— Ваша
[16]
пишет из Петербурга, что русскую горничную, служащую у леди Вудхауз, застали за
[17]
— как вам это нравится?) и даже заставила Альберта рассмеяться за вечерней игрой в шарады, изобразив Елену Троянскую со своим шотландским акцентом. Я-то из него не смог выдавить и улыбки; он ходил на охоту с другими джентльменами, и приноровиться к его величавой поступи было настоящей мукой. Выражение лица у принца вечно было такое, будто он перебрал горчицы, а оленей он убивал, будто обкурившийся гашишем гази.
[18]
Не поверите, но его понятие о спорте доходило до того, что потребовалось бы вырыть настоящую траншею, чтобы мы могли незаметно подкрасться к оленю; он бы и на это пошел, но егеря-шотландцы были настолько против, что идею пришлось забросить. Впрочем, Альберт так и не понял их возражений — главное для него было убивать зверей.
К тому же он бесконечно что-то писал и играл немецкие пьесы на фортепьяно, причем я бешено ему аплодировал. То, что они с Викторией переживали тогда не лучший период в своих отношениях, так же не облегчало дела. Королева обнаружила (и поделилась этим с Элспет), что стала беременной уже в девятый раз, и изливала свои переменчивые настроения на дорогого Альберта. Беда в том, что он был с нею чертовски терпелив, что, насколько я знаю, может быстрее всего привести любую женщину в бешенство. К тому же он всегда был
[19]
в слове
[20]
в замок. [III*]
Я раньше не встречался с ней, но как самый известный среди присутствующих участник Крымской войны был приглашен присоединиться к тет-а-тет Флоренс и королевы, который состоялся после обеда. Если хотите знать, встреча была достаточно холодной: обе женщины изрекали благочестивые банальности, Флэши передавал булочки, а когда это было необходимо — одобрительно кивал, соглашаясь, что для правильного ведения войны нам не хватает только санитарии и умных бумажек на стенах в каждом госпитале. Мисс Найтингейл (настоящая ледышка) этак спокойно спросила меня, что могли бы сделать полковые офицеры, дабы предотвратить заражение солдат некими деликатными инфекциями от — гм-гм — сопровождающих войска женщин определенного сорта. Я чуть с проклятием не уронил свою чашку на колени королевы, но вовремя опомнился и заявил, что мне никогда не доводилось слышать о чем-либо подобном, по крайне мере, в легкой кавалерии. Что? Французская армия? Ну, это совсем другое дело. Представляете, я почти заставил ее покраснеть, хотя сомневаюсь, что королева вообще поняла, о чем мы вели речь. По моему мнению, Найтингейл просто зря тратила свои лучшие женские годы: симпатичное лицо, хорошо сложена и не обижена формами, но в глазах у нее читалось холодное: «не-смей-касаться-меня-своими-блудливыми-руками-парень» — одним словом, дамочка того сорта, с которой тоже можно сварить кашу, если только вы готовы потратить на нее достаточно времени и сил. Что касается меня, то мне для этого редко хватало терпения. Где-нибудь в другом месте я бы, наверное, и приударил за ней, хотя бы для разнообразия, но обстановка королевской гостиной накладывала свои ограничения. (А может, и зря я не решился — даже арест и опала за неприличные приставания к национальной героине вряд ли были бы хуже тех тяжких испытаний, которые обрушились на меня несколько часов спустя.)
Тот вечер мы с Элспет провели на праздновании дня рождения в одном из больших поместий неподалеку; это был веселенький вечерок и мы оставались там до полуночи, пока все не закончилось, а потом тронулись в обратный путь в Абергелди. Была пасмурная грозовая ночь, начинал наяривать крупный дождь, но мы не обращали на это внимания; я принял на грудь достаточно горячительного, чтобы вдруг стать чертовски ревнивым, и если бы путешествие было немного длиннее, а кринолин Элспет не создавал столько помех, я бы овладел ею прямо в карсте. Она выскочила у нашего домика с писком и хихиканьем, а я бросился за ней через парадный вход и… посланец Судьбы уже ожидал меня в холле. Высокий парень, почти великан, только нижняя челюсть у него была длинновата, а глазки слишком колючие. Выглядел он вполне достойно — твердая шляпа под локтем и, готов поспорить, дубинка в боковом кармане. Сразу видно — серьезный человек на государственной службе.
Он спросил, можно ли со мной поговорить, так что я убрал свою руку с талии Элспет и легонько подтолкнул ее к лестнице, прошептав на ушко, что я поднимусь наверх, чтобы продолжить атаку, после чего предложил гостю перейти к делу. Парень сделал это очень быстро.
— Я из казначейства, полковник Флэшмен, — заявил он, — меня зовут Хаттон. С вами желает поговорить лорд Палмерстон.
Я несколько оторопел. Первой моей мыслью было, что нам придется вернуться в Лондон, но Хаттон продолжал:
— Его светлость в Балморале, сэр. Не будете ли вы любезны проследовать со мной — у меня экипаж.
— Но, но… вы сказали лорд Палмерстон? Премьер… какого дьявола? Палмерстон хочет видеть
[21]
но каждый знает, что в глубине души он настоящий спортсмен и добряк, который не прочь облегчить народу жизнь или даже рассказать сказочку. Конечно, печально известным оставался факт, что он предпочитал жить на Даунинг-стрит, а не на Пикадилли, потому что там ему больше нравился вид из окна, да еще махать с балкона простолюдинам и мастеровым, которые обожали его за то, что он умел говорить на языке, понятном простому народу, или устроить подписку в пользу старого боевого пса вроде кулачного бойца Тома Сэйерса.
[22]
Таков был Пам — и если кто-нибудь скажет, что он был всего лишь политически беспринципным старым негодяем, отмечу только, что мозги у него работали ничуть не хуже, нежели у других, более возвышенно мыслящих государственных деятелей. Единственное различие, которое я между ними наблюдаю, состоит в том, что Пам всегда делал свою грязную работу не пряча лица (конечно, когда ему грозили не более, чем проклятия) да еще и улыбался при этом.
Так что к тому времени, как мы проехали три мили до Балморала, я чувствовал себя вполне свободно — и даже был приятно возбужден — что должно показать вам, насколько чертовски мягким и оптимистичным я был в то время. Мне следовало бы помнить, что опасно слишком близко приближаться к принцам или премьер-министрам. Когда мы подъехали к замку, я быстро прошел вслед за Хаттоном через боковую дверь, поднялся на несколько пролетов по лестнице и остановился у тяжелых двойных дверей, на страже перед которыми стоял дородный штатский. Пока он открывал двери, я придал своим бакенам самый боевой вид и бодро вошел в зал.
Знаете, как иногда бывает: входишь в странную комнату, где все, на первый взгляд уютно, и спокойно, но все же в воздухе чувствуется этакое напряжение, что того и гляди произойдет электрический разряд. Так было и на этот раз, так что от возбуждения мои нервы моментально натянулись, как струны. А ведь вроде ничего необычного: просто большая приветливая комната, с огнем, весело трещавшим за каминной решеткой, огромным, заваленным бумагами, столом, да двумя крепкими парнями, сидящими за ним и что-то живо обсуждавшими под руководством худощавого молодого человека — Баррингтона, секретаря Палмерстона. У самого камина стояло еще трое — Элленборо, со своим широким красным лицом и выпирающим брюхом, худой старик с пристальным взглядом, в котором я узнал Вуда из Адмиралтейства, а за его спиной, нагнувшись к огню и задрав полы сюртука, стоял еще один человек, уставившийся на Элленборо своими блестящими близорукими глазами, причем его редкие волосы на голове и бакенбарды были всклокочены, будто их только что вытерли полотенцем — старый Сквайр Пам собственной персоной. Когда я вошел, премьер как раз громко говорил своим резким дребезжащим голосом (и ему было наплевать на тех, кто его слышит):