Безголовая! — шептал хозяин.— Сказано, не кличь Барбоской! Фингал! Фингал!
Чингал! Чингал!
Не Чингал, простоволосая, а Фингал!
А чтобы издохнуть всем этим Фингалам!
Оставьте собаку! — крикнул превосходительство. — Он а сама выйдет...
Но неизвестно, скоро ли Барбоска, давший слово оставаться при названной сестрице, вышел бы из бурьяна, если бы последний взмах рогатины не задел цыпочку, которая тут уже совершенно потеряла голову от страха и с громким кудахтаньем кинулась куда глаза глядят.
Цыпочка, кудахтая, подлетывая, спотыкаясь, кувыркаясь, неслась, не разбирая дороги, то прямо, то зигзагами. Барбоска, перескочив через рогатины, перепрыгнув через хозяев Тришкиных, стремился за ней следом.
Ах, птица! Птица! — раздался звонкий голосок нарядной девочки.— Он бежит за птицей! Ах, поймаем ее! Поймаем! Поймаем! Скорей, скорей, собачка! Пиль! Пиль! Ах!
Цыпочка, окончательно обезумевшая от ужаса, окончательно утратившая силы, вдруг остановилась, хрипло ку- дахтнула, хотела снова понестись, но только перекувыркнулась и попала как раз под самые ножки нарядной девочки.
Подлетел Барбоска, подошел превосходительство, подбежали хозяева.
Это цыпленок! — сказал превосходительство.
-— Точно так, ваше превосходительство; это наша курочка,— ответил хозяин.
Испугала, проклятая, барышню!—сказала хозяйка.— Я ей вот сейчас за это голову сверну!
И хозяйка уже протянула свои большие красные руки и растопырила пальцы над цыпочкой, лежавшей почти без чувств в траве.
Ах, нет, нет, не надо! — вскрикнула нарядная девочка.— Я ее возьму себе... Папа, купи мне эту курочку!
Э, мой друг, на что тебе такая глупая замарашка! — возразил превосходительство. — Я лучше куплю тебе цесарочку.
Нет, я хочу эту курочку, папа!
Да помилуй, Эли...
Хочу, хочу эту курочку! Купи мне ее! Не хочу цесарки! Хочу эту курочку!
Ну, полно, не огорчайся...
Купишь?
Куплю.
Я покупаю у тебя этого цыпленка, слышишь? — обратился превосходительство к хозяйке.
Батюшка... Ваше превосходительство, я с моею радостью...
Сколько тебе?
Что милость ваша... Покорно благодарю, ваше превосходительство....
И хозяйка поймала и чмокнула руку, протянувшую ей серебряную монету.
Так ты принесешь этого цыпленка барышне...
Нет, папа, нет! — перебила нарядная девочка.— Я возьму его с собою сегодня, сейчас... Папа, милый, с собою!..
Ну, хорошо, хорошо... Только как же ты его повезешь? Ведь он будет биться, он тебя перепачкает, исцарапает когтями...
Я ему крылья и лапки так скручу, что не шевельнется!— сказала хозяйка.— Позвольте, барышня...
Нет, нет! Я сама возьму...
И нарядная девочка бережно приподняла с земли цыпочку, нежно гладя ее пальчиками, приговаривая: «Цы- •почка миленькая! Цыпочка славненькая!» — тихонько обернула тоненьким, беленьким, прозрачным платочком и взяла на руки.
Существо, одаренное нежным сердцем, может себе ^представить, каково было Барбоске, пока длились эти переговоры о цыпочке, как он трепетал, замирал, то ки* дался, точно угорелый, то падал на землю и оставался недвижим...
Мы готовы, папа! — сказала нарядная девочка, поправляя кружевца платочка, которым она обернула головку цыпочки.— Поедем скорее!
Погоди, надо еще Фингала взять, Зли, — отвечал превосходительство.— Фингал!
Тихий визг вырвался из груди Барбоски, и он, в порыве благодарных чувств, бросился на грудь превосходительства.
Tout beau! [1] —крикнул превосходительство и, для лучшего пояснения незнакомого слова, дал щелчок....
Но Барбоска до того был обрадован, что вовсе этим не обиделся,— он и в отрочестве, и после, в дни юности, и в пору зрелости упускал из виду получаемые щелчки, если с этим соединялось какое-нибудь удобство для тех,кого он любил, или для того, кому был предан,— и резво, с веселым лаем, устремился к коляске вслед за превосходительством и нарядной девочкой, уносившей цыпочку.
IV
Каким удалым прыжком вскочил он в коляску! Как охотно поместился на указанное ему место, у ног превосходительства и нарядной девочки! С каким весельем устремил он глаза на цыпочку! Как милы и светлы ему показались ее круглые, расширившиеся от испуга глазки, блестевшие из-под белой кружевной оборочки! Как мила вся ее фигурка, укутанная в тоненький батист, из-под которого выглядывал только темно-желтый, с черными крапинками зобик! Как мил ее полуоткрытый от смятенья клювик!
В ликованьи сердца он поднял переднюю лапу и слегка потормошил батистовые покровы.
Ай, ай! Он трогает цыпоньку! — вскрикнула нарядная девочка.
Tout beau, Фингал!—крикнул превосходительство.
Барбоска завилял хвостом, желая дать понять наряд-.
ной девочке, что он вовсе не чужой цыпочке, что это была ласка, что от избытка сердца поднялась его лапа...
Ты смотри у меня! — сказала нарядная девочка, грозя ему пальчиком.— Мою цыпочку не сметь обижать! Слышишь? А то я тебе вот так!
И пальчики довольно чувствительно дернули Барбоску за уши.
Но он ничуть за это не рассердился. Напротив, он готов был облапить и лизнуть в губки существо, которое так умело ценить цыпочку и так берегло ее!
Цыпочка, хорошо тебе? — спросил он.
Молчи, молчи! — прокудахтала цыпочка.— Не рассерди их!..
Между тем превосходительство закурил сигару, придерживая ее губами, достал из бокового кармана кошелек, вынул оттуда трехрублевую бумажку, подал ее хозяину Тришкину и приказал кучеру:
Пошел!
Коляска покатилась, и облако пыли скрыло хозяина и хозяйку Тришкиных с их низкими поклонами.
Тут сердце у Барбоски екнуло...
Куда везли его? Увидит ли он еще хозяев Тришкиных?
Хозяева Тришкины, правда, угощали его больше нагайкой, чем другим каким лакомством, но, может быть, это в порядке вещей, а все-таки они кормили его, ходили за ним, когда он хворал!..
Но он взглянул на цыпочку, которая уже ободрилась и клевала из рук нарядной девочки какое-то, судя по виду, чрезвычайно вкусное печенье, подумал: «Для цыпочки это лучше!» — и постарался подавить свои сожаленья.
Ведь я могу, в случае чего, сто раз прибежать сюда и полюбоваться на родные места! — решил он со свойственною юности самонадеянностью.
Отлично было катить в коляске по ровной дороге между зеленеющих полей!
Превосходительство сидел, величественно развалившись, но смирно, курил сигару и глядел бесцельно вперед; нарядная девочка все потчевала цыпочку печеньем, цыпочка все ободрялась и все усерднее клевала...
С полевой дороги они свернули в лес. Это был первый большой лес, который Барбоска видел. Зеленая масса, прохваченная солнцем, привела его в такое восхищенье, что у него из груди вырвался восторженный лай.
Tout beau!—сказал превосходительство.— Couche[2].
И придавил голову Барбоски ладонью, от которой так
пахло чем-то вроде жасмина, что Барбоска чихнул.
Ах, какой ты! — прокудахтала цыпочка.— Совсем не умеешь себя держать!
Милое созданьице совершенно оправилось, зобик значительно отдулся, в глазках уже не было тревоги — они поблескивали теперь из-под кружевной оборочки даже несколько задорно.
Ах, цыпочка!—взвизгнул Барбоска.— Так хорошо кругом!
Надо прилично держать себя! — внушительно и даже с досадой прокудахтала цыпочка.— Перестань лаять, это неприлично!
И она стиснула клювик, закатила глазки, покачнулась набок и развалилась совершенно, как превосходительство.
Кроткий, преданный Барбоска немножко огорчился, но выразил это только тем, что, присмирев, улегся на месте.
Проехав лес, они спустились под гору, и колеса застучали по мосту, под которым шумела широкая, глубокая, голубая река, затем снова поднялись на крутой берег, понеслись по какой-то аллее и, наконец, подкатили к крыльцу огромного каменного дома, окруженного цветниками.
На крыльцо выскочили какие-то люди в куртках с пуговицами, которые подхватили превосходительство и нарядную девочку с такою поспешностью, словно они были без ног и могли тотчас же упасть и разбиться.
Все вошли в огромный покой, из которого были отворены двери вправо и влево — в целые ряды других комнат, где блестели какие-то невиданные вещи.
Фингал! — внушительно крикнул превосходительство, останавливаясь и указывая направо.
Барбоска хотел было слукавить, притворился, что не понимает, и кинулся следом за нарядною девочкой, которая вприпрыжку побежала, с цыпочкой на руках, в комнаты налево; превосходительство крикнул: «Сюда собаку!» — и люди в куртках бросились на него, схватили его, привлекли за превосходительством в какой-то пестрый покой, положили в углу, на мягком ковре, удалились и заперли дверь.
Барбоска понял, что сопротивляться бесполезно, и не сопротивлялся, но им овладела жгучая тревога о цыпочке.
Где цыпочка? Что с нею? Неужто их разлучат? Куда это их завезли? Что будут тут с ними делать?
Барбоска был очень юн, совершенно неопытен, крайне чувствителен и ничего не смыслил в приличии; поэтому тревога его свободно выражалась беспрестанным визгом. Этот визг, очевидно, был очень досаден превосходительству, и превосходительство пробовало унимать его каким-то желтым, чрезвычайно тонким, гибким хлыстиком, который, невзирая на свой хрупкий вид, пребольно хлестал.
Tout beau! Tout beau! — строго вскрикивал превосходительство, посвистывая хлыстиком в воздухе.
Или убей, или пусти к цыпочке! — визжал Барбоска.
Наконец, превосходительство бросил книгу, которую несколько раз принимался было читать, и ушел.
Но, уходя, он запер Барбоску! Тщетно Барбоска, не стесняемый не имеющим, без руки превосходительства, значения хлыстиком, шарил по всем углам, теребил портьеры, царапал ковер — выходу не было!
В радости и весельи время летит быстрокрылою птицею, а в горе и печали ползет хуже больной улитки, а если к печали примешается еще тревога, так всякая минута кажется за целый век.
Барбоску одолевала и печаль, и тревога, а потому не мудрено, что время показалось ему мучительно долгим. Если же к этому припомнить, что Барбоска был нрава чрезвычайно пылкого, то будет понятно и то, что он в какие-нибудь три четверти часа успел изгрызть ножку большого кресла, свалить с кресельной ручки книгу, которую читал превосходительство, истерзать ее листы и процарапать в двух местах ковер, устилавший пол.
Наконец, дверь отворилась, и вошел превосходительство с чем-то блестящим в руке. Глаза его тотчас же упали на истерзанную книгу и вспыхнули гневом.
Это кто сделал? — вскрикнул он, схватывая хлыстик и подходя к Барбоске.— Кто? Кто? А? А?
Но Барбоска пришел в такой азарт, что ему все было нипочем: он подпрыгивал, хватался за карающее орудие зубами и отчаянно лаял:
Зачем вы меня заперли? Зачем? Зачем? Зачем? Пустите меня! Пустите! Пустите! Пустите!
Сильное возбуждение, а кроме того, непривычное пребывание в душной комнате на мягком ковре так подействовали, что с Барбоской чуть не сделался обморок. Когда превосходительство, после внушительного урока касательно обращения с книгами, подтащил его к себе за шиворот, он уже не в состоянии был сопротивляться и пассивно позволил надеть себе на шею блестящий медный ошейник.
Он не помнил, как превосходительство вытащил его в сад, но свежий воздух скоро оказал свое благотворное действие.
Когда он пришел в себя и окинул взглядом гладкие, усыпанные песком дорожки, первая его мысль была: куда лучше бежать отыскивать цыпочку?
Выждав минутку, когда превосходительство начал раскуривать сигару (хлыст быстро развивает лукавство!), он кинулся со всех ног и понесся то направо, то налево, то прямо, по куртинам, по аллеям, лужайкам, цветникам, чащам, через шпалеры, через кусты, через мостики...
Но в которую сторону он ни бросался, всюду в конце концов возвышалась та же белая каменная ограда, преграждающая всякое стремление за ее пределы.
Напрасно он громким лаем извещал цыпочку о своем присутствии, знакомое дорогое кудахтанье не отвечало на его страстный зов.
Новизна положения, чрезмерная .беготня, глубокое огорченье, жестокая тревога в настоящем, тысяча мрачных опасений за будущее довели его до полнейшего изнеможения, и когда превосходительство без труда его снова загнал в ту же комнату, устланную мягким ковром, он мог только упасть пластом на ковер и, высунув язык, тяжело дышать...
Превосходительство сидел в кресле, курил сигару и читал книгу; в комнате понемногу темнело. Солнце заходило, и его последние лучи проникали в окно темно-золотистыми полосами; Барбоска видел перед собою в зеркале часть малиновой шелковой портьеры, круглое, как обточенный шар, колено превосходительства, обтянутое светлою материей, кончик гибкого хлыстика и свой красный, как огонь, высунутый язык, но ему представлялась другая картина. Ему представлялось, как хорошо заходит солнце за зеленую горку за прудом, около избы хозяев Тришкиных, и, как часто случается при больших огорчениях, сердечная боль и сокруха на время будто совсем унялись, волненье улеглось, и мысли обратились на совершенно посторонние предметы. Ему приходили на память извивы всех тропинок к пруду, колыханье белых цветочных чашечек на воде, плавающие у берегов бледно-зеленые пятна водяного цветеня, белый камень на горке, узкая, изрытая проселочная дорога, ведущая неизвестно куда от плотины через реденький березовый лесок, ветхая, покинутая, без крыши избушка в этом леске, молоденькие березовые побеги и колючие татарские шапки, растущие из ее окошек, ветряная мельница вдали, а за нею темный бор, из-за которого разливается пурпуровое пламя заката...
Из этого забытья его вывел тихий, но резкий голосок:
Ах! На что похож твой кабинет, Жорж! Никак не могу понять, что тебе за охота держать этих противных собак у себя в комнате!
Барбоска оглянулся на двери.
На пороге стояла нарядная, востроносенькая, беленькая дама, и ее голубые, как незабудки, глаза перебегали с обгрызенной кресельной ножки на процарапанные места
на ковре, на него, Барбоску, на превосходительство и обратно.
Если можно было сказать, что вти зоркие глаза заняли у незабудок их лазурный цвет, то уж никак нельзя было сказать, что они позаимствовали хотя сколько-нибудь мягкости у миленьких цветочков.
Это я виноват, Дина... Этого уже не будет...— проговорил превосходительство так мягко, словно у него других нот и не водилось в горле.— Не хочешь ли сесть?
И он выдвинул из угла кресло.
Барбоска протер себе глаза лапой.
Что сотворилось с превосходительством? Он уменьшился, потонел, опал... Что это? Он тоже виляет?
Я вечно слышу: этого не будет! — возразила Дина, садясь в подставленное кресло.— Я удивляюсь, какое удовольствие может доставить присутствие собаки в комнате! Или ты ее держишь затем только, чтобы меня выживать?
Помилуй, Дина!.. — вскрикнул превосходительство.— Что за фантазия!
Вовсе не фантазия!
Как тебе не стыдно! Дай мне ручку...
Превосходительство приподнял свесившуюся с кресла
ручку и поцеловал ее так смиренно, как не лизнул бы и смиренный Барбоска.
Я удивляюсь, зачем эти ненужные нежности,— сказала Дина,— к чему они, если ты не можешь исполнить самой простой моей просьбы!
Ах, Диночка, я всегда готов все для тебя сделать! Я...
Я удивляюсь, как у тебя достает мужества говорить такие вещи!
Знаешь, Диночка, героиня очень похожа на тебя: такая же улыбка, такие же глаза! Точно с тебя списано! — сказал превосходительство, хлопая ладонью по книге, которую читал перед приходом Дины.
Неужели? Поэтому-то ты, верно, и дал собаке так истерзать книгу!
Ах, нет, Дина, это я сам уронил...
Сам уронил? Вот как! Позволь-ка мне ее! И это зубами прорвал первые листы тоже сам? C’est bete enfin! Je m en vais! [3].
и она вскочила с кресла и устремилась в двери.
Дина! Дина! — вскрикнул превосходительство, вскакивая тоже, поспешая вслед за нею и забывая впопыхах притворить дверь.
VI
Не прошло и мгновенья, как Барбоска уже носился из угла в угол по какой-то зале, затем, нашарив из нее выход, проник в другую залу, поменьше, где, едва только он успел показаться, на него бросился с пронзительным лаем какой-то растрепанный шпиц не шпиц, болонка не болонка, пинчер не пинчер, а затем кинулось какое-то поджарое существо и с криком: «Ах! Собачка, миленькая собачка!»— схватило его в объятия и начало целовать.