Так совершился ее второй брак по способу ракшасов[4]. Третий вид брака — божественный — был заключен тут же, в храме, и она стала девадази. К счастью, Тиллоттама с детства любила танцевать. Мать, смеясь, говорила ей, что, если они обеднеют, ее отдадут в храм — научей. Ее слова оказались пророчеством. Танцы стали для нее единственной радостью, и она занималась этим древним искусством так упорно и так вдохновенно, что скоро достигла мастерства, какого не было и у профессиональных танцовщиц, обучавшихся с раннего детства.
Шел второй год ее жизни в качестве нати, храмовой артистки или девадази, и Тиллоттама как-то свыклась со своей участью. Ее безупречное тело развилось и оформилось в танцах и страсти… Прелестно было и ее лицо с тонкими чертами, маленьким прямым носиком и небольшим ртом, редко свойственным женщинам Центральной Индии. Но из мечтательных глаз девушки никогда не уходила печаль. Сначала Тиллоттама стеснялась ставших очень широкими бедер и высоких крепких грудей, выдававшихся вперед, как широкие опрокинутые чаши. Девушка сама себе казалась неуклюжей, но скоро поняла, что ее цветущее тело по-прежнему легко изгибается в тонкой талии, по-прежнему легко ее несут стройные ноги, свободно и красиво двигаются точеные руки.
Образование ее прервалось, книги здесь отсутствовали. Тиллоттама углубилась в себя, предаваясь бесконечным размышлениям. Вся мечтательность, вся сила фантазии ее чистой и глубокой души обратились к природе, каждое звучание которой находило в ней ясный и сильный отклик. И не только душа — тело стало казаться ей бесконечно сложным инструментом, виной с тысячами струн. Струны звучали только в короткие миги наибольшего вдохновения в танце — все остальное время девушка жила в ожидании, что плохой сон ее жизни вот-вот окончится. Чаще и дольше звучала еще мощная струна страсти, ее повелитель-жрец и не жаждал ничего другого.
Но дни, недели, месяцы шли один за другим, а сон, от которого должна была пробудиться Тиллоттама, становился все крепче, все привычнее.
У молчаливой, серьезной и замкнувшейся в себе девадази не было подруг. Разница между простыми растительными стремлениями юных научей, счастливых своей сытой и веселой жизнью, и грезами Тиллоттамы была слишком велика. Сначала ее побаивались, как лучшую танцовщицу и бессменную канти, возлюбленную главного жреца, но, убедившись в полной безвредности девадази, по молчаливому согласию уважали ее раздумья и грезы. Только чуть насмешливое прозвище чаураджангхаэни[5] осталось как след прежнего отчуждения.
Четыре месяца назад в храмах Бхутесвара появился молодой муртикар[6], изучавший древнее искусство Индии.
Он бесстрашно взбирался на стены и крыши, проникал в потайные уголки храмов, всюду, куда только пускали его равнодушные жрецы. Больше всего времени он проводил в древних храмах по соседству с храмом Шивы.
Даже в знойные часы дня в одной лунге, набедренной повязке, он сидел, напевая и зарисовывая, или что-то измерял, прилепившись к каменным пыльным выступам разрушающихся стен, не боясь змей, обитавших в трещинах. Художник много и сосредоточенно работал, но серьезность труженика сочеталась в его глазах, лице и повадках с мальчишеской озорной веселостью. Таким непохожим он был на всех мужчин-жрецов, составлявших население храмов, так веяло от пришельца просторами открытого мира трудов и настоящей жизни, что Тиллоттаму невольно потянуло к нему. Девушка вдруг стала очень застенчивой и недоверчивой — она любовалась молодым художником издали, прячась в темных нишах и тени колонн. Затаив дыхание, она следила за его работой, невольно восхищаясь уверенными и точными движениями рук, поворотами сильного тела. Девушка смотрела на выпуклую широкую грудь, вздымавшуюся сводом, когда муртикару что-нибудь особенно нравилось и он глубоко вздыхал, на квадратные пластины грудных мышц, на клином сходившуюся вниз спину, на стройную и сильную шею. Особенно нравились Тиллоттаме ноги художника — с точеными щиколотками и узкими коленями, оттенявшими игру мускулов могучих икр, и выпуклые валы мышц на бедрах.
Лицо — в лицо она не смела посмотреть прямо, боясь встретиться взглядами… Но лицо должно было быть хорошим и добрым, судя по очертаниям щеки и виска, маленьким ушам, низкому и мягкому голосу…
В древнем храме Тиллоттаму особенно привлекала одна статуя, статуя такшанкрити. У колонны в Наравахана стояла фигура девушки-якши с манговой гроздью в руке. Опираясь на левую ногу и изогнувшись в глубоком и изящном поклоне, она подавала глиняную чашу священной чете Майтхуна. На щиколотках древняя красавица носила по три нупура, свободных браслета в виде толстых колец, унизанных бусами. Такие же нупуры носила Тиллоттама — только для танца она одевала другие, с маленькими серебряными бубенчиками. Круглое лицо якшини было прелестно, тесно посаженные груди выпячивались крепкими шарами. Необыкновенно широкие бедра круто выгибались от тонкой изогнутой талии и быстро спадали к узким коленям. Стройные длинные ноги попирали какое-то скорченное существо мерзкого вида. Изваяние якшини лучилось таким живым обаянием, что Тиллоттама могла часами смотреть на нее. В фигуре девушки, стоявшей здесь семнадцать веков, девадази находила сходство с собой, а свободная гордая поза статуи отражала ее собственные тайные стремления… «Анади Чарута, вечная красота…» — шептала Тиллоттама перед статуей, как мантру-заклинание.
Художник — его звали Тамралипта — тоже проявил особое внимание к статуе. Он любовался ею, рисовал карандашом и красками и каждый раз, когда шел работать, останавливался перед ней. Здесь и случилась их встреча.
Тиллоттама проскользнула в древний храм еще в голубых предрассветных сумерках, чтобы полюбоваться статуей на восходе солнца, когда красноватый песчаник изваяния приобретал теплый розовый цвет. Линии тела подчеркивались синевой глубоких теней, и древняя якшини словно оживала перед одинокой девушкой.
Закутавшись в просторный плащ, девадази встала у входа, не подозревая, что художник, задержавшись с работой, не убоялся духов древнего храма и заснул прямо на полу за колонной со статуей якшини. Услышав легкие шаги, он открыл глаза и увидел рядом неизвестную девушку. Плащ лежал на полу. Обнаженная до пояса и вся золотая в свете зари, незнакомка в глубокой задумчивости смотрела на статую, иногда оборачиваясь к пылающему горизонту.
Вдруг Тиллоттама вздрогнула, все ее тело напряглось в готовности к бегству. Перед ней внезапно вырос улыбающийся художник. Его лицо было именно таким, каким она представляла его себе. Серьезные и одновременно озорные глаза смотрели на нее с таким радостным и откровенным восхищением, что девушка улыбнулась и успокоилась.
— Супрабхатам, мохини ситара![7] — восторженно воскликнул художник.
Тамралипта назвал себя и, торопясь, заговорил о том, как она прекрасна. В ней он, видевший так много девушек, женщин, картин и статуй, много лет ищущий Парамрати, воплощение красы женщин Индии, внезапно нашел совершенство, облик истинной красоты. Художник сразу подметил сходство Тиллоттамы с древней статуей. Любуясь изваянием, он и не подозревал, что встретит здесь живое ее воплощение, в тысячу раз более прекрасное. Тамралипта умолил девушку встать рядом со статуей и, схватив лист картона, принялся делать набросок. Взгляд художника, пристальный и острый, изучал ее всю, но девушка почему-то не чувствовала ни малейшего смущения. Более того, что-то отозвалось в ее душе и теле и восприняло восторг художника, вторя ему. В безотчетном желании, как в повороте танца, Тиллоттама выдернула заколку, удерживающую кусок ткани вокруг бедер — весь ее утренний наряд. Юбка упала к ногам, девушка ступила на левую ногу, невольно подражая позе статуи. Тамралипта побледнел. Понимая порыв девушки и чувствуя, что тот сейчас пройдет, он затаил дыхание, продолжая с отчаянной скоростью набрасывать на бумаге полные очарования линии. Не прошло и минуты, как девушка, словно очнувшись, схватила плащ и, опустив голову, кинулась по ступенькам к выходу, но художник догнал ее.
— О, не уходи, кто ты, где ты живешь?
Тиллоттама без слов кивнула головой в сторону храма Шивы.
— Ты науча или девадази? — не успокаивался художник и получил новый утвердительный кивок. Волнуясь, он в простых безыскусных словах сказал, как она понравилась ему, как он вдруг ощутил их близость. И странное дело — недоверчивая, гордая, оскорбленная жизнью душа девушки открылась ему навстречу, видя веря и чувствуя правду в его словах, а еще больше в лице и глазах, в порывистых жестах. Тамралипта добился обещания, что они увидятся вновь. Еще три раза они виделись на рассвете в древнем храме, делились мечтами и чаяниями, говорили о природе, искусстве, танцах и становились все ближе друг другу. Тамралипта полюбил ее, простую девадази — девушка чувствовала это, и в ней самой медленно распускались цветы посеянной художником любви. Тамралипта стал работать в храме Шивы и два раза видел ее танцы. Она украдкой следила за ним, когда он сидел у основания колонны, неподвижный, как каменный столб, и танцевала для него. Но с чем большим восхищением Тамралипта следил за ее танцами, тем печальнее становилось его лицо. В тот черный день последнего свидания она спросила его о причине печали.
— Твои танцы, апсара Тиллоттама, — тихо сказал Тамралипта. — Твое тело танцует и плачет о несбывшемся!
— Такова правда жизни, милый! — прошептала девушка, впервые так назвав художника.
— Расскажи мне о себе все, если можешь, — попросил он.
Девушка без утайки описала свою недолгую и уже полную горечи жизнь, умолчав лишь о трудных подробностях. По мере рассказа голова художника опускалась все ниже, словно глыба камня давила ему на затылок.
— Ты и сейчас возлюбленная Крамриша? — нервно спросил художник, и Тиллоттама поняла, что ему рассказали многое, если не все. Девушку охватило возмущение. Она вскочила, прижалась спиной к колонне, учащенно дыша и не сводя пристального взора с печального лица Тамралипты.
— Ты думаешь, я — зинакари[8]? — с горечью прошептала девушка. — Я сказала тебе все… Теперь уходи.
Художник не испугался грозно сдвинутых бровей и заблестевших гневом и слезами глаз. Он опустился на колени, не сводя взгляда с девадази.
— Пойми, ай Ситара, в тебе я впервые увидел всю божественность красоты! Как парамхарья — высшая цель — ты встала на моем пути. Но в блеске твоего совершенства так ярко проступает каждое пятно, которое не может, не должно затемнять тебя…
Тиллоттама поняла. Вереница ночей, полных яростной страсти, в которых ослабевала, плавилась ее воля, притуплялись стремления, когда жадные и презрительные руки овладевали ее безупречным телом… Ее телом, которое так любил художник, перед которым он склонялся, как перед божеством… Тиллоттама только сейчас почувствовала себя опороченной, ощутила, как трудно художнику найти воплощение своей мечты в такой женщине, как она! В порыве безысходного горя девушка распростерлась на плитах пола, всем сердцем моля, чтобы художник склонился над ней со словами утешения. «Лар-пьяр, Лар-пьяр»[9] — назойливо и ненужно звучали в ее ушах слова припева старой песенки. Но Тамралипта не склонился к ней. Уязвленный в самое сердце ревностью, исполненный несправедливого мужского негодования, он выпрямился, скрестил руки на груди и уставился в темную глубину двора. Внезапный медный удар, донесшийся из храма, заставил их вздрогнуть. Крамриш звал Тиллоттаму. Она вскочила, в отчаянии посмотрела на Тамралипту, но художник молчал. И она побежала прочь, в темноту храма, как в глубину безысходной пропасти, не сознавая куда.
— Тиллоттама, Тама!.. — услышала она позади возглас Тамралипты. Девушка остановилась, но тут перед ней вырос Крамриш. Жрец властно схватил ее за руку и повел в темноте к едва освещенному лампадой тупику за громадной статуей Шивы. Не спрашивая ни о чем, он овладел ею и долго не отпускал, словно угадывая смятение своей наложницы.
Освободившись, Тиллоттама бросилась на поиски художника, но его нигде не было. Не появился он и на следующий день, и через неделю, и вот уже прошло около трех месяцев… Осторожными расспросами девушка выяснила, что художник уехал неизвестно куда, очевидно, по спешному делу, так как бросил работу неоконченной. Так загорелась, засияла и угасла ее новая несбывшаяся мечта…
«Что же, он не смог полюбить меня такой, какая я есть…» — девушка очнулась и увидела, что двор храма погружен в темноту. Только огоньки звезд в бархатном черном небе дрожали и мерцали в струях воздуха, поднимавшегося от разогретой земли, будто сами звезды трепетали в тайно сдерживаемом нетерпении… Тиллоттама поднялась со ступенек и оперлась спиной о колонну. Колокольчики ее танцевального наряда нежно зазвенели. Нет, достаточно, она больше так жить не может…
Горячая тропическая ночь звучала и звала разными голосами за стенами храма. Струи пряных ароматов, дразнящие или опьяняющие, проплывали в едва ощутимых потоках воздуха, смешивались, переплетались, исчезали и возвращались. На деревьях, в трещинах стен шевелились, ползали и бегали ночные животные, в воздухе носились летучие мыши, реяли бабочки.
Где-то медленно звенели струны ви́ны — его, Тамралипты, любимого инструмента… Девушка закрыла глаза, и милый облик художника встал перед ней в знойном мраке, царившем над навесом входа, как в ту черную безлунную ночь. Тиллоттама крепче зажмурилась, закинула руки за голову и выгнула спину, охваченная бессознательным желанием… Вниз по спине побежала знакомая дрожь, ноги налились томной тяжестью… Глаза затуманились, губы раскрылись красным лепестком…
Девушка не заметила, как сзади к ней вплотную подошел Крамриш. Умело и быстро он разомкнул цепочку нагрудных чашечек, распахнул бархатный чоли, и его горячие руки сжали поднявшиеся груди Тиллоттамы, перебирая и сдавливая соски между пальцами. Жрец притянул к себе девушку и, обдавая жарким дыханием ее плечи, зашептал знакомые слова:
— Ты — моя Ашвини, небесная кобылица… жена Солнца.
Тиллоттама сразу очнулась от грез. Крамриш увлек девушку к низкому ложу за статуей Шивы. Большой бубенчик на чеканном поясе девадази глухо и жалобно звякнул, ударившись о циновку. Тиллоттама раскинула руки, из горла вырвался сдавленный стон, когда тяжелое тело жреца придавило ее. Точно сам Шива-Разрушитель вошел в тугой круг ее бедер, заставив девушку вертеть ими, извиваясь, выгибаться дугой, со стонами рваться прочь из железных объятий Крамриша. Колокольчики ее ножных браслетов долго звенели — резко и отрывисто или частым дрожащим звоном… Изнемогая от зноя в душном тупике храма, девушка долго лежала без сна на влажном ложе. Щеки ее горели от стыда. Ею снова овладели силы шрингара, опутали цепями страсти, сделали слабой и уступчивой. Почти с отвращением она подумала о своем наполненном древними силами чувственности теле, так властвовавшим над нею. Эти затвердевшие груди с торчащими темными сосками, распухшие от поцелуев отвратительного Крамриша губы. А в темноте перед ней снова и снова возникал образ Тамралипта, серьезного и чистого, с печалью в ясных глазах, зовущего куда-то в неизвестную светлую даль… Да! Бежать отсюда, бежать скорее!
Твердыня Тибета
Солнце заходило в Гималаях быстро — едва успело закончиться приношение коней счастья, как в ущельях стало темно. Снежные короны по-прежнему сияли, приобретая все более отчетливый розовый оттенок. Темнели острые клинья теней, взбегавшие по ложбинам каменных откосов, а голубая дымка подножий с каждой минутой становилась менее прозрачной и поднималась выше. Следом за этим голубым плащом снизу медленно наползала черная мгла, сначала заполнившая только ущелья, и широким разливом хлынувшая к подножию гор, когда синий пояс поднялся до уровня снегов.
Ветер незаметно прекратился, наступила тишина, и сумеречный воздух пронизало странное сияние, изменившее все цвета: красные сланцы сделались черными, светло-серые откосы — голубовато-серебряными, а желтые халаты лам приобрели шелковистый малахитово-зеленый оттенок. Эта изменившаяся страна исполнилась мира, но не косного покоя, пришедшего к последнему концу, за которым нет более ничего. Нет, покой гималайских сумерек, казалось, был проникнут ожиданием чего-то великого, что должно свершиться при смене дня и ночи. Ничего не свершилось — только угасло сияние воздуха, и все краски умерли, стали чугунно-серыми. Небо, зеленовато-красное, темнея, наливалось зеленью, звезды вспыхивали одна за другой, а темные стены ночи смыкались над головами путников.