Не каждый вечер Люба во двор выходит, нужно ведь и пошить, и повязать, никто для нее нарядов не припас. Безрукавочку себе выстегала по всем правилам, на груди ромбики цветной шерстью прошила, пушистые кисточки на шнурочках прицепила. Даже Анжела пару раз взглядом любопытным по Любе прошлась, обнову приметила.
К юбке бахрому кружевную вывязала, гольфы толстые, пестрыми кольцами связала. Не фирма, конечно, но вязание с красивыми узорами всегда в моде. В такие вечера, когда дома делом занималась, звонила Аллочке, та приходила, вместе вышивали, мама подсаживалась, говорили о том о сем, никаких претензий Аллочка Любе не высказывала, но была сдержанна, разговаривала в основном с мамой. Люба испытывала неловкость перед подругой, злилась, мысленно оправдывалась: почему она должна проводить все время с Аллочкой? Ее интересуют и другие девочки и ребята, пусть бы и Аллочка шла с нею к ним. Но представить Аллочку в компании, слушающей все эти разговоры и шуточки, отпивающей из бутылки свой глоток, шаркающей лениво по тротуару, небрежно расталкивая прохожих, было невозможно.
А Любе уже нравится видеть, что кто-то и ее опасается, обходит, уступает дорогу только потому, что она при компании. Шла бы одна — кто бы ее заметил, кто бы шарахался в сторону? Сама шарахалась бы от каждой встречной тени. Пожалуй, это было главное, что держало Любу при компании, — появившаяся уверенность в себе. Люба смело, насмешливо смотрела в лица прохожих, с удовольствием ловила во взглядах испуг, намеренно выставляла локоть — задеть, толкнуть…
Как-то, ввалившись в игровой зал, возбужденная вином, прогулкой по бульвару, где при их появлении со скамеечек испуганно взметались парочки, компания победоносно оккупировала автоматы.
…Люба почувствовала чей-то взгляд, подняла голову, увидела по ту сторону автомата насмешливые глаза, ослепительные зубы: школьная «троица» со свитой мальчишек. Люба поспешно нажала рычаги автомата — мимо. Больше монеток нет, нужно отходить, уступать другим. А другие — это «троица», они уже направляются к Любе: отодвинься. Опять ее, бесхарактерную тетерю, унизили. И кто? Все та же ненавистная «троица», которая отравляет жизнь в классе.
«Троица», однако, приметив Любину компанию, не храбрилась тоже. Хотя и в окружении мальчишек, заоглядывались, быстро перешли на освещенный многолюдный тротуар, юркнули в подъезд.
На следующий день в классе Люба демонстративно направилась к своему месту по тому проходу, где «троица» что-то горячо обсуждала. Люба подошла, остановилась сзади. Пусть будут ей благодарны, что вчера она прикинулась, будто они ей незнакомы, а то «боги» сбили бы с них спесь.
Люба прошагала к своему месту, вскинув голову, напружинив плечи — не горбиться! Спина ее, затылок были очень выразительными: и впредь уступайте! Видели вчера? Поняли?
— Лучше уступить, ведь эти, вчерашние, еще и с четверенек не поднялись. Человеческим языком не объяснишься, — произнес вполголоса кто-то из «троицы».
По классу прошелестело, что Люба «в той компании». На доске кто-то написал: «Рожнова получила рожно». Плевать! Раньше не замечали, хоть разбейся, теперь заметили, всполошились. Им-то какое дело, в какой она компании!
По дороге из школы у них с Аллочкой произошел неприятный разговор.
— Когда придешь домой, посмотри на себя внимательно в зеркало, — сказала Аллочка.
— А что? — Люба испуганно тронула лицо.
— У тебя в лице появилось нечто нахальное.
— Ну и что? Тихоней разве лучше быть?
— Может, и не лучше, только ты такая мне не нравишься.
— Не нравлюсь? Ну и не надо. Ты мне тоже, может быть, не нравишься!
Аллочка ничего не ответила, замедлила шаг, отстала. Распаленная Люба почти бежала. Подумаешь, лицо нахальное, не нравится ей! Ну и пусть не ходит, сидит в своей шикарно квартире одна, а Любе теперь не скучно, у нее друзья.
Друзья? Ни к кому бы из компании этого слова не приложила, он там не произносилось, там царствовало другое — «свой». И опять сомнение: свои ли они для нее? А она им своя?
Люба даже рассердилась на себя: почему она не может жить легко просто, как другие? Вся перекорежилась от разных мыслей и сомнений.
Компания была чем-то взволнована, что-то явно замышлялось. «Боги» со своими девчонками отходили к кустам, шептались, смотрели на часы. Но остальных не посвящали.
Появилась бутылочка. Люба приложилась тоже: подумаешь, один глоток! Для веселья выпить не страшно, а даже нужно: перестаешь стесняться неизвестно чего, забываешь, что ты некрасивая или в одежде у тебя что-то не так. После бутылочки рассиживаться на скамейке не стали, поднялись, пошли гурьбой. По тому, что шли быстрее обычного, было ясно, что впереди какая-то цель, какое-то событие.
И действительно, направились не по знакомому маршруту — на бульвар, к кинотеатру, — а в жилой массив. Прошли мимо светящихся башен-домов и оказались в более уединенном и затемненном месте: школа с темными окнами, рядом детский садик и ясли.
В детском саду и яслях часть окон была освещена, но задернута шторами. Здесь работала Любина мама, и Люба знала, что детишек, которые живут в детском саду круглосуточно, уже уложили спать, нянечки убирают комнаты. Любина мама, чтоб подработать, иногда подменяла ночную няню, и раньше Люба частенько заглядывала в детский сад, возилась с ребятишками, помогала укладывать, приводить в порядок их шкафчики, наклеивать в альбомы рисунки.
А сейчас Люба стоит за забором, как разбойник, прячется за куст, вздрагивает от каждого шороха. Ее поставили здесь и наказали смотреть во все глаза и во все стороны. Если кто-то появится, она должна прошмыгнуть к другому такому же караульщику у калитки, а тот передаст об опасности дальше.
Что же они там затеяли? Почему не объяснили, а взяли за шиворот — карауль! Все-таки она человек, уважать надо. Если бы поставили караулить у какого-нибудь магазина или ларька, было бы понятно: пошли грабить. А что брать у детишек в детском саду? Что там интересного?
Мимо быстро прошагала Анжела, махнула: выходи, все в порядке. Возбужденные, веселые, снова сошлись на скамеечках, но Любе уже некогда было вникать в намеки на какие-то события, она и так задержалась дольше обычного, что дома говорить, как объяснять — неизвестно. Когда она поднялась, чтоб уйти, к ней подошел «бог», протянул какую-то бумажку.
— Возьми. Заработала честно.
На ощупь Люба поняла: деньги. В подъезде разглядела — рубль. За что? Может, ее просто испытывали, хотели поглядеть, не сбежит ли, не струсит? Но разве за это платят?
Рубль спрятала, дверь открыла своим ключом, стараясь не греметь: авось удастся проскользнуть без объяснений. В комнате родителей горел свет, но никто не вышел. Обрадованная Люба, переодевшись в халат и тапочки в своей комнате, уселась на деревянном диванчике в кухне, поджав ноги, с книгой на коленях, будто давно тут сидит, читает.
Отец вышел с сигаретой в руке. Хмуро спросил:
— Ты что стала приходить так поздно?
Люба общалась с отцом в основном через маму и знала, что объяснять нужно не ему, а ей. Поэтому не ответила, спросила сама:
— Мама уже легла?
— На работе, — буркнул отец. — Заболел кто-то, просили подменить.
А если бы мама увидела ее в кустах возле забора? — испугалась Люба. Совсем рядышком были… А вдруг «боги» со своими подружками обидели маму, пока Люба стояла «на карауле»? Да нет, не может быть, все было тихо… И все же зародилось беспокойство, вроде стала причастна к какой-то беде, вдруг нависшей над их домом.
Долго сидела впустую над книгой, все ждала от мамы звонка. Но звонка не было. Значит, все в порядке, успокоила себя Люба и пошла спать.
В школу ушла, так и не повидав маму. А, вернувшись, застала ее в слезах. Мама уже наплакалась одна, ей хотелось выговориться, и, как только Люба открыла дверь, мама заговорила, выходя из кухни, всхлипывая, как девочка:
— Представляешь, вчера какой-то мерзавец залез в окно подсобки, пока мы убирались в комнатах, и выгреб из наших сумок все деньги. А вчера был аванс, и за переработку мне начислили!
Люба уронила сумку с книгами, уткнулась матери в плечо — спрятать лицо, укрыться от всего несправедливого и пакостного, что обрушилось на нее.
Так вот из каких денег ей выделили «честно заработанный» рубль! Вот откуда у них деньги, которые они тратят так бездумно! Пошарили, разнюхали, вытащили. Им что, они не работают, не знают, как зарабатывает мама да другие нянечки — сколько там в детском саду платят. С детьми тяжело, да еще ночные дежурства…
Люба достала рубль, порвала на мелкие клочки, бросила в унитаз и спустила воду. С компанией покончено!
Но через несколько дней ее встретил у школы «бог» с мопедом. Ожидал у ворот, кивнул — садись. И она села на глазах у ошарашенных одноклассников, повесив сумку с книгами через плечо, обхватила «бога» за талию, гордо откинула голову.
Мопед не вилял, «бог» вел его осторожно: понимал, что она — впервые и ей слететь на землю перед всей школой нельзя. Не для того ведь он за нею приехал. А для чего?
Это выяснилось скоро. «Бог» привез ее к скамейкам под яблоней. Законное место их компании было таким нечистым, загаженным окурками, конфетными обертками, пробками от бутылок, что Люба содрогнулась от отвращения. «Бог» поднял очки на шлем, на лице его играла привычная ухмылочка.
— Почему не приходила? — Он злобно выкатил на нее глазищи с белесыми ресницами.
Люба опустила глаза в землю, неопределенно пожала плечами. Было ей очень неуютно наедине с «богом» в безлюдном месте.
— Ходи, а то подумаем, что продала нас…
Эти безобидные слова, сказанные обычным голосом, таили реальную угрозу. Противиться Люба не сможет, придется ходить, куда денешься, порвать и уйти не хватит характера.
— Приду, — ответила Люба, так и не подняв глаз. — Дома у нас… неприятности.
Но ее «неприятности» бога не интересовали. Крутнулся на мопеде и умчал, оставив Любу одну в ненавистном ей теперь месте.
Домой идти не хотелось, не покидало чувство вины, и не только потому, что стояла «на стреме», пока там кто-то шарил по сумкам, а потому, что не могла сказать, кто это сделал. Милиция, конечно, тоже не сообразила, мало ли сомнительных компаний шатается по микрорайону. Может, и таскали кого-нибудь в детскую комнату, но маминых денег не вернули…
Теперь она старалась изо всех сил, от всей домашней работы освобождала маму. Родители не переставали возмущаться, негодовать на милицию. Люба должна была поддакивать им, возмущаться тоже. Чувствовала себя так, будто сама украла эти деньги, жалела маму, которая не столько о деньгах горевала, а переживала все как личную обиду, оскорбление.
— В душу наплевали, мерзавцы. И кто только воспитывает таких? Ясно, что мальчишка залез, взрослый в то окошко не протиснется. И сообразил ведь, что аванс получили, есть чем поживиться!
Что было бы, если бы мама знала, кто стоял за кустами, кто караулил! Любе становилось то жарко, то холодно. Наверное, Мокрица в окошко пролез, есть в компании такой тонкий да длинный.
Отец успокаивал маму:
— Будет тебе убиваться, переживем.
— Переживем, конечно, — соглашалась мама, — но обидно!
Люба слов для утешения не находила. Впервые в жизни испытывала настоящий стыд и угрызения совести. Все, что мучило ее до сих пор, оказывается, пустяки. Хорошо, что люди не научились чужие мысли читать. Не видят, не знают ее родители: через семью пролегла глубокая трещина. Они — по одну сторону, дочь — по другую. Лишила она себя права переживать боль и беду вместе с ними.
Был момент, когда Люба готова была броситься к маме, рассказать, покаяться, но — удержалась и тут же испугалась своего порыва: метнет! Ведь это не только ее касается, придется выдать компанию, родители побегут в милицию, и такое заварится! Три дня не показывалась в компании, и то «бог» вон какие глазищи ненавистные на нее выкатил…
Сегодня придется идти, отсиживать пару часов на краю скамеечки. И вино глотать, купленное на деньги, украденные у ее матери.
Компания уже веселилась под яблоней. Любу приветствовали традиционно: «Привет, Черепаха!» — два-три голоса, остальные не прерывали своих разговоров.
У компании было любимое развлечение — травля парочек. Люба еще ни разу не участвовала в этом, только слышала про такую забаву. Теперь парочки не загуливаются до темноты в саду, предпочитают освещенные скамеечки на аллеях поближе к шоссе. Но вдруг двое вышли из темноты. Шли, держась за руки, тесно прижавшись плечом к плечу. Светлел шарфик на шее у девушки да белые полоски кроссовок.
Нет, не удастся им пройти незамеченными. Компания уже увидела их, затаилась, подпуская ближе. Люба знала, как все это произойдет. Парня оторвут от девушки, будут держать их за руки на небольшом расстоянии и унижать на глазах друг у друга: парня — поколачивать, девушку — щекотать, щипать, расстегнут куртку, заглянут, что под ней.
Парень и девушка будут просить, уговаривать: не трогайте, мы же вас не трогаем, не мешаем. Если есть деньги, протянут сами на ладошке: возьмите да отпустите. Но деньги у них без того выгребут, а ребят отпустят, только когда надоест забава. Дадут обоим пинка, предупредив, чтоб не забредали в эту сторону. И они побегут, спотыкаясь, под гогот и выкрики веселящейся братии, часто — в разные стороны, позабыв друг о друге.
Но эти не просили, не унижались. Парень, хоть и тоненький и невысокого роста, оказался сильным и ловким. Будь он один, стряхнул бы с себя наглые руки и врезал как следует, но он норовил оградить, защитить девушку, дать ей возможность убежать, даже крикнул: беги!
Она не побежала, не могла его оставить, тоже думала не о себе. Вцеплялась в волосы, царапалась, пиналась, хватала за куртки — оттащить от него.
Забава превратилась в настоящую драку, все распалились. Анжела сорвала с девушки шарфик, повязала себе на голову, концы болтались у глаз, она кружилась, выкрикивая что-то невразумительное, хватала девушку за волосы, плевала на оголяющуюся шею. Девушка мотала головой, вырывалась, поднимая голову, пытаясь разглядеть, что там вытворяют с парнем. И здесь, в этой злобной толпе, старающейся пообидней унизить их, они видели только друг друга. То, что соединяло их, возносило их над всеми.
— Лина, я люблю тебя! — крикнул парень.
Наверно, он произнес эти слова впервые: они прозвучали горячо, сильно, как призыв к стойкости, гордости, как уверение, что, несмотря на всю мерзость происходящего, все-таки существуют красота, верность и любовь, и никаким подонкам ее не унизить, не растоптать, — она была и пребудет вечно!
Анжела взвизгнула: «О любви заговорили!» — вытащила помаду, стала размалевывать лицо девушки, оборачивалась к парню, отклонялась, чтоб ему было видно, приговаривала:
— Люби ее, люби, вот какую красотку я тебе сделала!
— Лина, не обращай внимания, это же четвероногие! — кричал парень. Он снова начал вырываться, на него насели кучей…
Люба вдруг угадала: Анжелка завидует девушке. Завидуй, Барахолка! Кто так тебе скажет такие слова? И тебе, Люба, не скажут, ты тоже среди четвероногих. Такие слова говорятся иными людьми.
Парня сбили с ног, начали топтать. И тогда девушка рванулась изо всех сил, вывернулась из рук девчонок, бросилась к нему. Анжела перехватила ее, влепила пощечину.
Люба вдруг вскочила, ринулась к Анжеле, вцепилась в ее плечи, оттолкнула в сторону. Это произошло само собой, она и подумать ни о чем не успела. Наверное, сердце, которому стало тесно и нестерпимо, заставило ее вмешаться, а привычные к работе руки сумели рвануть, отбросить Анжелу-Барахолку.
— Хватит! — закричала Люба. — Хватит!
Компания замерла: кричала своя, не поддавшись общему угару. Парня оставили в покое, он поднялся, девушка отряхивала, ощупывала его, гладила по лицу; они вглядывались друг в друга, они снова были одни, надо всеми, не понимая, что можно воспользоваться заминкой, убежать.