— Иногда люди нас удивляют.
— Да, бывает.
— Хочешь еще шоколадного молока?
— Нет, — сказал я. — Спасибо, мам. Если честно, я устал. Не выспался прошлой ночью.
— Иди приляг. Кстати, спасибо за Бабу.
— Прочла мою записку?
Она улыбнулась:
— Я обе ночи спала с ним. — Мама хотела еще что-то сказать, но зазвонил мобильный телефон, и она взяла трубку. И засияла — видимо, ее чем-то обрадовали.
— Ух ты, правда? Какой? — воскликнула она. — Да, он тут рядом. Собирался поспать. Хочешь поздороваться? А, ладно, увидимся через пару минут. — Она положила трубку и взволнованно обернулась ко мне. — Это папа. Они с Вией уже подходят к дому.
— Разве он не на работе? — удивился я.
— Ушел пораньше, чтобы поскорее тебя повидать, — сказала она. — Дождись его, не засыпай.
Через минуту папа и Вия вошли в дом. Я подбежал к папе, а он поднял меня, и поцеловал, и закружил.
Он не отпускал меня, пока я не сказал: «Папа, хватит». А потом была очередь Вии, и она всего меня обцеловала — как малыша.
И только когда она остановилась, я заметил белую картонную коробищу, которую они принесли.
— Что это? — спросил я.
— Открой, — улыбнулся папа, и они с мамой переглянулись, как будто знали какой-то секрет.
— Давай, Ави! — подбодрила меня Вия.
Я открыл коробку. А там — там сидел щенок, самый симпатичный щенок на свете! Черный и пушистый, с острой мордочкой, блестящими черными глазами и висячими ушами.
Бабу
Мы назвали щенка Бабу, потому что, когда мама его только увидела, она сказала, что он выглядит как медвежонок. А я тогда сказал: «Давайте назовем его Бабу!», и все согласились, что это идеальное имя.
На следующий день я прогулял школу. Не потому что у меня болел локоть — а он болел, — но чтобы целый день возиться с Бабу. Мама и Вие разрешила остаться дома, и мы вдвоем то обнимали Бабу, то играли с ним. Мы сохранили все старые игрушки Дейзи и теперь достали их, чтобы посмотреть, какие ему понравятся.
Было здорово провести целый день с Вией. Как в старые добрые времена. Тогда я с нетерпением ждал, когда Вия вернется домой из школы, и она играла со мной перед тем, как сесть за уроки. А теперь мы выросли, я тоже хожу в школу, и у меня есть свои друзья, и мы очень, очень редко проводим время вдвоем.
Так что я ужасно радовался, что мы с ней вместе, что мы смеемся и играем. Думаю, ей тоже понравилось.
Большой сдвиг
Когда на следующий день я пришел в школу, я сразу заметил, что произошел большой сдвиг в том, как у нас все устроено. Монументальный сдвиг. Сейсмический. Может, даже космический. Как его ни называй, он был громадный, вот что главное. Все — не только в классе, но и в школе — слышали про стычку с семиклассниками. И внезапно я стал известен этой потасовкой, а не чем обычно. А история все раздувалась и обрастала новыми подробностями. Через два дня Амос уже вступал в кулачный бой с главным злодеем, а остальным досталось от Майлза, Генри и Джека. Наше бегство превратилось в длиннющее приключение — через кукурузный лабиринт в темную лесную чащобу. Версия Джека была, пожалуй, самой лучшей — потому что самой смешной, — но в любом варианте, кто бы его ни рассказывал, неизменными оставались две вещи: на меня напали из-за моего лица; и Джек за меня заступился, а остальные ребята — Амос, Генри и Майлз — меня спасли. И теперь, когда они меня спасли, — стали относиться ко мне по-другому. Я будто стал одним из них. Все называли меня «чувачок» — даже крутые спортсмены, которых раньше я едва знал. И большие «чуваки» жали мне руку, встречаясь со мной в коридоре.
А еще эта история изменила нашу школьную жизнь вот в чем: Джулиан оказался не у дел, зато все хотели дружить с Амосом. И Майлз с Генри ходили теперь за Амосом будто приклеенные, точь-в-точь как раньше за Джулианом. Я бы рад был добавить, что и Джулиан изменился к лучшему, но увы, ничего подобного. Он по-прежнему бросал на меня злобные взгляды. Он так и не разговаривал со мной и Джеком. Но теперь никто его не поддерживал. И нам с Джеком было на него наплевать.
Утка
Накануне последнего школьного дня мистер Попкинс вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что тех семиклассников с турбазы отыскали. Он зачитал кучу имен, которые ничего мне не говорили, а последнее имя в списке было «Эдвард Джонсон».
Я кивнул.
— Узнаёшь? — спросил он.
— Они звали его Эдди.
— Правильно. А вот что обнаружили в шкафчике Эдварда. — Он протянул мне то, что осталось от моего слухового аппарата. Правый наушник напрочь исчез, левый весь искорежен, а обруч согнут посередине.
— Его школа хочет знать, потребуете ли вы возмещения ущерба, — сказал мистер Попкинс.
Я посмотрел на аппарат и пожал плечами:
— Зачем? Мне все равно уже другой заказали.
— Хм. Почему бы тебе не поговорить об этом с родителями? Я попозже позвоню твоей маме и тоже с ней поговорю.
— А этих… посадят в тюрьму? — спросил я.
— Нет, в тюрьму вряд ли. Но, возможно, они попадут в суд по делам несовершеннолетних. И, возможно, извлекут из этого урок.
— Вот уж уроки этого Эдди точно не интересуют, — пошутил я.
Мистер Попкинс сел за стол.
— Ави, присядь на минутку.
Я опустился на стул напротив. На его столе все было так же, как прошлым летом: тот же зеркальный кубик Рубика, тот же глобус, парящий в воздухе. Казалось, с тех пор прошел миллион лет, не меньше.
— Не верится, что этот год закончился, а?
Он что, читает мои мысли?
— Да.
— И как он тебе, Ави? Нормально?
— Нормально, — кивнул я.
— С успеваемостью у тебя все замечательно, ты один из наших лучших учеников.
— Спасибо!
— Но я знаю, что в остальном тебе пришлось несладко, — сказал он. — Вероятно, хуже всего — в ту ночь на турбазе.
— Точно, — кивнул я. — Но там было и кое-что хорошее.
— Хорошее?
— Ну, знаете, как все за меня заступались и защищали.
— Да, это чудесно, — улыбнулся он.
— Ага.
— И Джулиан тебе, конечно, много крови попортил.
Ничего себе.
— Вы и про Джулиана знаете?
— Директор школы должен знать всё.
— У вас секретные камеры в коридорах?
— И микрофоны, — рассмеялся он.
— Серьезно?
Он снова рассмеялся:
— Нет, не серьезно.
— А-а!..
— Но учителя знают больше, чем вам кажется. Жаль, что вы с Джеком не рассказали мне про те записки в шкафчиках.
— А про записки вы откуда знаете?! — снова удивился я.
— Говорю тебе, директор должен знать всё.
— Ладно, записки — это ерунда, — ответил я. — Мы тоже им кое-что писали.
Он улыбнулся:
— А ты слышал, что Джулиана Албанса переводят в другую школу?
— Что?!
— Его родители считают, что школа Бичера ему не подходит, — продолжал мистер Попкинс.
— Отличная новость, — сказал я.
— Да уж. Я подумал, тебе будет интересно узнать.
Тут я заметил, что портрет-тыква, который раньше висел за его столом, исчез и теперь на том же месте был мой рисунок в рамке: «Автопортрет в виде животного», который я нарисовал для Новогоднего вернисажа.
— Это же мой рисунок!
Мистер Попкинс обернулся и хлопнул себя ладонью по лбу.
— Ах да! Который месяц собираюсь тебе показать.
— Автопортрет в виде утки, — кивнул я.
— Мне он очень нравится, Ави, — сказал он. — Я как увидел этот рисунок, сразу выпросил его у учительницы рисования, чтобы повесить на стену. Надеюсь, ты не против.
— Да пожалуйста! А куда делся ваш портрет-тыква?
— Он прямо за тобой.
— А, ага.
— Я хотел спросить тебя с тех самых пор, как повесил этот рисунок на стену… — продолжал он. — Почему ты нарисовал себя в виде утки?
— Как почему? — не понял я. — Такое было задание.
— Да, но почему именно утка? Это как-то связано… э-э… с историей про утенка, который превращается в лебедя?
— Нет! — прыснул я. — Просто я думаю, что я похож на утку.
— А-а!.. — Мистер Попкинс удивленно помолчал. А потом рассмеялся: — Правда? Ха! А я-то ищу символы и метафоры. Но, оказывается, иногда утка — это просто утка!
— Ну да.
Я не очень понял, почему это его так развеселило. Он затрясся от беззвучного хохота, а отсмеявшись, сказал:
— Ну, Ави, спасибо, что поболтал со мной. Не забывай, мне действительно приятно, что ты учишься в нашей школе, и я уже жду не дождусь следующего года. — Он нагнулся через стол, и мы пожали друг другу руки. — Увидимся завтра на выпускном.
— До завтра, мистер Попкинс.
Последняя максима
Когда мы пришли на последний урок английского, вот что было написано на доске мистера Брауна:
Июньская максима мистера Брауна:
Том Браун
563 Себастьян-Плейс, Найтсбридж, Нью-Йорк 11 134
За час до начала
Выпускной проводился в зале Старшей школы Бичера. От нашего дома до нее было минут пятнадцать ходьбы, не больше, но папа довез меня на машине, потому что я был в костюме и в блестящих черных туфлях — новых, еще не разношенных — и не хотел натереть ноги. Школьникам велели явиться на церемонию за час до начала, но мы приехали даже раньше, поэтому просто сидели в машине и ждали. Папа включил плеер, и сразу же заиграла наша любимая песня. Мы оба заулыбались и закачали головой в такт музыке.
Папа стал подпевать:
— «Анди в дождь на велосипеде за эскимо для тебя поедет»[15].
— Слушай, а у меня галстук ровно повязан? — спросил я.
Он поправил мне галстук, продолжая петь:
— «А Джон купит тебе обновку, и ты пойдешь в ней на тусовку».
— А волосы не торчат?
Он улыбнулся:
— Лежат идеально. Ты отлично выглядишь, Ави.
— Вия утром намазала их гелем. — Я опустил козырек над сиденьем и погляделся в маленькое зеркало. — Не слишком блестят?
— Нет, все очень, очень круто, Ави. У тебя никогда не было такой короткой стрижки, верно?
— Ага, это я вчера постригся. Мне кажется, так я выгляжу взрослее, да?
— Определенно! — Папа улыбался, глядя на меня и кивая под музыку.
«Но мне везет больше всех, я не стану роптать, ведь я на машине и могу тебя покатать».
— С ума сойти, Ави: ты такой взрослый, настоящий щеголь! Не верится, что ты окончил пятый класс!
— Ага, мне самому не верится, — кивнул я.
— Ты ведь только вчера пошел в школу.
— А помнишь, у меня была падаванская косичка?
— О боже, точно. — Он потер лоб ладонью.
— Ты ее ненавидел, правда же, пап?
— «Ненавидел» — может, слишком сильно сказано, но я ее определенно не любил.
— Ненавидел! Давай же, признавайся, — дразнил его я.
— Ну уж нет. — Он улыбнулся и помотал головой. — Что я ненавидел, так это твой космонавтский шлем, из которого ты не вылезал, помнишь?
— Папа! — Я уменьшил звук.
— Что?
— Ты его выкинул?!
Он наконец-то посмотрел мне в лицо и увидел, как я разозлился. Он что, совсем не понимает, как это серьезно? То есть для меня как гром среди ясного неба грянул, а он притворяется, что ничего особенного?
Папа начал оправдываться:
— Ави, эта штуковина закрывала тебе лицо, я не мог больше этого выносить.
— Папайя любил этот шлем! Он для меня много значил! Когда он потерялся, я чуть не свихнулся, ты что, не помнишь?
— Конечно помню, — ласково произнес он. — Ну, Ави, не сердись. Я просто не мог больше видеть тебя с этой штукой на голове, понимаешь? Я думал, что и тебе это пойдет на пользу. — Он пытался поймать мой взгляд, но я отворачивался.
— Пожалуйста, Ави, попробуй меня понять. — Он взял меня за подбородок и повернул к себе. — Ты носил этот шлем все время. И настоящая-пренастоящая правда вот в чем: я скучал по твоему лицу. Я знаю, что ты не всегда его любишь, но ты должен понять… Я люблю его. Я люблю твое лицо, Ави. Такое, какое есть. И то, что ты всегда прятал его, разбивало мне сердце.
Он глядел на меня умоляюще, как будто и впрямь очень хотел, чтобы я его понял.
— А мама знает? — спросил я.
У папы округлились глаза:
— Ты что, смеешься? Она бы меня убила!
— Она перерыла весь дом, пап, — сказал я. — Искала его целую неделю в каждом шкафу, в подвале и на чердаке, везде.
— Именно! — сказал он, кивая. — Поэтому она бы меня и убила!
Он скорчил смешную мину, а потом ахнул, будто вдруг сообразил что-то важное.
— Минутку, Ави! Обещай, что ты никогда не расскажешь об этом маме.
Я ухмыльнулся и потер руки, будто в предвкушении наживы:
— Посмотрим, — сказал я. — В следующем месяце выходит новая модель ХЬох, она мне необходима. А лет через шесть мне потребуется собственная машина: красный «порше» вполне подойдет, и…
Папа расхохотался. Мне нравится, когда мне удается рассмешить папу, ведь обычно это он всех смешит.
— Боже мой, боже мой, — сказал он. — Ты действительно вырос.
Заиграла та часть песни, которую нам больше всего нравится петь, и я сделал погромче. Мы оба запели:
— «Знаю, я не красавчик, но не стану роптать, Ведь я на машине и могу тебя покатать.
Могу тебя покатать.
Могу тебя покатать.
Могу тебя поката-а-а-а-а-а-ать!»
Мы всегда горланим эти строчки что есть мочи, пытаясь тянуть последнюю ноту так же долго, как парень, который ее поет, и потом всегда лопаемся от смеха. Пока мы хохотали, я заметил Джека, он шел к нашей машине. Я взялся за рюкзак, собираясь вылезти наружу.
— Погоди, — сказал папа. — Скажи мне сначала: ты меня простил?
— Да, пап.
Он посмотрел на меня с благодарностью:
— Спасибо.
— Только больше так не делай. Не выбрасывай мои вещи тайком!
— Обещаю.
Я открыл дверцу и выскочил из машины.
— До скорого, пап!
Папа опустил стекло на водительском окне.
— Удачи! Увидимся по ту сторону пятого класса!
Мы ему помахали, а он завел мотор и начал отъезжать, но я подбежал к нему, и он остановился.
Я просунул голову в окошко, чтобы Джек меня не услышал.
— А вы можете меня не особо целовать после выпускного? — попросил я тихо. — Я ведь уже не младенец.
— Очень постараюсь.
— Скажешь маме?
— Не уверен, что она сможет удержаться, Ави, но я ей передам.
— Пока, дорогой папаша!
Он улыбнулся:
— Пока, сын, мой сын.
Занимайте места
Мы с Джеком вошли, вслед за какими-то шестиклассниками, в здание Старшей школы. Как тут просторно! Большие сверкающие люстры. Красные бархатные стены. Шик и красота.
Миссис Ди стояла на первом этаже, раздавая программки и командуя, кому куда идти.
— Пятиклассники по лестнице налево. Шестиклассники направо. Проходите, проходите. Доброе утро. Пятиклассники налево, шестиклассники направо…
Мы поднялись по широкой лестнице, и на всем пути были расклеены указатели. В большом зале рядами стояли складные стулья, а на них висели листочки с буквами алфавита. Все бродили по проходам, но никто не садился.
— Да ты у нас, оказывается, франт, — подколол меня Джек и дернул за галстук.
— Сам такой! — Я потянул его за галстук-бабочку.
— Дети, занимайте свои места, — сказала мисс Рубин. — Не забудьте, рассаживаемся по алфавиту!..
Но ее не особо слушали. Мы с Джеком дрались на свернутых в трубочку программках, как на мечах.