— Не понимаю, зачем нужны марионетки, чтобы представлять людей? Почему бы людям самим их не изображать? — (Кстати, несколько лет спустя актеры именно так и стали поступать: избавившись от рассказчика и марионеток, они начали представлять сами, каждый играл в пьесе отведенную ему роль.)
Большинство придворных все еще веселились, когда я направился в свои покои. Однако, очевидно, Хубилай отдал распоряжения несколько раньше, потому что как только я лег, еще не успев задуть лампу, которая стояла рядом с кроватью, как раздался скрип двери и вошла молодая женщина; в руках она держала что-то вроде маленькой коробочки.
— Sain bina, sain nai, — вежливо сказал я, но она не ответила. Когда женщина подошла к окну, я заметил, что она не монголка, а хань или принадлежит к родственному им народу.
Девушка, очевидно, была всего лишь служанкой, которая пришла подготовить все к приходу своей хозяйки, потому что я вдруг разглядел, что белый предмет, который она держала в руках, был жаровней для благовоний. Я надеялся, что и госпожа окажется такой же миловидной и изысканно утонченной, как и служанка. Девушка поставила рядом с моей кроватью курильницу — закрытую фарфоровую коробочку, сделанную в виде драгоценной шкатулки с замысловатым рельефным орнаментом. Затем она взяла мою лампу и застенчиво улыбнулась, молча спрашивая разрешения. Я кивнул, и девушка воспользовалась пламенем, чтобы зажечь ароматическую палочку, затем сняла крышку с жаровни и поместила палочку внутрь. Я заметил, что это была пурпурная tsan-xi-jang, которая обладала тонким ароматом, состоящим из нежно благоухающих трав, мускуса и золотой пыли. Комната наполнилась не насыщенным, навязчивым пряным запахом, а ароматом летних полей. Служанка присела на ковер рядом с моей кроватью, кроткая и молчаливая; она учтиво опустила глаза долу, пока изысканный и успокаивающий аромат распространялся по комнате. Но он не слишком успокоил меня. Я чувствовал, что нервничаю, словно и правда был женихом. Поэтому я попытался затеять со служанкой разговор, но она либо была хорошо вышколена, либо совершенно не знала монгольского языка, потому что в ответ даже не подняла глаз. Наконец в дверь снова тихонько поскреблись, и в комнату гордо вошла ее хозяйка. Я рад был обнаружить, что она очень красива — особенно для монголки, — хотя и не такая миниатюрная и изящная, как ее служанка, похожая на фарфоровую статуэтку.
Я обратился к ней по-монгольски:
— Приветствую тебя, добрая женщина.
Она в ответ пробормотала:
— Sain bina, sain urkek.
— Входи! И не называй меня братом, — сказал я, нервно усмехаясь.
— Но это общепринятое приветствие.
— Хорошо, по крайней мере, не думай обо мне как о брате.
И мы с ней продолжили болтать в том же духе — совсем недолго и наверняка наговорив массу глупостей, — пока служанка помогала госпоже раздеться и снять свадебный наряд. Я представился, девушка ответила, слова лились из нее, словно журчащий поток: ее зовут Сецэн; она родом из монгольского племени кераитов; христианка-несторианка, все кераиты были обращены давным-давно каким-то странствующим несторианским священником; она в жизни не покидала своей родной безымянной деревни в далекой северной стране Чувашии, где промышляют пушного зверя. Так она и жила до тех пор, пока ее не выбрали в качестве наложницы и не привезли в торговый город под названием Урга. Там, к ее удивлению и радости, ван провинции оценил Сецэн в двадцать четыре карата и направил на юг, в Ханбалык. Еще девушка сказала, что никогда прежде в глаза не видела ференгхи, и поэтому я должен извинить ее за бесстыдство, но ей очень любопытно узнать: мои волосы и борода от природы такого бледного цвета или они просто поседели с возрастом? Я объяснил Сецэн, что не намного старше ее и мне еще далеко до старости; полагаю, девушка заметила, как росло мое возбуждение, когда я наблюдал, как ее раздевают. Я пообещал красавице в самое ближайшее время продемонстрировать свою юношескую силу, решив, что докажу ей это, как только служанка покинет комнату. Однако та девушка после того, как устроила рядом со мной свою госпожу, снова уселась на ковер возле кровати, словно собиралась остаться, и даже не задула светильник, поэтому моя дальнейшая беседа с Сецэн стала даже хуже, чем пустой: она стала нелепой.
Я сказал:
— Ты можешь отослать свою служанку.
Она ответила:
— Лон-гя не служанка. Она рабыня.
— Не важно. Ты можешь отпустить ее.
— Ей приказано присутствовать при qing-du chu-kai — лишении девственности.
— Интересно, кем? Я не отдавал таких приказаний.
— Вы и не можете, господин Марко. Она моя прислужница.
— Мне все равно, Сецэн, даже если она твой несторианский священник. Я бы предпочел, чтобы она прислуживала госпоже где-нибудь в другом месте.
— Я не могу отослать ее, и вы тоже не можете. Она здесь по приказу придворного сводника и госпожи надзирательницы над наложницами.
— Я занимаю более высокое положение, чем всякие там сводники и надзирательницы. Я здесь по приказу хана всех ханов.
Сецэн выглядела обиженной.
— Я думала, вы здесь, потому что хотели этого.
— Ну, это тоже, — ответил я, мгновенно раскаявшись. — Но я никак не думал, что мне придется развлекать зрителей.
— Она не зритель. Она лон-гя. Не бойтесь, она не произнесет ни слова.
— О господи! Да мне все равно, даже если она споет inno imeneo, только пусть делает это где-нибудь в другом месте!
— А что такое inno imeneo?
— Свадебная песнь. Свадебный гимн. Он прославляет, ну, уничтожение, так сказать, девственности.
— Но именно для этого она здесь и находится, господин Марко!
— Чтобы петь?
— Нет, нет. В качестве свидетельницы. Она уйдет, как только… как только увидит пятно на простынях. Тогда она отправится доложить госпоже надзирательнице, что все идет как надо. Вы понимаете?
— Этикет, да. Вах!
Я внимательно оглядел девушку, которая, казалось, была занята изучением белых завитков, поднимавшихся из курильницы, и не обращала внимания на наши препирательства. Я порадовался, что не был настоящим женихом, поскольку ситуация складывалась весьма двусмысленная. Однако, похоже, ни моя «невеста», ни ее служанка не тяготились создавшимся положением, поэтому я тоже решил отбросить смущение. Так что я вознамерился выполнить свою миссию, чтобы рабыня получила ожидаемое. Сецэн старательно, хотя у нее и не было достаточного опыта, помогала мне. В разгар наших усилий я вдруг заметил, что рабыня обращает на нас внимания не больше, чем если бы мы были такими же неодушевленными, как ее курильница. Однако какое-то время спустя Сецэн поднялась с постели и потрясла девушку за плечо; та встала, помогла госпоже расправить простыни, и они обнаружили маленькое красное пятнышко. Рабыня кивнула головой, широко улыбнулась, поклонилась, задула лампу и вышла из комнаты, предоставив нам самим позаботиться о себе и при желании закрепить свои брачные отношения.
Сецэн ушла от меня утром. В тот день я присоединился к хану и его придворным, поехавшим охотиться на ястребов. Даже Али-Баба отправился с нами после того, как я заверил его, что соколиная охота не слишком опасная и не требует таких усилий, как охота на кабана с копьем. Мы добыли в тот день много дичи и приятно провели время. Поскольку у соколов очень зоркие глаза, то они могут видеть, подкарауливать дичь и наносить удар даже в сумерках; поэтому наша компания в полном составе остановилась на ночь в бамбуковом дворце. Мы вернулись в Шанду на следующий день с огромным количеством птиц и зайцев и отдали всю добычу на кухню. Подкрепившись олениной, я снова, по приказу Хубилая, принял участие в улучшении монгольской расы.
Представьте, эта ночь снова началась с того, что рабыня внесла белую фарфоровую жаровню. Когда я увидел, что это та же самая миловидная рабыня, то попытался выразить свое смущение, ведь девушка оказалась вынуждена присутствовать во время двух моих брачных ночей. Но она только обворожительно улыбнулась и показала, что не понимает или отказывается меня понимать. Поэтому, когда наконец появилась следующая монгольская девственница, представившаяся как Джехоль, я заявил:
— Прости мне несвойственное мужчине волнение, Джехоль, но откровенно говоря, меня беспокоит, что одна и та же посторонняя девушка вторую ночь подряд будет наблюдать за моей интимной жизнью.
— Лон-гя не стоит вашего беспокойства, — равнодушно произнесла Джехоль. — Она всего лишь представительница народа мин, ничтожная рабыня из провинции Фуцзянь.
— Правда? — спросил я, заинтересовавшись тем, что услышал. — Значит, она мин? И все-таки мне неприятно, что кто-то станет сравнивать то, как я проявлял мужскую доблесть в разные ночи. Моя спальня — не театр. И нечего меня обсуждать.
Джехоль только рассмеялась в ответ:
— Не беспокойтесь, она не будет ни с кем ничего обсуждать. Лон-гя не может сделать ничего подобного.
К этому времени с помощью рабыни прекрасная монголка уже разделась настолько, что все остальное вылетело у меня из головы. И я сказал:
— Ну, если это не мешает тебе, то я тоже не стану смущаться.
И эта ночь прошла так же, как и предыдущая.
Однако когда наступил черед следующей монгольской девственницы — ее имя было Йесукай — и опять появилась все та же рабыня мин с жаровней, я снова принялся протестовать. Йесукай только пожала плечами и сказала:
— Когда мы жили во дворце в Ханбалыке, у нас было много слуг и рабов. Но когда госпожа надзирательница привезла нас сюда в Шанду на время охоты, мы взяли с собой лишь несколько домашних слуг, и эта рабыня — единственная лон-гя среди них. Другой просто нет, так что вам придется к ней привыкнуть.
— Даже если она и не болтлива и не станет обсуждать с подружками, что происходит в этой спальне, — проворчал я, — я все-таки боюсь, что служанка, видя меня в постели каждую ночь с другой женщиной, может начать смеяться.
— Она не может смеяться, — объяснила мне сутки спустя Черен, очередная монгольская девственница, которую прислал Хубилай. — Она также ничего не слышит и не может говорить. Рабыня — лон-гя. Вы не знаете этого слова? Оно означает «глухонемая».
— Это правда? — пробормотал я, глядя на рабыню с большим сочувствием, чем прежде. — Тогда нет ничего удивительного в том, что она не отвечала мне, когда я к ней обращался. Все это время я считал, что лон-гя — это ее имя.
— Если у нее когда-то и было имя, она не может его никому сообщить, — сказала Тогон, следующая девственница-монголка. — Между собой мы называем ее Ху Шенг. Но это всего лишь злая насмешка.
— Ху Шенг, — повторил я. — А что в этом плохого? По-моему, очень милое прозвище.
— Это самое неподходящее для нее имя, потому что оно означает Эхо, — объяснила мне Делвет, еще одна девственница. — Но, так или иначе, рабыня ведь все равно никогда не слышит его и не откликается.
— Безмолвное Эхо, — заметил я и улыбнулся. — Имя, может, и неподходящее, но мне нравится это загадочное противоречие. И звучит приятно: Ху Шенг, Ху Шенг…
У Аюке, седьмой или восьмой из монгольских девственниц, я спросил:
— А вот интересно, ваша госпожа надзирательница специально разыскивает глухонемых рабынь, чтобы они выполняли обязанности наблюдательниц во время брачной ночи?
— Ей нет нужды их разыскивать. Она делает их такими с самого детства. Не способными ни подслушивать, ни сплетничать. Они не смогут и рта раскрыть, чтобы высказать удивление или неодобрение, если даже и увидят в спальне странные вещи, так что не будут трещать потом на всех углах о том, что им довелось наблюдать. Если же рабыни в чем-то провинились и их наказывают, они не могут даже стонать.
— Bruto barabao! Их специально делают такими? Но как?
— Все очень просто: у госпожи надзирательницы есть лекарь-шаман, который и осуществляет такую операцию, — сказала Мергус, которая была не то восьмой, не то девятой по счету. — Он вставляет раскаленную докрасна шпильку в каждое ухо и втыкает ее сквозь шею в глотку. Я не могу точно объяснить вам, как это делается, но если вы приглядитесь к Ху Шенг, то увидите крошечные шрамы у нее на горле.
Я посмотрел, это действительно было так. Но, внимательно приглядевшись к Ху Шенг, я увидел не только это. Хубилай был прав, когда сказал, что девушки мин — непревзойденные красавицы. Ху Шенг, по крайней мере, была очень хороша собой. Будучи рабыней, она не пудрила лицо, как это делали другие женщины, живущие в тех краях, и не убирала волосы в жесткие прически, как ее монгольские хозяйки. Кожа Ху Шенг была натурального бледно-персикового цвета, а волосы были просто уложены на голове мягкими волнами. За исключением маленького лунообразного шрама на горле, у молоденькой рабыни не имелось никаких изъянов, чего нельзя было сказать о знатных девственницах, которым она прислуживала. У них, выросших в большинстве своем на открытом воздухе, в суровых условиях кочевой жизни, было множество порезов, рябин и ссадин, которые портили даже самые интимные участки их плоти.
Когда я разглядывал Ху Шенг, она сидела в самой изящной и привлекательной позе, которую женщина всегда принимает бессознательно. Совершенно не подозревая, что ее кто-то рассматривает, девушка прикрепляла цветок к своим мягким черным волосам. Левой рукой она придерживала розовый бутон над левым ухом, а правую руку подняла над головой, пытаясь привести волосы в порядок. А надо вам сказать что подобная поза всегда делает любую женщину, одетую или раздетую, настоящей поэмой изгибов и мягких углов — головка слегка наклонена набок, а руки обрамляют личико, делая композицию гармоничной. Линия шеи мягко переходит в линию груди, груди сладко приподняты из-за того, что подняты руки. В такой позе даже старуха выглядит молодой, толстуха смотрится стройной, костлявая — гладкой, а красивая женщина выглядит еще краше. Я припоминаю, что заметил у Ху Шенг на висках пушок черных волос, растущих до линии челюсти, и другие шелковистые волосы, которые росли у нее на шее. Эти привлекательные мелочи навели меня на мысль о том, что женщины мин, возможно, были весьма пушистыми в наиболее интимных местах. У девственниц-монголок, как я мог заметить, в этих местах имелись свойственные представительницам их нации «маленькие грелки» из мягких, гладких волос, напоминающих мех кошки. Честно говоря, я не очень хорошо запомнил все подробности проведенных с ними ночей, полных любовной игры. Не подумайте, что это объясняется неожиданным проявлением с моей стороны скромности или сдержанности. Просто девушки очень быстро сменяли одна другую. Сейчас я даже не могу точно вспомнить, сколько их было — что-то около дюжины.
О, все они были красивые, приятные, искусные и доставляли мне удовлетворение, но и только. Я вспоминаю о связи с ними как о череде мимолетных событий. Гораздо больше мое воображение поразила маленькая, скромная, молчаливая Эхо — и не только потому, что она присутствовала каждую ночь, но потому, что рабыня мин затмила всех монгольских девственниц. Полагаю, если бы я все время не думал о Ху Шенг, то запомнил бы о монголках намного больше. Их ведь как-никак оценили в двадцать четыре карата, и они были исключительно хороши в постели. Однако, даже наслаждаясь зрелищем того, как их раздевала рабыня лон-гя, я не мог не заметить, насколько крупней монголки казались по сравнению с миниатюрной, утонченной Ху Шенг, какими грубыми были их лица и цвет кожи рядом с персиковой кожей и тонкими чертами мин. Даже их груди, перед которыми при других обстоятельствах я просто преклонялся бы, такие красивые и пышные, казались мне какими-то агрессивными и предназначенными исключительно для кормления, по сравнению с почти детской стройностью и изящностью тела Ху Шенг.
Положа руку на сердце, должен признаться, что монгольские девственницы тоже отнюдь не считали меня идеалом мужчины и не очень-то радовались тому, что им придется со мной спариваться. Девушки прошли длительный и суровый отбор, чтобы разделить постель с ханом всех ханов. Хубилай к тому времени был уже стариком и, возможно, тоже не являлся мечтой молодой женщины, но он все-таки был великим ханом. Должно быть, девушки были страшно разочарованы, узнав, что их предназначили вместо этого чужеземцу — ференгхи, ничтожеству — и, хуже того, запретили пользоваться семенами папоротника, чтобы избежать зачатия. Наверняка они оценивались в двадцать четыре карата в том числе и из-за своей способности к воспроизведению, это значило, что от них ожидали, что они забеременеют от меня и, следовательно, выносят не знатных монгольских отпрысков династии Чингиса, а бастардов-полукровок. Может, их детей и не будут открыто презирать, но все равно на них будут косо смотреть все жители Катая.