- Лучше поздно, чем никогда, - сказал Тюльпан, в свою очередь вставая и обнимаясь:
- Я лейтенант Тюльпан, мое имя - Фанфан. Я называл вас Тонтон и вы были героем моей юности, до того дня, когда я узнал, что вы не убиты.
- Фанфан, мой мальчик, я сожалею, что разочаровал тебя, не скажу, что постараюсь поступить лучше в следующий раз, но знай, моя нежность всегда с тобой, будто я вскормил тебя. Ах, луноподобный, что за встреча!
Затем, поразмыслив ещё немного на тему игры случая и судьбы и возможности двум параллелям однажды пересечься, индеец из предместья Сен-Дени спросил: - Но скажи мне, как ты узнал, что я не умер? От Пиганьоля?
- Он был лишь вестником ваших подвигов, Тонтон. Ах, эти рассказы о подвигах гренадера Донадье! Тысячу раз я замирал от страха в мгновения, когда вы героически гибли под стрелами ирокезов.
- Да, вот что постоянно стояло у меня перед глазами, - хмуро сказал ирокез. - Я не хотел, чтобы моя бедная Фелиция лишилась пенсии вдовы военного. И так достаточно грустно быть вдовой. Тем более, небогатой... А так и было! Вот что меня грызет теперь.
- Будьте покойны! Она имела свою пенсию.
- Вдовы?
- Да.
- Но ты же знал, что я не убит. Следовательно, Фелиция не могла быть вдовой.
- Официально она была ею. Но кто-то, не знаю как, знал правду! Граф Бальзак.
- Боже! Мой командир из Третьего Драгунского во-время этой чертовой войны.
- По чистой доброте, по христианской добродетели и человечности, пенсии, назначенные вдовам действительно погибших из его полка, были назначены и вдовам пропавших. Я узнал это от человека, называвшего себя Брат Анже и достойного этого имени. Он был моим ангелом-хранителем до самой смерти.
- Нас было шестеро, - сказал экс-Донадье Виктор после молчания, во-время которого, может статься, он от всей души благодарил за доброту графа де Бальзака, который, слава Богу, освободил от всех забот Фелицию.
- Шесть?
- Шесть пропавших. Во-всяком случае из моего полка.
- А пятеро других?
- Они погибли, - сказал Виктор, упомянув о здешнем влажном климате. Затем, вновь сев и погрузившись в мысли, они выпили ещё рому.
Снаружи гудело празднество, и Тюльпан, слегка взволнованный, спросил, действительно ли не снимут скальп с английского офицера, в чем Большая Борзая его уверил, бросив взгляд на происходящее снаружи, где занимались экзекуцией охотника-голландца, продавшего племени тускароса картуши, в которых порох был заменен на смесь муки с сажей. Голландец, пойманный и закованный шесть недель назад, ожидал визита одного английского генерала, в честь которого произошла бы экзекуция, теперь совершаемая с благословления Лафайета по случаю смены союзника. Как бы ни сомневался Тюльпан, что это не должно было понравиться генерал-майору, он ничего не сказал, постаравшись не раздражать Тонтона - ирокеза, который за двадцать лет стал настолько индейцем, что привык к подобным публичным развлечениям. Он скорее готов был ещё немного выпить рому, чтобы притормозить свое слишком живое воображение и не представлять сцену, восторженные крики с которой говорили сами за себя. Вернувшись после стольких лет забвения, Виктор - он же Большая Борзая - спросил его, действительно ли Фелиция вышла замуж за Пиганьоля, и услышал следующее:
- Пиганьоль, не имел никакой выгоды от вдовы, бесчестно спя с ней. Она тебе нравилась, а я уверен, что это было так, ибо это прекрасная наседка, женись, мой друг, женись. Если ты мне в этом поклянешься, я спокойно дезертирую.
Было видно, что Донадье даже на таком расстоянии испытывал острое чувство ответственности перед своей супругой, которую он покинул, заботясь о себе. И на круглой физиономии, раскрашенной разноцветными мазками, возникло классическое выражение наиплутейшего плута, признанного невиновным. Да, Пиганьоль действительно женился на Фелисите.
- Возблагодарим Господа! - воскликнул Большая Борзая, у которого чтение Священной Библии отточило лексику. - Сделал ли он её счастливой? Это меня давно беспокоит.
- Это скорее она сделала его счастливым, - ответил Тюльпан.
- А, хорошо! - молвил тот. И так как он помрачнел, Тюльпан вероломно спросил:
- Что так вас огорчило?
- Может понравиться, что ваша жена осчастливила кого - то другого, а не тебя? - проворчал Большая Борзая, не знавший, что высказал истинную правду.
- Тонтон! Вы дезертировали одновременно и от неё и от Франции.
- И что? - разгневался Тонтон (прекрасно отдававший отчет в своей нелогичности). - Ну ладно, ладно, я хотел этого, - проворчал он. - Истинная правда, я хотел этого. По крайней мере, надеялся, что он так же осчастливит её.
- Конечно, ему нравилась пенсия за вас. Но он очень любил Фелицию, и я должен сказать, что как муж и как приемный отец он был лучше предшественника.
- Предшественник? Был предшественник?
- Да, Филибер Тронш, невзрачный мастер - оружейник...
- Тронш? Но я знал его! Он тоже жил на улице Косонери. Вместе изучали катехизис. Не говори мне, что Фелиция вышла замуж за Тронша!
- Ну да
- Не хватало, чтобы она сожгла мосты! Тронш[9] со своей башкой! Если бы я знал, что у меня будет такой приемный сын, я бы никогда не ушел.
- Это было бы лучше всего: мои ягодицы до сих пор пылают от воспоминаний о Тронше. Фелиции - тоже. К счастью он протянул недолго: замерз однажды на улице. А немного погодя Алцест Пиганьоль, до этого скромный нахлебник, перебивавшийся с одного на другое, рассказав о вашей кончине, перевел разговор на женитьбу, прикарманив пенсию Фелиситы и мою.
- Ты получал пенсию?
- Брат Анже, о котором я говорил, а кем он являлся на самом деле, никто не знал, сказал мне, что какая-то важная особа, которая произвела меня на свет, продолжала интересоваться мной..., на почтительном расстоянии.
- Так скажи, сынок, ты голубых кровей?
- Я надеюсь однажды ответить на вопрос о цвете, - ответил Тюльпан уклончиво. - Во-всяком случае, какая бы кровь ни была: белая, голубая или красная, ей я обязан своей пенсией и повышенной заботой, оказываемой вашим Пиганьолем.
- Мой Пиганьоль! Мой Пиганьоль! Я не знаю, что ты этим хочешь сказать, но если Пиганьоль по-свински обошелся с тобой - это не причина называть его моим. Я не давал ему благословления стать приемным отцом малыша, пристраиваясь к его пенсии. В особенности если малыш вел себя неплохо если я правильно понял?
- Долго рассказывать, как меня приютила прекрасная молодая вдовушка, хозяйка модного магазина. Элеонора Колиньон...
- Приютила? Я должен сказать: "Хей! Хей?"
- Можно. Можно сказать ещё - хи, хи!, если я вам объясню, что у Элеоноры была восхитительная дочка, Фаншета, но не рассказывать же вам о моем первом боевом крещении...
- Мать и дочь, черт возьми! Извини. Продолжай. - То есть я хочу сказать... У меня однажды были две сестры, - сказал он как в бреду, но тотчас спохватился: - Извини меня, я слушаю, - и продолжал дальше, не слушая, - Рафаэла и Анжелика, так их звали. Так ты сказал...
- Что деньги на мое содержание перешли к Элеоноре, что взбесило Пиганьоля и он задумал её обобрать. Для этого он вел переговоры с неким Хлыстом, ужасный типом. К счастью, я знал уже о лжи насчет вашей смерти. К тому же его попытка дезертирства обошлась ему тремя годами тюрьмы. Тогда, утром, я встретил его на улице и предупредил, что он не скроется от брата Анже и меня. Пообещал дать Фелиции адрес бюро того самого графа де Бальзака, где она могла бы получить все необходимые разъяснения и о вас и о нем. Он тотчас взвесил все последствия и тут же согласился с оставшейся ему одной лишь пенсией Фелиции и выказал честность, отказавшись от выкупа. Должен сказать, мы холодно простились, в надежде никогда не видеться вновь.
- Хорошо, сынок - провозгласил, помолчав, Большая Борзая, слушавший Фанфана с интересом и нарастающей симпатией.
- Мы, ирокезы, говорим: "он осмелился показать свой зад бизону", что означает: у него нет страха перед опасностью. Ты мне представляешься малышом, посмевшим показать зад бизону. Или мужчиной, взявшим трех молодых жен.
- Я предпочел бы последнее, - убежденно сказал Тюльпан.
- Надо представить тебе моих дочерей, - все ещё мечтельно протянул гренадер Донадье. - У меня их пять. - Он рассмеялся. - Сможешь ли ты представить себя ирокезом?
- Смогу, - рассмеялся и Тюльпан. - Я был пехотинцем в королевской армии. Я сражался на Корсике, был бездомным, нищим, продавцом угля и шпионом в Англии, где мне не удалось выкрасть планы нового оружия, позволившего бы быстрее разгромить "омаров". Я страдал потерей памяти, был любовником англичанки, привезшей меня в Бордо, где я стал любовником её сестры, и откуда отправился в плавание с Лафайетом.
- Надеюсь, - сказал Большая Борзая, потрогав его бицепсы, - что Фелиция тебе понравится.
- Фелиция?
- Моя младшая, пятнадцати лет. Я её назвал в честь той Фелиции.
Затем, настаивая может быть потому, что он разгадал Тюльпана, удивленного и заинтригованого одновременно, - как всегда бывает, когда неожиданное приключение появляется на горизонте, приключение начинающееся в самом себе, что свойственно подвижным душам, имеющим тайные сердечные раны - из-за необычной перспективы, открывающейся перед ним:
- Не плохо быть ирокезом, знаешь, Фанфан. Это благородный народ, немного трудный, но чувствительный, с открытым сердцем, когда их рука не занята томагавком. Они быстро привыкнут к тебе, если ты привыкнешь к ним. Они знают, что если ты их поймешь, тогда Великий Маниту отблагодарит тебя по заслугам и они тебя примут.
И из уст старого француза вырвался меланхолический призыв:
- Мне очень хотелось бы видеть тебя своим зятем. Разговоры о старых добрых временах (он, очевидно, хотел сказать своих), о Париже, Сене. Наконец, все это (молчание). Чего мне не достает - это вина. - И тут же обожженный солнцем горожанин, ошалевший некогда из-за суеты и шума предместья Сен - Дени, выпалил с жаром:
- А тишина, старина! Великое молчание леса и прерии. Чистый, прекрасный воздух. Родники без привкуса дерьма, подобно воде в Париже. Знаете ли вы, парижане, что такое тишина и чистый воздух? Уже в мои времена предместье Сен-Дени было вертепом, где тысячи ночных горшков опорожнялись через окно, а что же там сегодня?
- Ничего, - ответил Тюльпан, - Во время моего последнего визита - все те же ночные горшки, угробившие остатки воздуха. (И посерьезнев вдруг:) Благодарю за ваше предложение, Тонтон. И я не сомневаюсь, что ваша Фелиция мне понравится. Но подумайте, столько преодолеть на пути в Америку, это не делает чести, если теперь... когда ...
Две вещи помешали ему закончить фразу: внезапное сознание, что лагерь (давно ли уже? Быть может, всего несколько секунд?) погружен в тишину, затем внезапное появление в вигваме Лафайета.
Лафайет был бледен, с изменившимся лицом. Тюльпан обеспокоенный и этой тишиной, и этим вторжением, тотчас обратился к нему:
- Что произошло, мсье генерал-майор? Почему не слышно больше голосов?
- Все кончено, - тихо сказал маркиз, наполняя себе чашу ромом и лихорадочно выпив её.
- Что "все кончено"? - Тюльпан уже видел расторгнутый союз. Но речь шла, к счастью, не об этом, как заверил его Большая Борзая.
- Голландский охотник, - сказал Большая Борзая, - фьюить. - И, согласно обычаю, все замолчали, давая возможность душе спокойно достичь врат Вечности.
- Не нравится мне все это, мсье Большая Борзая, - сказал Лафайет. - Я могу смотреть в лицо опасности и смерти, но не так, как вышло с этим беднягой.
Он прикончил свой ром и сказал, что уже время возвращаться в лагерь вирджинцев, чтобы сообщить им счастливую весть о союзе, заключенном сегодня.
Душа охотника, должно быть уже достигла Великой Прерии, ибо, едва они вышли, сопровождаемые Большой Борзой, крики и бой барабанов вновь возобновились. Толпа и приветствия сопровождали их до лесной опушки, но только Большая Борзая проводил их под сень деревьев. Он указал короткий путь, известный только ему. Десять минут спустя во-время их прощания генерал-майор не был очень удивлен, услышав от Тюльпана, пожимавшего руку старому ирокезу на французский манер:
- Пока, Тонтон. И до скорого. - И услышанному ответу:
- Пока, сынок!
Он мог бы охотно воскликнуть:"можно сказать, что вы пасли вместе свиней, Бог мой!" Но, не способный на столь тривиальную фразу, генерал-майор довольствовался мыслью, что встав за столь короткое время на дружескую ногу с ирокезом, пусть даже бывшим французом, Тюльпан показал способность интриговать и дипломатический талант, которого он не замечал до этого, и поднялся в его глазах. Так как вся правда ему никогда не открылась, он остался убежденным до конца своих дней, что Тюльпан, если бы учился, был бы полезен на дипломатической службе.
В свою очередь попрощавшись с Большой Борзой, он направился по тропе, а старик задержал Тюльпана за рукав.
- Когда?
- Когда что?
- Ты мне скажешь сейчас, из-за чего ты отправился в Америку? Почему?
- Из-за девушки.
- Черт подери! С такими глазами и твоей рожицей ангелочка-ворюги, мог ли я в этом сомневаться! Вот почему мсье отказывается от моей Фелиции (он улыбнулся)! Расскажи, шельма.
- Это было во время экспедиции на Корсику. Я встретил её там после того, как дезертировал. Вся её семья была расстреляна французами. Я спас её от бандитов, а потом она спасла мне жизнь. По случаю, благодаря старому другу Картушу, - двойному, тройному или учетверенному агенту, я уже не знаю, мы покинули остров. А потом в Средиземном море наше суденышко было атаковано английским фрегатом. Картуш и я спаслись, а она, ну ... она попала в руки англичан. Вот почему однажды я оказался а Англии, о чем я тебе рассказывал...
- Словом, с тех пор ты странствуешь по свету!
- Ты понимаешь, ради этого я и живу, не обращая внимания ни на что больше, - лишь бы найти её. В Лондоне она была у капитана Рурка, командира фрегата, одним словом. Но когда я наконец нашел его, он был мертв. Рурк повесился в своей комнате. А она? ... Исчезла. И затем однажды одна женщина, Дебора Ташингем, подобравшая меня под Лондоном, когда я потерял память, привезла меня в Бордо, к своей сестре, Авроре Батендье... Ты меня понимаешь?
- Две сестры, с которыми ты спал, или это другие?
- Нет, именно эти.
- Итак, твоя женщина...
- Она заговорила о свадьбе, на которой присутствовала два года тому назад, в Лондоне, свадьбе капитана Диккенса, уехавшего в Америку двумя днями позже вместе с молодой супругой...
- Летицией, - перебил Большая Борзая. - Летицией Диккенс, сказавшей мне однажды в Филадельфии: "Хорошие же вы совершаете ошибки во французском для француза!" Боже, сынок, она самая прекрасная женщина, какую я видел! Ты прав, она стоит того, чтобы в поисках её перевернуть свет. Отлично, попытаемся все как-нибудь утрясти, сынок. Я же говорил, что полюбил тебя навсегда, так, будто сам вскормил тебя?
- Мсье Тюльпан, - сказал сурово Лафайет, когда лейтенант догнал его, если бы не неотложная нужда, заставившая меня остановиться, я вернулся бы без вас и вы бы потерялись.
- Мсье генерал-майор, я видел, что вам нужно было справить нужду, и счел благоразумным остановиться на расстоянии.
- Оставив меня одного, без прикрытия.
- Этот лес наводнен только нашими друзьями, мсье, благодаря вам.
- Да...Ох, и вам также, мой дорогой, - сказал маркиз смягчаясь. У него не выходила из головы скорая победа Тюльпана над Большой Борзой. Затем, закончив приводить себя в порядок, он удивленно спросил:
- Что за ангельская улыбка, мсье Тюльпан?
- Мсье, я думаю, что Бог есть.
- Естественно, есть. А что? Вы его встретили?