Однако мисс Уоткинс воспитывала дюжину этих больших птиц исключительно ради собственного удовольствия. Ей было приятно наблюдать, как они сидят на своих огромных яйцах или приходят кормиться вместе с цыплятами, словно куры или индюшки. Сиприен несколько раз сопровождал ее, ему нравилось гладить одну из самых милых страусих стада — с черной головкой и золотистыми глазами, как раз ту самую любимицу Дада, что проглотила шар из слоновой кости, которым Алиса обычно пользовалась для штопки.
Но постепенно Сиприен почувствовал, как в его душе рождается более глубокое и нежное чувство к этой девушке. Он сказал себе, что для своей жизни, полной трудов и размышлений, ему не найти супруги с более открытым сердцем и более живым умом, и вообще девушки, более милой и совершенной с любой точки зрения. Действительно, мисс Уоткинс, рано лишившаяся матери и обязанная вести отцовский дом, была безупречной хозяйкой и вместе с тем подлинно светской женщиной. Именно редкое сочетание благородной изысканности и привлекательной простоты придавали ей столько очарования. Лишенная глупой претенциозности юных городских щеголих Европы, она не боялась погрузить свои белые руки в тесто, стряпая пудинг, умела приготовить обед, не забывала проверить, в порядке ли постельное белье. И это не мешало ей играть сонаты Бетховена не хуже, а возможно лучше многих, чисто говорить на двух или трех языках, читать классические произведения европейской литературы и, наконец, пользоваться успехом на светских ассамблеях, которые устраивались богатыми фермерами округа.
Дело не в том, что на этих собраниях бывало мало изысканных женщин. В Трансваале, как в Америке, Австралии и во всех новых странах, где материальные заботы нарождающейся цивилизации целиком поглощают труд мужчин, интеллектуальная культура оказывается почти исключительной монополией женщин. Вот почему они чаще всего существенно превосходят своих мужей и сыновей по части общего образования и артистической утонченности. Многим путешественникам случалось — не без чувства изумления — обнаружить у жены какого-нибудь австралийского рудокопа или скотовода с Дальнего Запада первоклассный музыкальный талант вкупе с серьезнейшими литературными и научными знаниями. Дочь тряпичника из Омахи[28] или колбасника из Мельбурна[29] покраснела бы при мысли, что она по своему образованию, манерам или иным «совершенствам» может уступить первенство принцессе из старушки Европы. В Оранжевом Свободном государстве, где образование девочек уже издавна ни в чем не уступает образованию мальчиков, но где последние очень рано бросают школьную скамью, этот контраст между полами еще более резок. Мужчина в хозяйстве — это «bread-winner»[30], тот, кто зарабатывает на хлеб; наряду со своей врожденной грубостью он приобретает и всякую иную, которая идет от работы под открытым небом, от жизни, полной трудов и опасностей. Напротив, женщина, помимо домашних обязанностей, считает своим делом изучение искусств и литературы, которые презирает или оставляет без внимания ее муж.
И порой случается так, что цветок исключительной красоты, изысканности и обаяния распускается на краю пустыни; именно такой случай и являла собой дочь фермера Джона Уоткинса. Вот что думал теперь Сиприен, а так как к цели всегда шел прямиком, то и явился, нимало не колеблясь, изложить свою просьбу.
Увы! С высоты своих мечтаний он сорвался вниз, впервые обнаружив почти непреодолимую пропасть, отделявшую его от Алисы. Вот почему, когда после решительного объяснения инженер вернулся к себе, сердце его щемило тоской. Но он был не из тех, кто предается бесплодному отчаянию, и вскоре в упорной работе нашел средство отвлечься от боли.
Усевшись за свой маленький столик, молодой инженер быстро и уверенно закончил длинное, начатое утром конфиденциальное[31]письмо в адрес своего почтенного мэтра, г-на Ж., члена Академии наук и титулярного профессора в Горной школе: «…Чего я не счел нужным упомянуть в своей официальной докладной записке,— объяснял он,— поскольку это всего лишь моя гипотеза, так это точку зрения касательно подлинных процессов образования алмазов, которую мне очень бы хотелось выработать в результате геологических наблюдений. Ни предположение об их вулканическом происхождении, ни гипотеза, приписывающая их появление в нынешних залежах действию сильных шквалов, не могут убедить меня, дорогой мэтр, и мне нет нужды напоминать вам те мотивы, по которым мы с вами их отклоняем. Образование алмазов на месте под воздействием огня кажется мне объяснением слишком смутным и совершенно неудовлетворительным. Какой должна быть природа этого огня и почему он не затрагивает разного рода известняки, регулярно встречающиеся в алмазоносных жилах? Аргументация кажется мне просто детской, достойной разве что теории вихрей или цепных атомов.
Единственное объяснение, которое могло бы меня удовлетворить — если не полностью, то хотя бы в некоторой степени,— это идея переноса элементов драгоценного камня потоками подземных вод с позднейшим образованием кристалла. Меня поразил особый, почти единообразный рисунок разреза разных месторождений, которые я обследовал и измерил тщательнейшим образом. Все они в большей или меньшей степени обнаруживают общую форму чаши, капсулы или охотничьей фляги, положенной набок. Что-то вроде емкости объемов в тридцать — сорок тысяч кубических метров, в которую излился целый конгломерат[32] песка, грязи и наносной земли, прилипшей к первобытным скалам. Это особенно заметно близ Вандергаарт-Копье, в одном из недавно открытых месторождений, которое принадлежит, между прочим, как раз собственнику того дома, откуда я вам пишу.
Что произойдет, если налить в капсулу жидкость, содержащую взвеси из чужеродных тел? Эти чужеродные тела осядут в первую очередь на дне и вдоль краев капсулы. Так вот! Именно это и происходит в Копье: как раз на дне, вблизи центра бассейна, равно как и у его крайних пределов, и находят алмазы. Эту особенность уже подметили добытчики, не случайно стоимость промежуточных клем очень скоро падает, в то время как концессии, находящиеся в центре или по соседству с краями, быстро достигают невероятной дороговизны,— сразу после установления формы месторождения. А значит, приведенная аналогия говорит в пользу переноса вещества под воздействием текучих вод.
С другой стороны, большое количество обстоятельств, перечень которых вы найдете в моих записках, по моему мнению, свидетельствует о том, что собственно кристаллы скорее всего формировались на месте. Ограничусь двумя-тремя примерами: алмазы почти всегда встречаются группами одной и той же природы и одного цвета, чего, конечно, не могло бы получиться, будь они принесены потоком в уже сформированном виде. Их часто находят слипшимися парами, которые распадаются от малейшего сотрясения. Как бы могли они уцелеть при толчках и прочих случайностях передвижения? Кроме того, крупные алмазы обнаруживаются почти всегда под прикрытием горной породы, а это, видимо, указывает, что влияние породы — ее тепловое излучение или совсем иная причина — тоже способствует образованию кристаллов. Наконец, редко, просто очень редко бывает так, чтобы крупные и мелкие алмазы встречались вместе. Всякий раз при обнаружении хорошего камня он оказывается одиночкой. Как если бы все алмазные элементы одного гнезда, под действием особых причин, слились на этот раз в один-единственный кристалл.
Все эти и подобные соображения склоняют меня в пользу кристаллизации элементов, после того как их принесло сюда водой. Но откуда взялись те потоки, что доставили в одно место обломки органических пород, которым предстояло превратиться в алмазы? Установить это было бы весьма важно. Если бы удалось добраться до начальной точки, откуда начался путь алмазов и где их, конечно, гораздо больше, чем в тех мелких залежах, которые разрабатываются в настоящее время, моя теория была бы полностью доказана, и я был бы счастлив. Но заниматься этим я не смогу, ибо срок командировки подошел к концу.
Мне больше повезло с анализом скальных пород…»
И молодой инженер, продолжая рассказ, перешел к техническим деталям, которые представляли для него самого и его корреспондента, несомненно, большой интерес, но о которых неосведомленный читатель мог бы оказаться иного мнения. Вот почему представляется благоразумным его пощадить.
Закончив к полуночи свое длинное письмо, Сиприен погасил лампу, улегся в гамаке и заснул сном праведника. Работа сняла остроту его переживаний — по крайней мере на несколько часов, однако не раз еще молодому ученому являлось во сне милое видение, и ему как-то показалось, будто она просила его не отчаиваться!
Глава IV
ВАНДЕРГААРТ-КОПЬЕ
«Конечно, надо уехать,— сказал он себе на следующий день за туалетом,— надо покинуть Грикваленд! После того, что я выслушал от этого дяденьки, остаться здесь хотя бы на день значило бы проявить слабость! Он, стало быть, не хочет отдать за меня свою дочь? А может быть, он прав? В любом случае, ссылаться на смягчающие обстоятельства — не мое дело! Как бы ни было больно, я должен принять приговор, как подобает мужчине, и надеяться на будущее!»
Оставив колебания, Сиприен занялся упаковкой своих приборов в ящики, которые он сохранил, используя их вместо буфетов и шкафов. Он взялся за дело с жаром и уже час или два усердно работал, когда через открытое окно вместе с утренней свежестью до него, словно пение жаворонка, донесся чистый прозрачный голос, выводивший одну из очаровательнейших песен Томаса Мура:[33]
It is the last rose of summer.
Left blooming alone,
All her lovely companions
Are faded and gone…
Сиприен подбежал к окну и заметил Алису, спускавшуюся к страусиному загончику, с полным фартуком яств на их вкус. Это она встречала песней восходящее солнце.
I will not leave thee, thou lone one!
To pine on the stem,
Since the lovely are sleeping,
Go, sleep with them…
Молодой инженер никогда не считал себя особенно чувствительным к поэзии, однако эти стихи глубоко тронули его душу. Прислонившись к окну, он, затаив дыхание, слушал или, лучше сказать, упивался этими сладкими звуками.
Пение оборвалось. Мисс Уоткинс раздавала своим страусам корм, и было приятно видеть, как они вытягивают свои длинные шеи и неуклюжие клювы навстречу ее маленькой дразнящей ручке. Закончив кормление, она пошла обратно наверх, продолжая напевать:
It is the last rose of summer,
Left blooming alone…
Oh! who would inhabit
This black world alone?…[34]
Сиприен стоял на том же месте, с увлажнившимся взглядом, словно окаменев в очаровании.
Алиса возвращалась на ферму, ей оставалось пройти метров двадцать, когда шорох поспешных шагов заставил ее обернуться, затем вдруг остановиться.
Сиприен, повинуясь непреодолимому желанию и выбежав из дома с непокрытой головой, торопливо шел за ней следом.
— Мадемуазель Алиса!…
— Месье Мэрэ?…
Теперь они стояли друг против друга в свете восходящего солнца, на дороге, окаймлявшей ферму. Посреди пустынного пейзажа их тени четко вырисовывались на перегородке из струганых досок. Теперь, вновь оказавшись рядом с девушкой, Сиприен, казалось, сам удивлялся своему порыву и молчал в нерешительности.
— Вы хотите мне что-то сказать, месье Мэрэ? — спросила она с любопытством.
— Я должен проститься с вами, мадемуазель Алиса!… Я уезжаю прямо сегодня! — ответил он не очень уверенным тоном.
Легкий румянец, игравший на нежном лице мисс Уоткинс, разом поблек.
— Уехать? Вы хотите уехать!… Куда? — упавшим голосом спросила она.
— На родину… Во Францию,— ответил Сиприен.— Мои работы здесь закончены! Научная миссия подошла к концу. В Грикваленде мне делать больше нечего, и я обязан вернуться в Париж…
Он словно бы оправдывался.
— Да, конечно! Это правда! Так должно было произойти!…— лепетала Алиса, сама не понимая, что говорит.
Девушка застыла в оцепенении. Состояние безотчетного счастья, в котором она только что пребывала, исчезло бесследно. Крупные слезы вдруг выступили на глазах, повиснув на длинных ресничках, что их затеняли, но она нашла в себе силы улыбнуться.
— Уехать? Хорошо, а как же ваша преданная ученица,— вы хотите оставить ее, хотя она еще не успела закончить курс химии? Вы хотите, чтоб я так и застряла на кислороде, а тайны азота так бы и остались для меня мертвой буквой?… Это очень плохо, сударь!
Она пыталась сохранить самообладание и способность шутить, но голос выдавал ее. В ее шутках звучал глубокий упрек, тотчас дошедший до сердца молодого человека. На простой язык слова ее можно было перевести так: «Хорошо, а как же я? Выходит, я для вас пустое место? Вы меня попросту вновь отправляете в небытие? Получается, что вы явились сюда, к бурам и алчным рудокопам, показать себя существом высшего, привилегированного общества, ученым, гордым, бескорыстным, ни на кого не похожим! Открыли мне свое сердце и позволили разделить с вами ваши честолюбивые намерения, художественные вкусы! Дали почувствовать расстояние, разделяющее такого мыслителя, как вы, от посредственностей, окружающих меня! Пустили в ход все, чтобы вас уважали и любили! И вы этого добились! А затем, ни с того ни с сего, являетесь объявить мне, что уезжаете, что все кончено, вы возвращаетесь в Париж и постараетесь поскорее забыть меня! И вы считаете, что я приму эту развязку с философским спокойствием?»
Да, все это угадывалось за словами Алисы, а ее увлажнившиеся глаза говорили об этом столь явно, что Сиприен уже готов был ответить на ее не выраженный, но весьма красноречивый упрек. Еще мгновение, и он бы воскликнул: «Так уж вышло! Вчера я просил у вашего отца позволить вам стать моей женой! Он отказал мне, не оставив никакой надежды! Теперь вам понятно, почему я уезжаю?»
Молодой ученый вовремя вспомнил о своем обещании. Он обязался никогда не разговаривать с дочерью Джона Уоткинса о своей сокровенной мечте и, не сдержав слова, считал бы себя достойным прозрения.
Но в то же время он чувствовал, насколько несуразно выглядит его план немедленного отъезда, столь неожиданно возникший под впечатлением неудачи. Ему самому теперь казалось невозможным вот так, без подготовки, без промедления покинуть это прелестное дитя, которое он любил и которое платило ему — это было совершенно очевидно — столь искренней и глубокой привязанностью! Решение, пришедшее к нему двумя часами ранее как самая настоятельная необходимость, сейчас приводило его в ужас. Он даже не осмеливался в нем признаться. И вдруг он отверг его.
— Когда я говорю об отъезде, мадемуазель Алиса,— заговорил он,— то я не имею в виду сегодняшнее утро… Ни даже сегодняшний день! Мне еще нужно сделать некоторые заметки, закончить кое-какие приготовления. В любом случае я буду еще иметь честь видеть вас и говорить с вами… о вашем учебном плане!
После чего, резко повернувшись на пятках, Сиприен кинулся бежать как безумный, вернулся домой, бросился в свое деревянное кресло и глубоко задумался.
Ход его мыслей резко переменился.
«Отказаться от такой прелести из-за того, что у меня чуть-чуть не хватает денег! — думал он.— Бросить партию при первой трудности! Неужели это такой уж смелый поступок, как мне показалось? Не лучше ли пожертвовать некоторыми предрассудками и попытаться стать достойным ее? Столько людей, занявшихся поиском алмазов, за несколько месяцев сколачивают себе состояние! Почему бы и мне не поступить так же? Кто мешает и мне откопать камень в сто каратов, как это удавалось другим, или еще лучше — открыть новое месторождение? У меня бесспорно больше теоретических и практических знаний, чем у большинства здешних мужчин! Почему наука не могла бы дать мне того, что работа при некотором везении дала им? В конце концов, попытка не пытка, риск не столь уж велик! Даже с точки зрения моей научной миссии для меня может оказаться полезным поработать киркой и отведать ремесла рудокопа! И если мне повезет, если я разбогатею таким первобытным способом, кто знает, не пойдет ли Джон Уоткинс на уступки и не откажется ли от своего первоначального решения?»