Не очень... Мы сбирались с тобой читать, ты помнишь?
Да, помню!
Не хочешь ли читать в беседке у пруда? Там свежо, прохладно...
Нет, я не хочу в беседке. Здесь лучше.
Здесь как будто душно?..
Я не нахожу, чтоб здесь было душно. Здесь,— она подняла вверх острый носик,— как будто пахнет сургучом!
Кхи-хи-кхи-хи...
Что это, у тебя кашель?
Нет... так...
Да, пахнет сургучом! Ты не слышишь?
Нет...
Она стояла, и превосходительство стоял, она прямо смотрела на превосходительство, но превосходительство как-то скользило по ее лицу глазами, останавливая их на каких-нибудь крошечных предметах, которые требовали особенно пристального вглядыванья, что избавляло его от необходимости встречаться с ее зоркими взглядами.
Ах, на плече у тебя какая-то мошка!
Где мошка? Никакой мошки нет!
А мне показалась мошка... Так будем читать?
Будем. Не пойти ли в самом деле в беседку?
И по губкам ее скользнула такая улыбка, что Барбоске показалось, будто выставилось острое жальце из-за этих розовых губок.
Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул превосходительство.— Вот книга... Я готов...
Ты полагаешь, в беседке хорошр будет, а?
Прекрасно!.. Прохладно так, свежо...
А! Ты думаешь?.. Прохладно и свежо, да?
Да, да... Пойдем... я готов... вот книга...
И превосходительство уже двинулся к двери:
А мне здесь, у тебя в кабинете, больше нравится!
Здесь?..
Да, здесь!
Ну, как хочешь...
Жаль только, что сургучом пахнет!
Садись вот тут... Тут тебе будет удобнее...
Нет, я вот здесь сяду!
Но здесь тебе будет неудобно... солнце прямо в лицо...
Разве нельзя подвинуть кресло?
Конечно, можно... очень легко...
Но, собственно говоря, подвинуть его было вовсе не легко превосходительству, потому что кресло это маскировало собою свежепроцарапанное Барбоской местечко на ковре.
Что ж ты не двигаешь? Я жду!
Превосходительство завертелся, как фокусник, довольно искусно уронил носовой платок, зацепил его носком сапога и, отодвигая кресло, поволок платок на процарапанный букет.
Садись, садись... — говорил он, — вот книга... я слушаю...
Ты платок уронил!
И она сделала вид, будто хочет наклониться и поднять платок.
Не беспокойся!
Превосходительство так бросился предупредить ее, что споткнулся и чуть не упал, схватил платок, с искусством акробата очутился в третьей позиции, как раз на процарапанном букете, и начал сморкаться.
Ну, я буду читать; что ж ты не садишься?
Я сейчас... сейчас... Как жарко!
Зачем же ты стоишь на солнце! Иди сюда, в тень!
Иду... Ты читай, я вот только сигару закурю...
Но спички были далеко, и, чтобы достать их, необходимо было сдвинуться с рокового местечка!
Что ж ты?
Не обращай на меня вниманья... читай... Вот только сигару приведу в порядок... раскрутилась..,
И он начал раскручивать сигару, делая вид, что ее скручивает.
Так я подожду читать.
Я отлично слушаю...
Нет, уж я подожду...
Кхи-хи-хи! Кхи-хи-хи!
Что это? Опять припадок кашля?
Нет...
Вероятно, она нашла, что он достаточно уже попекся и на солнце, и на угольках, которые она под него подкла- дывала, и, откинувшись на кресле, начала читать книгу.
Превосходительство, не отнимая ног от продранного букета на ковре и не изменяя третьей позиции, вытянулся в струну, наклонился к ближнему креслу, порывисто дернул его, проворно надвинул на роковой изъян, сел и начал отирать лоб платком, тревожно поглядывая на чтицу.
Но она, по-видимому, совершенно углубилась в чтение и не обратила никакого внимания на его эволюции.
Но только что превосходительство, вздохнув свободно, уместился в кресле и пустил первую струю сигарного дыма, чтение прервалось...
Спусти оконную занавесь! Не эту, а вон ту!
То есть, ту самую, на которой остались следы Барбос- киных лап!
Но ведь душно будет!
Нисколько: окна открыты! Спусти же! Что ж ты пляшешь на месте? Я удивляюсь, почему ты не решаешься спустить эту занавесь!
Душно... Впрочем, как тебе угодно... Я спущу...
Он опускает, комкая в средину складок исцарапанную материю, снова усаживается в кресле, но уже боком, чтобы лучше маскировать испорченную занавесь.
Чтение продолжается.
На лице превосходительства ясными чертами начерты- вается:
Слава богу! Не заметила ничего!
Он даже решается вытянуть ноги и прижмуривает глаза, как это делают животные, когда чувствуют себя хорошо.
Который час? Что это, твои мотыльки, кажется, стоят?
И она приподнимается с кресла, и устремляет свои сверкающие незабудки на мраморных мотыльков, и тянется к этажерке...
Идут! Идут! — вскрикивает превосходительство,
вскакивая, словно к нему приложили раскаленные щипцы.— Слышишь, тикают? Слышишь: тик-тик, тик-тик!..
Я слышу тик-тик, но меня удивляет, что это за нитка обмотана вокруг мотыльков!
Превосходительство остается на месте ни жив, ни мертв; он не делает никаких попыток вертеться или бежать, как зверь, не впервой попавшийся в капкан и знающий, что прыжками и скачками только изувечишь себя, но пользы себе не принесешь.
Что это за нитка, а?
Незабудки гневно впиваются в превосходительство; белая ручка схватывает часики и довольно порывисто подсовывает ему под нос перевязанного мраморного мотылька.
Превосходительство молчит, моргает и неистово затягивается сигарным дымом.
Белые ручки проворно разрывают нитку, мраморные мотыльки рассыпаются...
Ха-ха-ха! А это что? А это что? А это? А это?
И белые ручки отрывают приклеенные сургучом головки и ножки, вытаскивают из-под этажерки перчатки в комочках, трясут оконною занавесью, сдергивают кресла с процарапанного ковра...
Превосходительство все не дригается с места, и сигара мелькает у него из-за баков, точно горящая свечка.
А! Ты хочешь меня дурачить! Ты хочешь надо мной издеваться... Ха-ха-ха! О-о-о!..
Она шатается, валится, что выводит превосходительство из неподвижного состояния.
Дина! Дина! — шепчет он, поддерживая ее и усаживая на диван.— Прости меня... Хочешь, этой собаки не будет в доме... Я ее велю отправить, уничтожить... Прости меня!..
Превосходительство становится на колени...
Барбоска трет себе лапами глаза.
Это невероятно, но это так!
Превосходительство всхлипывает, маленькие слезки текут по его обширным щекам и исчезают в густых баках.
Дина! Дина! Прости!.. Господи, ей дурно!
Превосходительство вспрыгивает и в смятеньи кидается
из кабинета.
Незлобивое, чувствительное сердце Барбоски проникается жалостью. Он вскакивает и подбегает к Дине, с состраданьем глядит на свесившиеся белые ручки, на полуоткрытые губки, на сомкнутые вежды...
Но кто опишет его изумленье, когда он вдруг видит, что только что являвшая все признаки безжизненности ручка приподнимается очень свободно, вытаскивает из кармана зеркальце, раскрывшиеся без всякого усилия глаза начинают созерцать отражающееся изображение в этом зеркале, а губки этому изображению улыбаются!
Барбоска подался назад.
Имея явные, несомненные доказательства ее вражды к собачьему роду, он, естественно, мог ожидать только пинка, но вышло совершенно наоборот: она протянула ручку и потрепала его по шее, словно хотела сказать:
Я тебе обязана большим удовольствием и знаю, что ты еще много отрадных часов мне доставишь!
Какая вы чудна’я дама! — невольно взвизгнул Барбоска.
Смятенный превосходительство вбежал с каким-то флаконом.
О чудо! Вежды опять сомкнуты, как будто и не открывались, ручки повисли, как будто и не двигались, губки полуоткрыты, как будто не шевелились!
Видя, как дрожат руки у превосходительства, Барбоска не мог остаться равнодушным к его страданьям и, желая ободрить его, пролаял:
Она жива — жива — жива! Она сейчас глядела во все глаза и смеялась....
Но превосходительство его не понял, схватил за шиворот и выкинул за окно...
Барбоска упал в кусты жасмина и наткнулся боком на какой-то острый гвоздь.
Он громко взвизгнул от боли, а затем от изумления, увидев, что за гвоздь он принял плечо той, которая сидела на корточках, притаившись под ветками,— плечо двуногой Тобишки в чепце с лиловыми бантиками! Она схватила Барбоску, зажала ему пасть своею холодною, костлявою рукой, приговаривая шепотом: «Tout beau! Tout beau!
Couche! Couche! Не мешай, собачка, не мешай». Она подслушивала. Сухая ее шея была вытянута на целый аршин вперед, к кабинетному окну, глаза блестели, редкие, шершавые брови спутались, жидкие волосы взъерошились...
Нет, никогда мордочка моськи Тобишки не искажалась таким злобным наслажденьем! Четвероногая Тобишка могла жестоко укусить, могла растерзать на части, но ее пасть никогда не осквернялась такою коварною, предательскою улыбкой!
С лаем негодования Барбоска вырвался из ее костлявых рук и понесся по первой попавшейся садовой дорожке.
VIII
Вероятно, Дина смиловалась и не пожелала изгнания Барбоски. Ее прихотливая доброта пошла еще дальше. Когда Барбоска возвратился из сада к окну и впрыгнул в кабинет, превосходительство схватил его тотчас за шиворот, привлек к процарапанному букету и занес над ним роковой хлыстик, Дина вскрикнула: «Не бей его!» — и этим восклицанием избавила беднягу от истязания.
Барбоска тихонько забрался в уголок и там улегся.
По долгим размышлениям он порешил, что ему надо, до поры, до времени, зубы, когти, порывистость и лай запереть, как говорится, на одиннадцать замков, а запастись хладнокровием и терпением.
Единственное средство отыскать цыпочку,— думал он, вытянувшись в уголке и положив голову на передние лапы,— это проникнуть в комнаты направо, куда побежала девочка-мотылек... Когда они увидят, что я смирный, не царапаю ничего, ничего не грызу и не валяю, они пустят меня!
Недолгая, но горькая опытность, правда, доказывала ему не раз, что безупречное поведение не всегда вознаграждается, как бы следовало по закону справедливости, и он, быть может, ударился бы в софизмы, а софизмы привели бы его к протесту, лаю и другим, свойственным щенку, бесчинствам, да при повороте на этот путь борьбы являлось виденье поднятого хлыста и значительно способствовало укрощенью забиячества.
Дина лежала на диване, а превосходительство сидел в кресле и читал вслух.
Чтенье происходило на неизвестном Барбоске языке и, следовательно, очень мало представляло ему занимательности.
Сначала его несколько развлекали наблюдения, производимые им над Диною и превосходительством.
Головка Дины, откинутая на малиновую подушку дивана, была красива, как самая изящная куколка, прозрачная ручка, свесившаяся с дивана, не в состоянии, казалось, раздавить мошки; напротив того, крупный профиль превосходительства, его нос, который с успехом мог перекинуться мостом через пруд, в котором хозяева Тришкины ловили в пост карасей для отца Амвросия, его волнистые, густые, роскошные баки, из которых бы можно набить несколько отличных подушек, его грудь колесом, обширная, гладкая, блестящая площадь, простиравшаяся от чела почти до затылка,— все имело в себе нечто монументальное, грандиозное, сокрушительное... Но стоило вылететь из розовых губок Дины недовольному восклицанию: «Ах, как ты ужасно читаешьI Я не могу разобрать, что говорит барон, а что графиня!» — и вся монументальность, грандиозность, сокрушительность пропадали, и все превосходительство превращалось в глазах Барбоски в один громадный, виляющий хвост...
Никогда я не воображал, — думал Барбоска, невольно улыбаясь,— что так справедлива пословица, которую всегда говорила старая собака Бемза: мала блоха, а меделяном вертит!
Однако эти забавные наблюдения скоро наскучили, печаль пуще прежнего подступила к сердцу, пуще прежнего заботы отяготили голову, и ему необходима была вся сила воли, чтобы удержать протягивающиеся по ковру лапы и вобрать когти, впускающиеся в яркий бархатный букет ковра...
Скрипнула тихонько дверь, и из-за нее выглянули кружевной чепчик с лиловыми ленточками и сладкие глаза двуногой Тобишки.
Можно? Не помешала я?
Что тебе надобно?
Ах, Дина, если бы я знала, что тебе так мой приход неприятен, я бы не вошла... Я очень хорошо понимаю, что насильно мил не будешь и что за самые чистые, глубокие, бескорыстные чувства часто платят одною холодностью, одним бессердечием!
Я хоть это и не так хорошо понимаю, но помню,— возражает резка Дина,— потому что ты каждый день повторяешь одно и то же...
Превосходительство прибегает к носовому платку, как к спасательному снаряду, который избавляет его от необходимости, хотя бы взглядом или улыбкою, вмешиваться в завязывающуюся перепалку.
Я знаю, Дина, что я тебе надоела! — поет Тобишка, и постные глаза ее увлажаются.— Я бы с радостью, и с какою радостью! уехала отсюда... если бы могла!..
То есть, ты намекаешь на то, что мы тебе должны? Да я готова продать последнюю рубашку, чтобы только ты не колола меня этим долгом! Я...
Довольно оскорблений, Дина! Жорж, я пришла взять с собою твою собаку погулять; можно?
Разумеется, — отвечает превосходительство, но таким тоном, что это утвердительное слово звучит словно самое беспомощное: «Ах, что вы со мной делаете! Зачем вы меня спрашиваете, когда я могу и за да, и за нет попасть в тиски!»
Фингал! Фингал! Ici \ милый! Ici, дорогой!..
Я не хочу с вами идти, лицемерная старая тварь! — визжит Барбоска.
Но костлявая рука вытягивает его за ошейник из-под кресла, цепляет на шелковую ленту и влечет за собою, со вздохом, нараспев бросая Дине, провожающей ее сверкающими взорами, жалобное замечанье:
Ах, собаки благороднее и добрее людей!
Барбоска упирается и, в ответ на слащавые увещанья,
лает о своем презреньи к двуличию...
Но вдруг он замечает, что старая тварь тащит его не к саду, а в противоположную сторону, и это совершенно изменяет его образ действий...
Может, она тащит туда, где цыпочка?—мелькает у него мысль.— О, поспешу, погляжу!..
И Барбоска рвется вперед, подбивая Тобишку под поджарые ножки и совершенно упуская из виду, что за минуту пред тем гнушался сообществом старой лицемерки.
Что делать! Щенок слаб, и, когда дело коснется его личных интересов, он, как и прочая тварь господня, или необдуманно кидается, куда его тянет, не заботясь ни о последовательности, ни о логике, или же вступает в сделки со своею совестью...
1 Сюда! (франц.). Ред.
Впрочем, совесть Барбоски была щекотливее, чем у многих других.
Когда Тобишка показала ему, улыбаясь, свои желтые, расшатавшиеся зубы и сказала: «Вот. милая собачка, послушно идет!» — он горестно и гневно пролаял ей в ответ:
Не забывайте, ядовитый сморчок, что у меня ошейник на горле и что порабощенному щенку извинительно многое, чего нельзя простить самостоятельной собакеї О, если бы не цыпочка!..
Но ядовитый сморчок не понял настоящего смысла этого лая и объяснил его по-своему.
Рад погулять. Фингал? Рад? Я поведу тебя вон туда,— она указала на видневшуюся вдали огороженную рощицу,— к своей лисичке...
К лисичке? Великий боже! Тут где-то есть лисичка... цыпочка так неопытна...
Его охватила страшная тревога.
Он схватил было за колено Тобишку, но она стала визжать и отбиваться.
Чего вы боитесь? — лаял Барбоска.— Я вас донесу, как любой обгорелый сук... или как мертвого ужа...
Но старая тварь жеманилась; пришлось ей покориться и идти по ее мелким шажкам.
Наконец, они достигли огороженной рощицы. Тобишка вынула из кармана ключ, отперла замок, висевший на красивых воротцах в сельском вкусе, и они очутились под светлою, движущеюся сеткой березовых ветвей.
Лисинька! Лисинька! — запела Тобишка.
Ответа не было.
Где ты, лисинька! Лисинька! Лисинька! А вот она! На солнышко смотрит!
Прислонившись спиной к белому березовому стволу, распустив извилистый хвост по траве, устремив задумчиво глаза на заходящее солнце, сидела лисичка. Хотя сторожкие уши и острая мордочка заставляли предполагать, что у их обладательницы слух тонкий и чутье тонкое, она, очевидно, не слыхала и не почуяла приближения посетителей, пока они не подошли к самой березе, под которою она приютилась.