идолище подмигивало и гримасничало, поощряя окружающее веселье.
Улеб внезапно остановился и молвил:
— Покажи мне огузов.
— Ага! Все же любишь подарки!
— Мне они не нужны, — сказал Улеб, — покажи только. Что-то стало охота. Уважь прихоть.
— Пойдем. — Князь кликнул слуг: — Эй, кто-нибудь! — И, когда те подбежали, направился в глубь двора впереди всей ватаги.
Гриди отомкнули ближайшее дощатое вместилище, посветили. Огузы зашевелились, повскакали, сгрудились, точно стая загнанных волков. Дружинники князя морщились, а сам он плевался, как невоспитанный подпасок. Улеб внимательно оглядел всполошившихся пленников и вдруг воскликнул:
— Я как чувствовал! Здесь один из них! Вот он! Сам Мерзя попался!
— Что ты чувствовал? Кто попался?
— Один из тех, что подожгли Радогощ и наших угнали. Он был главным у них. Это он меня сзади дубиной-то. Ну сейчас я ему все припомню!
— Толмача сюда! — крикнул Святослав так, что пошатнулись стены конюшни и огузы присели в страхе. — Боримку зовите! Всех сюда! Еще одно свидание у нашего Улеба! Я придумал потеху, коли так!
Сбежались на крик все, кто был поблизости: и знать, и мелкая чадь. Дружина гурьбой повалила из гридницы, дожевывая куски на ходу и утирая рукавами пену питья на губах. Выволокли опознанного в самый круг. Боримко тормошит Улеба, очумело бормочет:
— Что такое?
— Признали убийцу уличей! — понеслось по толпе.
Князь живо объяснил толмачу суть дела, и тот долго по-печенежски втолковывал что-то озиравшемуся огузу, при этом указывал пальцем то на Улеба, то на Боримку, то на кромешную даль ночи. Степняк слушал. Потом сам залопотал быстро-быстро. Затем снова толмач.
Все уже устали ждать конца затянувшегося непонятного их разговора. Наконец огуз принялся, завывая, колотить себя в грудь и по скулам. В два прыжка подскочил к Твердой Руке, и не успел юноша опомниться, как степняк лизнул его щеку.
Улеб содрогнулся от отвращения, схватил наглеца поперек мехового кафтана, так отшвырнул, что тот отлетел, как ядро из пращи.
Толмач сообщил Святославу, о чем толковал с печенегом, и князь объявил:
— Он племянник кагана по имени Мерзя. Он сознался и признал улича. Ну, еще он Курю ругал, себя оправдывал.
Закричали в ответ возмущенно:
— Нет пощады ему!
— Судить нунь же!
— Смерть убийце невинных!
— Деревьями разорвать!
— На Перунов костер его!
Святослав поднял руку, унял голоса, вынес свое решение:
— Пусть же Улеб и его угостит дубиной.
— Не хочу карать безоружного, — сказал Твердая Рука. — Не могу.
— Я могу! — Боримко выступил в круг. — Дайте мне отплатить этому за слезы родичей!
Но Улеб его отстранил, предложил:
— Надо так. Мерзя отсчитает их своих ровно столько, сколько напало на наше село. Принесите им сабли. Вот мой меч. И сойдемся. Не осилю, гоните их в шею на все четыре стороны.
Толмач перевел Мерзе требование юноши. Тот закивал, отобрал себе подмогу. Загалдели огузы, довольны. Еще бы, двенадцать против одного. Уже видели себя безнаказанно бегущими на все четыре стороны. Принесли им сабли. Стали они в ряд, смотрят на светловолосого чудака, что сам напросился на погибель, ждут сигнала.
— Многовато их, — зароптали росичи.
— Ой ли, справишься? — сказал Святослав. — Я дозволю, но только вдвоем с Боримкой.
— Хорошо, можно так. Отойдите, братцы, — сказал Твердая Рука, — наше теперь дело.
В этот момент, как нарочно, на горячем коне подоспел Иванко, доставил Кифу, как Ольга велела.
Увидела смуглянка, что милый ее с обнаженным мечом рядом с каким-то воином против дюжины сабель в центре круга из щитов безучастных дружинников, рванулась к нему, повисла на шее — не оторвать. Закричала как резаная, прямо сердце зашлось у каждого.
Малуша-ключница, любимица князя, поддержала несчастную криком:
— Деву жалко, а вдруг потеряет ладо! Ах, мужи, хватит кровью куражиться! Не оскверняйте хоть праздник наш! Не дозволь им, княжич!
И князь, подумав, отменил бой, хоть Улеб с Боримкой пытались протестовать.
Малуша взяла Кифу под руки, проводила в сени к праздничной трапезе. Мамки-няньки приветливо встретили юную гостью, плясунью заморскую, окружили заботой на Красном дворе.
Глава XXV
В описываемые времена был год, отмеченный утратой в трех странах, связанных между собой нашими сказаниями. На Руси, в Булгарии и Византии. Года 969-го, месяца июля, дня одиннадцатого умерла великая княгиня Ольга. Почила тихо и покорно от неизбежного недуга всех людей, от старости. Следуя древнему обычаю, поляне положили ее в днепровскую ладью, пронесли на плечах через град, посад и предгородню туда, где сама когда-то присмотрела место для собственного жальника. Хоть и была причастна к христианской вере, оплакивали ее как всех предков на родине. Хоронили не в санях, как то делалось в зимнюю пору, а в лодке, поскольку лето стояло. Еще когда жива была, успел проститься с матушкой Святослав. После тризны отпрысков своих так определил: Ярополка оставил в Киеве, Олега отослал в Искоростень править Деревской землей, а побочного сына, малолетнего Владимира, отдал Новограду, раз уж сами новогородцы запросили его. Свершив это, Святослав воротился к войску за Дунай.
Года 969-го умер булгарский царь Петр, сын Симеона, того самого бесстрашного, знаменитого Симеона, что в свое время провозгласил себя «царем булгар и греков», терзал ромейские армии как никто иной до него и как никто иной до него расширил границы придунайского государства. Как и Ольга, почил Петр от скончания лет своих. Погребли его под церковный звон и заупокойные моления монастырской братии. Старший сын его, Борис, принял власть. Чтой-то поначалу не поладили они с росским княжичем, случилась меж ними ссора со всеми бранными последствиями, однако вскоре Святослав признал его полномочным, законным владетелем, и сошлись они в общих помыслах о возмездии Константинополю.