Лисинька!
Как она вскочила, узнав знакомый голосок! Ее глаза заискрились таким восторгом при виде Тобишки, что Барбоска заподозрил, не приняла ли она эту старую шутиху за представительницу какой-нибудь особой породы кур.
Здравствуй, лисинька, здравствуй, милая! Вот я тебе гостя привела... Фингал, Фингал, поди сюда. Ну, знакомьтесь, знакомьтесь... Фи, какой невежа Фингал — рычит! Поучись-ка у лисиньки. какая она милая и обходительная! Вот тебе, лисинька, гостинчик, яичко...
Грациозная лапка деликатно откатила от себя яичко, и острое рыльце, сиявшее умилением, выразительно говорило, что лисинька в присутствии своей покровительницы так наслаждается духовно, что ей и на ум не идут вещи, питающие грешную плоть. Глаза ее с упоением устремлялись на морщинистое лицо Тобишки и увлажались слезой, пушистый хвост трепетал от избытка чувства, лапки нежно вытягивались, как бы движимые неудержимым влечением обнять предмет своего обожания...
Скушай же, лисинька, яичко, скушай!
Ясные лисинькины глазки закатились вверх к голубому небу, будто они желали сказать:
Чего-чего не сделаешь для тех, кого обожаешь!
Затем она склонила рыльце, мягко дотронулась до
яичка, с несравненной грацией, быстротой и аккуратностью выпила его, подняла восторженно головку, нежно оскалила зубки, выразительнее всяких слов давая понять:
Требуйте еще жертв, я готова!
Очаровательная простота и безыскусственность сельской жительницы возвышалась тонким эстетическим чутьем художницы, умерялась врожденною скромностью, трогательною женственностью, и все вместе представляло столь пленительное сочетание, что Барбоска, невзирая на все предубежденье, всосанное им с молоком матери, не мог оставаться суровым и сам не заметил, как смягчился.
Когда старая Тобишка, наконец, отстала со своими ласками, занявшись собиранием букета из диких цветочков, и новая знакомая с милою приветливостью обратила к нему рыльце, он только потупился, но уже не зарычал, а когда новая знакомая застенчиво выразила ему свое удовольствие познакомиться с «таким» лягавым, как он, и надежду, что это знакомство облегчит ее тоску в одиночестве, мягкосердый пес смутился и пробормотал в ответ, что он рад служить ей, чем может.
О, благодарю вас, — ответила она, — я не забуду этого доброго, сердечного предложенья! Но, — прибавила
она с меланхолическою улыбкою,— я вас этим не затрудню! Я давно удалилась от света и всех его волнений! Если я чего ищу еще, если чем дорожу, так это посещеньем «таких» лягавых, как вы...
Как полно значенья было это ударенье на «таких»!
Барбоска невольно поднял голову выше, словно его пощекотали под горло.
Я совсем иначе представлял себе лису! — подумал он.— Это премилый зверек! Умеет оценить щенка, умеет...
Лисинька! ФингалІ Где вы? — раздался дребезжащий голос Тобишки.
Лисинька стрелой пустилась на зов и в одну секунду успела помахать хвостом, потереться у ног и возвратиться к Барбоске, который остался на месте, занятый вдруг мелькнувшею мыслию.
Скажите, пожалуйста,— спросил он,— что вы находите в этом старом труте?
И он кивнул на Тобишку.
Ах, сердце просит любви и привязывается к первому существу, которое покажется ему достойным!
Эта старуха самая лицемерная тварь!
Что вы говорите! Возможно ли? Ах, не подрывайте мою веру в прекрасное! Я так пламенно желаю верить и любить!
Но если не стоит ни верить, ни любить?
О, боже! О, боже! Не верить!.. Не любить!.. Мир превратится в опустелый храм!
Но в мире, слава богу, не одни лицемерки! Есть существа честные, возвышен...
Ах, не ошибаетесь ли вы в ней?
В ком? В этой старухе? Я своими глазами убедился...
Ах, нельзя судить по наружности!
Какая наружность! Я ее по наружности принял за сахар, такие она сладкие глаза строит!
Ах, предвзятая мысль часто вводит в невольное заблужденье, незаметно заставляет поступать несправедливо!
Но ведь я собственными глазами...
Ах, не доверяйте ни зрению, ни слуху — доверяйте только сердцу! Часто одна какая-нибудь едкая порошинка... или даже просто на предмет не так падает освещение, и все уже представляется в другом свете! Раздражен слух каким- нибудь неприятным шумом, и его утруждает самая гармония! Только сердце...
Вы подразумеваете чутье? — прорычал Барбоска.
Ну, чутье, если хотите... Не будем спорить о словах! Будьте великодушны, прощайте мне неточность выражения; ведь я выросла в уединении, я не ученая... Я знаю очень немного, да и то ничтожное знание досталось мне с трудом. Сколько помех! Сколько преследований! О, какое бесприютное детство! Какая безрадостная, сиротливая юность!
При одном воспоминаньи глаза ее затуманились слезами и рыльце приняло такое выраженье печали, что не только юный Барбоска, а и закаленный Бульдог смягчился бы непременно.
У каждой чувствительной твари имеются свои горестные воспоминания, и какой угодно Иеремия легко может пробудить сочувствие, если только сумеет искусно затронуть слабые больные струны.
Перед Барбоской мелькнуло его детство, его юность...
Лапа его невольно протянулась к лапке товарки по жизненным невзгодам.
Где ваша родина? — спросил он с участием.— Каким несчастным случаем вы сюда попали?
Моя родина?—отвечала она с меланхолическою улыбкой.— Я и не знала родины!
Как не знали?
Не знала. Мы изгнанники.
Изгнанники?
Да. Мать моя должна была бежать из отечества... Наш лес караулил сторож Максим, бородатое, грубое, безжалостное чудовище, которое завело у себя целый курятник и, свирепо почмокивая губами, с адским смехом пожирало бедных, беззащитных курочек...
Невзирая на все сочувствие к несчастиям рассказчицы, что-то кольнуло Барбоску в сердце...
И колотье это тотчас же отразилось на его простодушной, бесхитростной морде.
Может статься, что от зорких глазок рассказчицы и не ускользнуло облако, омрачившее ее юного слушателя, но она по этому поводу не сделала никакого замечания, только на рыльце ее выразилось столько страдания, что Барбоска сконфузился за допущение недостойной мысли.
Мать случайно познакомилась с несчастными жертвами, — продолжала рассказчица, — и решилась, хотя бы с опасностью для жизни, помочь им. Долго она взыскивала средство, наконец, в одну ночь ей удалось проникнуть в курятник...
Невольный лай вырвался у Барбоски... Он тотчас же опомнился, совершенно смутился и проворчал:
Извините... Я прервал вас... Вашей матушке удалось проникнуть в курятник... И?..
И отворить двери обреченным на истязания и смерть,— кротко взглянув на него, продолжала рассказчица.— Бедные создания опрометью кинулись на волю, сбились в проходе, и в смятеньИ какая-то закудахтала... Варвар выскочил с ружьем... Мать моя была ранена, но нравственное мужество дало ей силы добежать до норы, схватить меня и пробраться за границу владений Максима. О, что это было за бегство! Она на каждом шагу спотыкалась, стонала от мучительной раны...
Волненье пресекло ее голос... Мягкая лапа Барбоски снова невольно протянулась...
Благодарю,— прошептала она дрожащим голоском, помолчала, как бы подавляя одолевающее ее волнение, затем продолжала снова:
Мы поселились в чужом небольшом леске, недалеко от деревеньки. Мать моя, хотя поправилась, но уже не наслаждалась здоровьем и утратила прежнюю ясность духа. Рана от картечи мучительно ныла, но еще мучительнее ныли раны сердечные. Ах! Сердечные раны незалечимы!
Сочувственный визг вырвался из груди Барбоски.
Некоторое время мы вели безрадостную, бедную, но спокойную жизнь, но раз, гуляя под вечер по чаще, мы встретили горько плачущую и прикрывающую крыльями цыпляток наседку...
Опять Барбоску что-то кольнуло в сердце...
Однако, как сильны в нас предрассудки! — подумал он с досадой.
Мать подошла к ней, старалась ее успокоить и скоро узнала ее грустную историю. У нее было семеро детей, и трое старших были зажарены в это утро; она в порыве отчаяния вырвалась с остальными из курятника, скрылась в этой чаще, каждую секунду ожидала преследования и не знала, что ей делать.
Мать моя не колебалась ни минуты.
Норка у меня убогая,— сказала она несчастной наседке,— но вы с малютками все-таки найдете там убежище! Вы слишком слабы, я поддержу вас...
Она подхватила наседку под крылья, я, по ее знаку, тотчас же собрала испуганных малюток, и мы поспешили к норке...
Но наседку так растрогало участие моей матери, что с ней сделалась истерика, и она огласила лес истерическим хохотом.
Это всех нас погубило! Преследователи напали на наш след и настигли нас.
Раненая нога не позволяла матери шибко бежать, наседка лишилась чувств при виде убийцы своих детей...
Я могла бы спастись, но у меня на руках было четверо цыпляток, которые с жалобным писком жались к моей груди...
Могла ли я их бросить?
После нескольких минут безнадежного сопротивленья мать моя лежала бездыханная на траве, около нее трепетала умирающая наседка, я и малютки находились во власти ужасного человека, который превосходил свирепостью самого варвара Максима...
Он скрутил меня, вкинул в мешок и в мешке принес домой. Дорогой я слышала отчаянный писк цыплят... Они призывали меня на помощь, но увы! Я сама была беспомощна!
Началась ужасная жизнь — точнее говоря, ужасная пытка — я сидела в темном чулане... Но я не хочу входить в страшные подробности... Скажу вам только, что Семен и Мавра — так звали моих злодеев — хотели принудить меня есть курятину!
Рассказчица закрыла рыльце лапками.
Барбоска пролаял:
И вы?.. И вы?..
Вы можете сомневаться?—тихо проговорило возвышенное творенье, с кротким укором устремляя на него глаза.
О, нет!.. Но хлыст... заточенье... неопытность... Ведь можно с ума сойти! Взбеситься!
Мне посчастливилось выдержать до конца, — смиренно опуская глаза, отвечала она.— Злодеи, наконец, утомились истязать меня и продали сюда... Здесь я немного отдохнула... Я много страдала, Барбос Иваныч, я ничего уже не желаю от жизни для себя. Единственная моя отрада — служить, чем могу, ближним... Я не имею предрассудков и стремлюсь ко всему прекрасному, в каком бы виде оно мне ни являлось — в виде благородного человека, слад- когласой птички, милой овечки, золотистой мошки, великодушного бульдога... Нередко лучшие, чистейшие мои чувства попираются, но я считаю недостойным платить тем же! Я счастлива тем, что отроду не обидела ни одного невинного существа оскорбительным подозрением потому только, что кто-нибудь из его породы оказался жестоким или низким!
Барбоска не находил слов в ответ...
Ах, здравствуйте, Сусанна Матвеевна! Давно ли вы здесь? — вдруг раздался голос, похожий на скрип немазаного колеса, но преисполненный самых заискивающих ноток, и чья-то голова, покрытая голубой вуалью, просунулась сквозь березовые ветки около ограды.
Здравствуйте, милая Наденька! — вскрикнула То- бишка.
Ах, какой букет! Как вы умеете подбирать цветы, Сусанна Матвеевна! Что ж вы это сами наклоняетесь! Я сейчас пойду и помогу вам...
Раздался солидный топот, воротца хлопнули, и скоро показалась Наденька в пестром клетчатом платье.
Барбоска залаял.
Фингал! Фингал! Tout beau! Tout beau!—закричала Тобишка, спеша навстречу Наденьке.
Чмок-чмок-чмок...
Ах, какая миленькая собачка! — воскликнула Наденька.— Где вы достали?
Это Жорж себе достал.
Гороховы тоже достали себе, только плохенькую... Как зовут, Сусанна Матвеевна?
Фингал.
Фингал, дай лапку, дай миленький... поди, я тебя поглажу...
Не пойду! Не пойду! — пролаял Барбоска.
Ай, какой он у вас сердитый, Сусанна Матвеевна! Это не то, что ваша Дорочка! Что Дорочка? Отчего она не с вами?
Больна что-то! Вот уж два дня мало ест, мало пьет, все стонет... Так жалко, просто душа разрывается!
Ах, бедненькая! — воскликнула Наденька, словно у нее от этого известия если и не разорвалась душа, то, по крайней мере, где-нибудь треснуло. — Чем же вы ее лечите?
Припарками.
На животик, Сусанна Матвеевна?
На животик.
Из чего припарки, Сусанна Матвеевна?
Из теплых отрубей и фиалкового корня в порошке... Я прибавляю туда еще немножко гвоздички...
Ах, я была у тетеньки Палестины Мартыновны, Сусанна Матвеевна, и там меня научили одной припарке, которая ужасно помогает...
Неужели?
Ей-богу, Сусанна Матвеевна!
Ах, скажите, как ее приготовить!
Я вам ее приготовлю, Сусанна Матвеевна.
Добрая Надя!
Чмок в щеку.
Ответный чмок в плечо.
Надо взять сто зернышек льна, Сусанна Матвеевна, щепотку земли из-под порога, горячей золы... Я вам сегодня же сделаю...
Барбоска почти не слыхал этого разговора, потому что очень занялся наблюденьем новой физиономии.
Физиономия эта казалась ему престранной. Над маленьким, ввалившимся ложбинкою лбом лежали начесы темных, грязноватых волос, изумительно гладко примасленные. Барбоска ни на минуту не усомнился, что то было дело не гребенки, а усердно лизнувшего коровьего языка; за начесами топырился какой-то тугой, твердый, как арбуз, волосяной шар, обмотанный яркою ленточкою. Крупный нос, как будто, сначала собрался выскочить далеко вперед, но нашел выгоднее раздаться в ширину и образовал невет роятно тупой конец; крупные губы, которые могли бы прикрыть целую гряду капусты, не прикрывали, однако, зеленовато-голубоватых зубов. Но самым занимательным казались Барбоске глаза: они прыгали и вертелись на желтом, как застывшее лампадное масло, лице, точно изжелта- коричневые колесики, причем зрачок одного колесика стоял как следует, а зрачок другого уходил к самому переносью.
Все, взятое вместе, представляло какое-то жадное, обжорливое, алчное, трусливое и терпеливое двуногое пресмыкающееся, нечто вроде слабой представительницы особого рода доморощенных мелких крокодилов, которые еще не причислены научно к особому семейству и часто тогда
только познаются своими жертвами, когда жертвы уже попадают им на зубы.
Барбоска, которого неотступно преследовала тревога о безопасности цыпочки, разглядывая ее, не мог не рычать и не вздрагивать: один такой зеленовато-голубоватый зуб мог лучше всякого ножа перехватить любое нежное горлышко!
Кто это такая? — спросил он у своей новой приятельницы лисички.
Это здешняя поповна.
Поповна?
Да, попова дочь. Вы ведь видали попов?
Видал одного, отца Амвросия.
Это ей близкая родня.
Зачем она сюда пришла?
За поживой.
За поживой?!
Он впился сверкающими глазами в Наденьку и залаял.
Ах, он меня укусит!
Нет, нет, милая, не бойтесь! Он не кусается. Фингал, couche! Да, Надя, такова-то моя жизнь!
Ах, уж и не говорите, Сусанна Матвеевна! Вы всем пожертвовали, все отдали ей, а она этого совсем не чувствует! Господи! Бывают же такие люди! Все ссорятся?
Да,— вздохнула Тобишка.— Теперь за эту бедную собаку... Я, право, не знаю, что будет из Эли!
А что?
Она ей все позволяет! Вырастет ужасный палач из этой девочки! Да уж теперь» в одиннадцать лет, она палач! Вчера, вообразите, раздавила муху! Я задрожала, закричала, а она только что не смеется!
Ах-ах!
Теперь ей дали в забаву цыпленка!
Слышала! Купила за полтинник у егерихи?
Вообразите, вчера я говорю Дине: что будет с этим несчастным цыпленком, когда Эли им натешится? А она хохочет и отвечает: тогда мы ее в пасть к твоей лисице!
Ах-ах!
Как будто моя лисинька...
Вы ведь знакомы с приезжей курочкой?—спросила лисичка трепещущего Барбоску.
С приезжей? С какой приезжей? — взвизгнул Барбоска, подпрыгивая.— Когда она приехала? Откуда?
Не могу вам сказать, откуда именно. Мы недолго разговаривали... Я слышала, Эли говорила, что она ее привезла от какого-то егеря...
Цыпочка! Где она? Что с нею?
Мрачные подозрения, которых Барбоска только что стыдился, свирепо пробудились в его сердце. Он устремил пылающие взоры на кротко улыбающееся ему рыльце и испустил глухое рычанье, шерсть его ощетинилась...
Не знаю, где она,— отвечала собеседница, показывая вид, что не замечает его грубых, буйных ухваток, и в то же время давая ему понять, что только деликатность заставляет ее показывать этот вид незамечающей,— я ее уже давно не видала. Я хотела у вас спросить о ней. Такое очаровательное создание! В ней что-то неземное!